Елена Крюкова о прозе Марии Бушуевой

Елена Крюкова родилась в Самаре. Прозаик, поэт. Член Союза писателей России. Член Творческого Союза художников России (искусствовед). Профессиональный музыкант (фортепиано, орган, Московская консерватория, класс М. А. Фёдоровой — фортепиано, класс Л. И. Ройзмана — орган). Окончила Литературный институт им. Горького, семинар А. В. Жигулина (поэзия). Публикации: «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Нева», «Бельские просторы», «День и Ночь», Za-Za, «Сибирские огни», «Юность», Homo Legens, «Октябрь», «Москва» и др. Автор и куратор арт-проектов в России и за рубежом, искусствовед.


 

ТАЙНОЗРИТЕЛЬ БЕЗУМНОГО МИРА

О прозе Марии Бушуевой

В 2019 году увидели свет два произведения прозаика, литературного критика Марии Бушуевой — роман «Рудник» (Москва, «Вече», 2019) и повесть «Повстанец» (журнал «Нева», № 2, 2019).

 

В книге «Рудник» Мария Бушуева смело погружает нас в такое пространство-время, которое нами не только позабыто многим оно даже и неведомо: это «ныряние» в старую, канувшую в глубины времени Сибирь напоминает выход в открытый исторический и образный Космос, и сейчас требуется немалая художническая смелость, чтобы такое погружение осуществить. Оно возможно в случае с «Рудником» лишь потому, что это история рода.

Свободное гуляние по временам приём столь же традиционный, сколь и новаторский (и беспроигрышный, коли речь идет о читательском интересе): степень воздействия изображений из давних лет прямо пропорциональна мастерству автора, что берётся за воссоздание этих родных, любимых дагерротипов. Любимых, да, именно потому и выбрана такая тема; потому, что лишь любовь и таинство кровной связи подвигает художника на подобную временную фреску.

«(…) И повесть полетела легко, точно отбросив сгоревшую ступень и как бы подтверждая этой лёгкостью, что Лампии теперь в самом деле всё равно, кто и что пишет про них с Ильёй в том далёком и бездушном для неё пространстве будущего, в которое она не верила. Она жила только там и тогда — и хотела быть счастливой и богатой только там и тогда. И верила только в любовь.

Сначала я испытала даже некоторую обиду. Компьютерное время дало нам возможность приблизить ушедших — через архивные сайты, публикующие многие старые документы: памятные книжки российских губерний, списки членов губернских дворянских собраний, а также гильдейских купцов, выпускников духовных семинарий, списки горожан и многое-многое другое. И, приблизив, как бы оживить их всех, — магической силой генетической памяти, следя за движущейся, словно за окном поезда, равниной прошлого, кое-где покрытой быстрыми промельками лесов, с чертежом семейного предания в руках, а на подрагивающем столе возле вечного стакана чёрного чая — тонким, почти как слюда, ноутбуком, облегчающим возвращение мёртвых.

Но, оказывается, не всем нашим предкам это нужно. И я чувствую, кто хочет быть возвращённым, а кто, наоборот, стремится спрятаться и ускользнуть от наставленного на него бинокля потомков (…)».

Люди прошлого и люди настоящего одна социальная, одна образная система. Давно и всем понятно, что разнятся только одежды; ну, быть может, социальные события; но чувства и мысли людей, их страсти, радости и печали остаются неизменными. Страсти, счастье и слёзы и есть гены, хромосомы вечности. Человек лишь древко обмазанного смолой времени факела, что горит воистину вечным огнём.

Архитектура книги сложена из пяти больших прозаических ниш, над которыми простерта единая образно-семейная (по вере в вечность рода почти храмовая!) крыша: «Рудник», «Юлия и Щетинкин», «Абыс», «Повстанец», «Прабабушка Юлия».

Автор делает удивительную попытку (и она удаётся, скажем сразу!) показать минувшее и снаружи, и изнутри: снаружи художническим глазом, вызывая из тьмы давно забытые подробности быта, уклада, отношений, картин природы; изнутри делая храбрые акценты именно на том вечном, что тревожит и будоражит человека везде и всегда: на любви и разлуке, на измене и клятве, на забвении и памяти. При всей повторяемости этих материй, этих констант человеческого космоса, они были, есть и будут близки любому сердцу и востребованы любым, во все эпохи, восприятием.

Естественность, почти природная, первозданная, в тексте граничит с оригинальностью, традиция с уникальностью, почти музыкальные повторы — с внезапными образными и стилистическими взрывами:

«(…) Лампия спешилась, пустила лошадь пастись на лужок, за недальние кусты, спустилась по камням к озеру. И вздрогнула от неожиданности: на берегу сидел Кронид. Он, услышав шаги, повернулся и теперь смотрел на подошедшую не мигая, причём лицо его за минуту сменило оттенки от коричневато-бледного до багрово-коричневого.

Ты так же красива, — вдруг без приветствия проговорил он, — не располнела после родов, матушка моя вот также — пятерых родила, я младший, а фигуру сохранила…

Вода шелестела. Птица, сделав круг, опустилась на легкий гребень волны, качнулась.

Дочь… наша?.. моя?

Лампия сделала к нему навстречу резкий шаг, взмахнув рукой, точно намереваясь его ударить:

Вы-то… ты… при чём тут?!

Как же…

Всё забудь. Не было у нас ничего. Бес меня попутал. Жалость к Илье толкнула на измену. Никогда себе этого не прощу. Умру от этого яда, чую, который теперь в своей душе ношу (…)».

Автор прослеживает пути судеб, и судьбы эти соединяются и расплетаются, образуют пары (такие, как Лампия и Кронид в «Руднике», Юлия и Михаил Маркович в «Прабабушке Юлии»), и внутри жизни этих пар гораздо больше страдания, чем радости. Но кто сказал, что на земле мы должны быть обязательно счастливы? У русского, у сибирского народа много лиц: населяющие огромную Сибирь ойраты и казахи, сагайцы и хакасы, тофалары и уйгуры, алтайцы и кыргызы передали всем сибирякам неповторимую, навечную сибирскую раскосинку даже тем народам, кто в Сибири оказался не по своей воле, к примеру, ссыльным после восстания 1863 года полякам, да и многим русским переселенцам казакам, сюда пришедшим ещё с Ермаком и при русском расколе, поволжским староверам… И любовь людская опять закручивается снежной воронкой, алтайской вьялицей у подножья легендарных гор, где далеко, за горой Белухой, возможно, наконец ждёт неуёмного русского человека счастливое Беловодье…

А любовь не Беловодье. И время не рай. Бурей врывается революция и ломает всё, что можно сломать. В том числе семьи, чувства, надежды.

В части книги, озаглавленной «Юлия и Щетинкин» как раз впрямую показана эта трагедия времени. «Времена не выбирают, в них живут и умирают», это понятно. И лишь издали приходится нам, здесь и сейчас, осознавать происшедшее там и тогда:

«(…) К учителю Веселовскому прибежала измученная, беременная, смертельно напуганная жена благочинного Урянхайского края протоиерея Алексия, она рассказала, что верховный Лама Урянхая повешен красными, убито несколько православных священнослужителей. К счастью, миссионер, отец Гавриил, средний дядя отца, вовремя отозван из Тувы красноярским архиепископом и отправлен в Китай. Тувинцы начали убивать русских семьями, не жалея детей».

«А по Хакасии победоносно идёт партизанская армия Щетинкина. Многие приходы разграблены. Убит давний знакомый отца иерей Каргаполов: палачи вырезали у него на груди красную звезду и задушили его окровавленной орарью. Колокольню в его селе, сорвав все колокола, подожгли. Другая церковь, в которой служил друг отца священник Копосов, тоже сожжена, сам он получил ожоги, спасая иконы, но жив (…)».

Это из дневника Юлии времен революции.

Добавить к этому нечего. Страдание оно во все времена страдание.

А рядом с человеческим неизбывным горем внутри великих потрясений спокойствие вечных гольцов и увалов, древнего быта, древности земли.

Архаика, что граничит с царственной вечностью, наплывает на нас величием звёздного неба в части книги «Абыс». Абыс священник понимает необходимость для человеческой души любого сакрала: шаманского, ибо он народен, укоренён в вечности кочевых племён, и христианского, ибо он говорит людям о любви, и только о ней в мире, полном яда, ненависти, крови и смерти. Шаманизм и Христос казалось бы, две вещи несовместные. Но абыс терпеливо ходит по своей родной земле и проповедует своим родным раскосым людям далёкого Христа, и Он внезапно становится родным и близким и вместе с семьёй садится у трапезной чаши в теплой юрте:

«(…) Потом Сарых, вдруг вспомнивши что-то, сказал:

Значит, Бог может входить и в мою душу?

Бог, как милосердие и любовь, может наполнять душу всякого человека, а своим могуществом весь мир. Один посланник Божий сказал, что Бог живёт на высоте небес, и во святилище, и с сокрушёнными и смиренными духом. А другой пророк сказал: Господи, куда пойду от духа Твоего и от лица Твоего куда скроюсь? Если поднимусь на небо — Ты там; и если спущусь в преисподнюю — Ты там; и если переплыву море — и там десница Твоя достанет меня…

А я думаю, что пророк ошибся, — вставил Сарых, — что Бог живёт на небе, там высоко-высоко, это верно; но на море живёт Суг-Эзи…

Ах, друг мой Сарых! — воскликнул абыс. — Поверь мне, что только один есть Эзи (хозяин) в мире; это хозяин Кудай (Бог). От него одного зависит вся наша жизнь…».

Мальчик-проводник и слепой абыс разговаривают. Они говорят о сиюминутном. А потом о вечном. Где зыбкая граница между краткоживущим и живущим много, необозримо долго? Что в людском мире (людском море!) напрямую ориентировано на вожделенную вечность? Мы все однажды уйдём из мира, с нашей земли. Что каждый оставит после себя? Мальчик сначала хочет посмеяться над стариком такова жестокость детства. А старик внезапно, очень простыми словами, погружает нас в воздух любви.

И нас всех, читателей, в этот драгоценный воздух незримо погружает Мария Бушуева:

«(…) Мальчик очень обрадовался, что старик перестал плакать и нисколько на него не сердится. Ах, какой он добрый! Он, Апон, теперь вправду никогда, никогда не будет его огорчать. Он всегда будет его слушаться, будет водить без устали из ала в ал, а когда вырастет, то будет помогать ему учить людей добру. Апон крепко-крепко прижался к груди старого абыса, одной рукой обнял его за шею, а другой гладил его морщинистые руки.

Абыс, милый, хороший, славный, — говорил Апон, — ты не сердишься на меня за то, что я хотел обмануть тебя… Абыс, ты накажи меня… Мне стыдно… я теперь никогда не буду лениться. Абыс, когда я вырасту, мы вместе будем учить народ… Ведь ты меня научишь учить людей? Ведь правда?..

Сын мой, когда ты вырастешь, меня уже, наверно, не будет здесь, — сказал абыс, — тебе же я желаю, чтобы ты научился не учить людей, а любить их…».

А Польша? Польша, поляки в немыслимо далёкой от Варшавы снежной Сибири? Красноярск и Иркутск… Нерчинские рудники и мрачная Пермь… Деревня Шамоново… Перед читателем часть книги повесть «Повстанец». Как чужая далёкая земля становится родной? Как врастают в неё жизни, сердца, тела, души, взгляды и молитвы? Как, с каким чувством шепчет польский ссыльный Викентий Краус, внутри православного храма, слова, где вровень встают Казанская Богородица и доподлинно святая для Крауса и для многих ссыльных Сибирь, из земли мучений и ссылки ставшая землёю близкой, драгоценной, как драгоценно любое кровное и духовное, выстраданное родство:

«Краус поставил свечу к распятию на помин души милого человека Егора Алфеевича и ещё одну —  к иконе Казанской Божьей Матери.

O, Matka Boska, — прошептал он, — Сибирь моя благословенная».

Мария Бушуева удивительным образом смогла найти в одной книге сочетание лирики и эпоса; рассказа о прожитом и пережитом и не уходящего никуда ощущения сиюминутности и современности; авторского пристального взгляда и наслоений времени и истории…

Многофигурная композиция «Рудника» обязывает сохранить архитектонику, цельность писатель это делает. Эта необходимая цельность присутствует тут благодаря умело воссозданному, мерному, но окружённому вспышками общественных потрясений, ходу времени, подобному ночному ходу звёзд вокруг Золотого сибирского Кола Полярной звезды. Всё это, не всегда понятные и полузабытые перипетии истории и перевитые в пространстве-времени тропы исчезнувших жизней, мастерски изображает современный автор; отсюда и новая острота видения, и новое, нынешнее осознание того, что случилось много лет назад. Есть панорама. И есть намёк на неведомое будущее оно маячит там, за гранью текста, за обрывом повествования. Нам остаются: образы, память, любовь.

 

* * *

Роман Марии Бушуевой «Повстанец» (журнал «Нева», № 2 2019) новая веха в осмыслении знаменитых и трагических польских восстаний 19-го столетия (1830 1831, 1863 1864). Кого из мятежников царь приговорил к смертной казни, кого сослал далеко, на окраины размахнувшейся на полмира Российской империи, и несчастных приютила великая Сибирь, издавна пригодная для царских пожизненных наказаний.

Роман по форме, сюжетной пластике, образам и смыслам шире, значительнее одноимённой повести, вошедшей в книгу «Рудник» романный текст словно раздвигает границы и пространства, и времени, заявленных в повести: Россия и Польша предстают более масштабными, взаимоотношения героев укрупнены, мизансцены и ландшафты обрастают новыми важными подробностями.

Выступить против власти прерогатива столь же традиционная, сколь и привлекающая, в свой черед, новых людей к архетипу революции призрак желанной свободы настойчиво ведёт за собой. Восстать против царя, против самой идеи самовластья! Обрести вожделенную, почти легендарную свободу! Когда приговорённые идут по этапу, крестьянский парень-конвоир так говорит ссыльному Викентию Краусу: «— Чего ж вы против царя-то пошли? — начинал рассуждать Тимофей Локтев, недоумевающе улыбаясь. — Царь ведь не нами поставлен, а самим Господом». Этой безыскусной фразой конвоира автор подчёркивает незыблемую сакральность власти и тем самым невероятную дерзость тех, кто посмел поднять на власть руку, а значит не пожалел целую собственную жизнь. На другом конце коромысла времён слышен тот же голос Тимофея Локтева, что превратился в нищего оборванца возле красноярского храма: «— Так будет, — закивал старик, — катят красноглазые черти на Рассею-матушку кровавое колесо…». Тимофей говорит это своё пророчество Андрею, сыну Викентия. А на дворе уже 20-й век.

Иркутск, один из городов-столпов суровой Восточной Сибири, и посейчас хранит память о времени, когда все прибывали и прибывали к перрону Иркутского вокзала поезда с осуждёнными, и преступниками и «политическими», и приходили по этапу каторжники. Эта земля стала принимать узников и поселенцев ещё в эпоху декабристов. Для Марии Бушуевой знаковым стал образ свободолюбца, польского повстанца Викентия Николаевича Крауса, что взвалил себе на плечи непомерную социальную тяжесть 19-го века, да так и не смог её поднять.

Впрочем, смог ли, не смог за Крауса и за нас это давно решила история. В ней, как известно, множество реприз. Польские повстанцы, сосланные в Сибирь, не только вписались в сибирскую жизнь (и поселили в своих сердцах и морозную жестокость, и могучую красоту этой земли), но и привнесли в сибирскую жизнь многие иные ценности, в том числе и вечные.

Судьба Андрея повторяет канву судьбы отца, а новый век диктует необходимость иного её узора. Путешествие по Сибири отца и сына происходит не только в пространстве, соединяя Запад (Польшу, Киев) и Восток (Сибирь Красноярск, Иркутск, Нерчинск) неизбывной Владимиркой, но и во времени: снова в одном котле варятся этносы, народы, эпохи. «— И теперь — самое важное. Полковник Василий Многогрешный после победы стал православный священник! Мать Полины была дочь священника, его внучка! А ещё у неё есть в роду князь кыргысов. Вот что такое Сибирь. Здесь есть зарождение нового русского мира. Россия — окраинная Европа, а Сибирь — не Азия, Сибирь — Европа-Азия, новый континент, Викот!

Для меня страшный край…».

Так друг Викентия Курт фон Ваген точно обозначает не только прошлое и настоящее, но и будущее Сибири. Что сбудется там, за горами времени, где сольются в прочный сплав народы и судьбы? А может, наступят и такие времена, когда те народы перессорятся, наново перебьют друг друга? И всё-таки и мятежника Викентия постигает просветление, вечная жажда мира и света: «(…) в самом простом, безыскусном открылась вдруг ему улыбка бытия, его тихий ответ на все его страдания: жизнь — это дар. Живи.

И он понял, что только сейчас, здесь всё-таки выбрал жизнь, а не смерть».

Остановимся на герое романа Николае Бударине; он, после четырёх лет тюремного заключения отправленный на поселение в Енисейскую губернию, оказывается, тайный писатель. Тайнозритель безумного и прекрасного мира. Андрей Краус спрашивает Мусю Ярославцеву, выпускницу Бестужевских курсов:

«— Николай по-прежнему пишет свои рассказы? Или оставил это занятие?». И Муся отвечает: «— Пишет. Мечтает наконец начать публиковать…».

Бударин из когорты именно тех революционеров, что всей жизнью, сполна, платят за движение к желанной свободе. Он понимает, что обречён, неизлечимо болен. Через силу, лёжа на кровати, по сути, на смертном одре, он говорит Андрею выстраданные слова, и они звучат как символ веры во храме: «Революционер — человек, изначально обречённый, все поглощено в нём, как учил Нечаев, единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией (…)».

Уже после смерти революционера и писателя Андрей открывает тетради Бударина. С нервно исчёрканных страниц на Андрея внезапно веет любовно наблюдаемой красотой точный глаз художника переливает в единственно верные слова краткоживущий мир, который лишь кажется человеку вечным: «Звонили ко всенощной. Сначала в Воскресенском соборе ударили в большой стопудовый колокол, и вздрогнули чёрные кедры в церковной ограде, посыпались гроздья узорчатого снега, и далеко за молчаливой рекой в волнах тёмной тайги утонул протяжный вздох могучего великана. Спеша откликнуться, заволновался звонарь на колокольне Успения, потом присоединился надтреснутый бас большого колокола Троицы…».

В прозе Бударина присутствует пугающая мистика: то, что происходит с Андреем в реальной жизни, потом вдруг иллюстрируется, подтверждается строками бударинских рассказов. Совпадение выдумки и реальности… Мы мало знаем об их сплетениях, об их невидимых объятиях. Андрей узнал.

Так сомкнулись два мира: мир, видимый в пространстве-времени, и мир невидимый, что смог увидать и воссоздать только безвременно угасший революционер, при жизни не увидевший ни одной своей книги. И здесь можно задуматься над тем, что нам суждено Богом и что сбывается на самом деле.

Верным авторским ходом представляется вкрапление в текст романа подлинных документов той поры это прошение Викентия Крауса на имя военного губернатора Восточной Сибири, выписка из приказа по Нерчинскому округу, цитата из письма Антона Павловича Чехова Н. А. Лейкину… Документ бесстрастен и бесстрашен. Он придаёт повествованию достоверность, мы видим крепкий каркас причинно-следственных сюжетных связей.

А в самом тексте романа Бушуевой удалось найти соотношение исторической объективности и лиризма, подачи бесспорных исторических фактов и видениия тех тайных эпизодов, что мог наблюдать внутри себя только художник. Вот письмо о смерти офицера Шрихтера в Брусиловском прорыве и мы ощущаем запах пороха первой и самой страшной мировой войны, а рядом, в православной Крестовоздвиженской церкви Иркутска, Викентий Краус ставит свечу к иконе Казанской Божией Матери. Вот и старый друг Курт умирает в Варшаве тот самый, что когда-то, давно, сказал Викентию эти загадочные слова: «Тайна русских — в дороге…».

«Сибирь моя благословенная», так неслышно шепчет в церкви Викентий Николаевич, и да, он уже имеет право говорить так: Сибири в жертву, святую и блаженную, принёс он жизнь свою и сердце своё. Вера и неверие, мир и война, Россия и Польша, Восток и Запад, небо и земля, жизнь и смерть, ненависть и любовь все архетипы бытия дуалистичны. И Мария Бушуева в романе «Повстанец» рассказала и показала нам не только историю отдельно взятой мятежной судьбы, но и заставила читателя задуматься над неуклонным течением, могучим и невозвратным ходом реки времени.

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!

 

А это вы читали?

Leave a Comment