Некоторое отступление (глава из книги о Борисе Слуцком). К юбилею Александра Межирова

Илья Фаликов

Родился во Владивостоке (1942), по образованию филолог (ДВГУ, 1965). Книги стихов: «Голубиная падь» (М.: Современник, 1980), «Ель» (М.: Советский писатель, 1982), «Клады» (М.: Молодая гвардия, 1983), «Месяц гнёзд» (М.: Современник, 1986), «Ласточкино лето» (М.: Советский писатель, 1990), «Книга лирики» (М.: Предлог, 2003), «Ком» (М.: Кругъ, 2007), «Сговор слов» (совм. с Натальей Аришиной; М.: Прогресс-Плеяда, 2008), «Сто стихотворений» (М.: Прогресс-Плеяда, 2012) и др.; книги эссеистики о поэзии «Прозапростихи» (М.: Новый ключ, 2000), «Фактор фонаря» (Владивосток: Рубеж, 2013); четыре романа в прозе, опубликованные в толстых московских журналах;  книги в серии ЖЗЛ (см. о них ниже). Премии  «Комсомольской правды» (1965), журнала «Вопросы литературы» – фонда «Литературная мысль» (2000), Фонда Генриха Белля (ФРГ, 2001), журнала «Арион» (2004), журнала «Эмигрантская лира» (поэзия метрополии, 2014). Почетный диплом премии «Московский счёт» в номинации «Лучшие книги года» за книгу «Сто стихотворений» (2013). Живёт в Москве.


 

Некоторое отступление (глава из книги о Борисе Слуцком)

 

От автора. 26 сентября сего года – дата 95-летия Александра Межирова (1923 – 2009). Хорошо известна дружба-соперничество Бориса Слуцкого с Давидом Самойловым. На поверхностный взгляд, Межиров стоял в стороне. Это не так.

Напоминаю: в будущем году Слуцкому исполнится 100 лет. У Межирова есть такие восемь строк:

 

Наша разница в возрасте невелика,

Полдесятка не будет годов.

Но во мне ты недаром узрел старика –  

Я с тобой согласиться готов.

И жестокость наивной твоей правоты

Я тебе не поставлю в вину,

Потому что действительно старше, чем ты,

На Отечественную войну.

 

Думаю, адресат этой вещи – Владимир Соколов (1928 – 1997). Со Слуцким календарь работал по-иному. Именно война делала ровесниками Межирова со Слуцким.

Предлагаю читателю ознакомиться с фрагментами моей книги «Борис Слуцкий: Майор и муза», готовящейся к выходу в свет (серия ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия»).

 

См. на Textura предыдущую главу из книги.

 

 

НЕКОТОРОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

 

Александр Межиров

Накануне очередного Нового года Слуцкий получил письмо-записку от Межирова.

 

28.XII.78.

Борис, накануне Нового года, мне хочется н а п и с а т ь  Вам то, о чем много думал и немало говорил. Вы сейчас действительно единственный несомненно крупный поэт. Это не произвол моего вкуса, а убеждение всех, кто любит, чувствует и сознаёт поэзию. Вы-то, конечно, твердо знаете это сами сквозь любые Ваши сомнения, вечно владеющие художником.

Я постоянно буду пользоваться каждым случаем для выражения Вам моего почтения. Любящий Вас

А. Межиров.

 

Наступала новая ровная дата Слуцкого: шестьдесят лет. Межиров, долго не веривший в его болезнь («он нас разыгрывает»), поздравляет его:

 

7 мая 1979.

Дорогой Боря,

Всегда буду пользоваться поводом и случаем (сегодня они торжественные и интимные) – высказать Вам слова любви, глубокого уважения и восхищения. Вы и сами знаете, что во дни физиков и лириков единственный и несомненный поэт – Борис Слуцкий. Но каждый, кто любит, чувствует и сознает поэзию, убеждён в этом – в исключительной подлинности ритмического дыхания Ваших строк, в звуке (звук – сущность поэзии) величавом и пророческом, в Вашей способности возвращать мёртвым словам их первоначальный, живой, великий смысл.

Всегда горжусь, что я живу в одно с Вами Время… «все времена одинаково жестоки, надо жить и делать своё дело» – сказал древний мудрец. Так оно и есть.

                                                                                      Преданный Вам А. Межиров.

 

 

Во второй половине 1980-х годов участилось (раз в месяц – это часто) моё – телефонное по преимуществу – общение с Александром Межировым. В каждый наш разговор со стороны Межирова залетало имя Слуцкого. Я хорошо помнил, как ещё в 1967 году, при нашем первом свидании у него дома, Межиров обронил: после войны Слуцкий бездомно скитался по Москве на огромной дистанции от официального признания и тем более житейских благ. Не менее ясно я помнил и тот тусклый позднезимний день, когда Слуцкого хоронили из покойницкой кунцевской лечебницы.

Помнил Межирова в дорогой дублёнке и пышной ондатровой шапке, из-под которой куском серого льда мерцало несчастное лицо, когда-то голубоглазое. Помнил шоковый шорох, прошедший по скорбной толпе, когда сквозь неё в тесном помещении к изголовью гроба приближался Куняев и затем произнёс свою речь.

На даче у Межирова уже в 1986-м мы за бутылкой водки, принесённой хозяином дачи от нежадного соседа – Евтушенко, вели вечернюю беседу до поздней ночи с называнием имён, и чаще всего возникали имена Смелякова и Слуцкого. Особенно его – Слуцкого. Межиров, как всегда, читал наизусть, и его чтение потрясало.

 

Завяжи меня узелком на платке,

Подержи меня в крепкой руке.

Положи меня в темь, в тишину и тень,

На худой конец и про черный день.

Я – ржавый гвоздь, что идет на гроба.

Я сгожусь судьбине, а не судьбе.

Когда обильны твои хлеба,

Зачем я тебе?

 

Было совершенно ясно, что Межиров говорит о первом, на его взгляд, поэте эпохи. Я понимал, что присутствую при подведении итогов. Кончилось многодесятилетнее ристалище. Венок победы доставался сильнейшему.

Межиров наверняка знал стихотворение «Обгон», ему посвящённое, поскольку оно было помещено в книге Слуцкого «Неоконченные споры» (1978).

 

А. Межирову

Обгоняйте, и да будете обгоняемы!

Скидай доспех!

Добывай успех!

Поэзия не только езда в незнаемое,

но также снег,

засыпающий бег.

 

Вот победитель идет вперёд,

вот побеждённый,

тихий, поникший,

словно погибший,

медленно

в раздевалку бредёт.

 

Сыплется снег,

но бег продолжается.

Сыплется снег,

метель разражается.

Сыплется, сыплется

снег, снег, снег,

но продолжается

бег, бег, бег.

 

Снег засыпает белыми тоннами

всех – победителей с побеждёнными,

скорость

                 с дорожкой беговой

и чемпиона с – вперёд! – головой!

 

Это свой вариант того, что Межиров назвал «полублоковская вьюга». Впрочем, Межиров когда-то сказал:

 

В Москве не будет больше снега,

Не будет снега никогда.

(«Прощание со снегом»)

 

Это похоже на прямой обмен стихами. На диалог. Каковой существовал и напрямую, и косвенно.

У Слуцкого, по-моему, нет партийных стихотворений, равновеликих межировскому «Коммунисты, вперёд!». Как так получилось? Загадка. Никакой не политрук – Межиров осуществил то, чего не добился коммунист по должности Слуцкий. Факт, говорящий в пользу моей гипотезы о маске, вросшей в лицо поэта Слуцкого.

В его пользу.

Не сумел, значит, «сказать неправду лучше, чем другие» (Межиров).

Где-то в конце семидесятых у Межирова появилось стихотворение «Через тридцать лет».

 

На протяженье многих лет и зим

Менялся интерес к стихам моим.

То возникал, то вовсе истощался —

Читатель уходил и возвращался.

 

Был многократно похоронен я,

Высвобождался из небытия,

Мотоциклист на цирковой арене,

У публики случайной на виду.

 

Когда же окончательно уйду,

Останется одно стихотворенье.

 

Он имеет в виду как раз «Коммунисты, вперед!».

У Слуцкого есть вещь, очень схожая с «Через тридцать лет» Межирова.

 

Про меня вспоминают и сразу же –

про лошадей,

рыжих, тонущих в океане.

Ничего не осталось – ни строк, ни идей,

только лошади, тонущие в океане.

 

Я их выдумал летом, в большую жару:

масть, судьбу и безвинное горе.

Но они переплыли и выдумку, и игру

и приплыли в синее море.

 

Мне поэтому кажется иногда:

я плыву рядом с ними, волну рассекаю,

я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,

лошадиная и людская.

 

И покуда плывут – вместе с ними

и я на плаву:

для забвения нету причины,

но мгновения лишнего не проживу,

когда канут в пучину.

 

Неважно, знал ли Слуцкий «Через тридцать лет». Межиров вряд ли читал «Про меня вспоминают…». Но ход мысли один. Печальное сознание прошлого успеха, заслонившего все, что сделано потом.

Благожелательный Сергей Гандлевский в 2011 году от имени жюри премии «Поэт» (как лауреат прошлого года) вручил диплом лауреата Виктору Сосноре, потомственному циркачу, и казалось, что откуда-то издалека, из глубины сцены незримо и глухо декламировал певец цирка Александр Межиров:

 

Что мне сказать о вас… О вас,

Два разных жизненных успеха?

Скажу, что первый –

лишь аванс

В счёт будущего… Так… Утеха…

 

Что первый, призрачный успех –

Дар молодости, дань обычья –

Успех восторженный у всех

Без исключенья и различья.

 

Второй успех приходит в счет

Всего, что сделано когда-то.

Зато уж если он придет,

То навсегда, и дело свято.

 

Обидно только, что второй

Успех

Не на рассвете раннем

Приходит к людям,

А порой

С непоправимым опозданьем.

 («Что мне сказать о вас… О вас…»)

 

Всегда ли значительность поэта равна любви к нему? Не бывает ли так, что любишь поэта не за его масштаб, но просто потому, что любишь? То есть он совпадает с тобой, трогает в тебе те струны, которых не касается десница великана?

Мне был ближе Межиров. Его мелодекламация. Его самоподавленная высокопарность. Его гримасы («Я перестал заикаться. / Гримасами не искажается рот»). Слуцкий напирает на тебя: учит, зовёт, ведёт, судит, воспитывает, руководит (так было не всегда: множество поздних стихотворений – совершенно другие). Межиров идёт рядом с тобой, разговаривая сам с собой.

Самое частотное слово у Межирова – «война». Постепенно с ним стало соперничать «вина» (своя). Рифма простейшая, но советско-социалистическому менталитету крайне чуждая.

Эта глухая, неизлечимая вина должна иметь свою причину. Проще всего – у поэта – её найти в измене призванию.

Однако у Межирова существует уточнение:

 

У других была судьба другая

И другие взгляды на войну,

Никого за это не ругая,

Лишь себя виню, виню, виню.

(«Я тебе рассказывать не буду…»)

 

Между прочим, это концовка стихотворения о… мытье посуды.

 

Я тебе рассказывать не буду,

Почему в иные времена

Мыл на кухне разную посуду…

 

Посуда и война? Что между ними общего? Ничего, кроме способа стихомышления. Оба понятия нагружены смыслами, не отвечающими самим себе. Если упростить, посуда – быт, война – доминанта бытия.

 

Страх перед мытьем посуды

Женские сердца гнетёт.

(«Споры, свары, пересуды…»)

 

В таком миропонимании от вины не уйти. В чём же она, эта вина? Во-первых:

 

Я виноват в слезах моей любимой,

Не искупить вину постом и схимой, –

Необходимо расплатиться за

Проплаканные досуха глаза.

(«Но, кроме неба, сам себе судья…»)

 

Во-вторых и в основном:

 

В чем-то, люди,

И я виноват.

А точнее сказать, я один виноват перед всеми.

В чем? Да в том, что, со всеми в единой системе,

Долго жил. Но ни с этими не был, ни с теми…

 

(«Окопный нефрит»)

 

Вот, пожалуй, развилка разницы между Межировым и Слуцким, у которого сказано:

 

Голосочком своим

словно дождичком медленно сея,

я подтягивал им,

и молчал и мычал я со всеми.

С удовольствием слушая,

как поют наши лучшие,

я мурлыкал со всеми.

 

Сам не знаю зачем,

почему, по причине каковской

вышел я из толпы

молчаливо мычавшей московской

и запел для чего

так, что в стеклах вокруг задрожало,

и зачем большинство

молчаливо меня поддержало.

 

(«Большинство – молчаливо…»)

 

Тоже гордится. Но – со всеми. Поддержан большинством.

У Межирова – речь о конченой, непобедимой гордыне. Так? Не совсем. Тут больше отщепенства, самоустранения, одиночества, которое гонит по свету. Но просматривается и люфт для самооправдания. Гордыня покрывается гордыней. Его «виноват» часто звучит как «невиноват». Это очень по-русски. Как у Есенина: «За всё, в чем был и не был виноват».

Межиров ценит Есенина за «строку из крови, а не из чернил». Определённый вид народничества присущ Межирову и в его стихах, обращенных к другому песенному собрату:

 

Всё тоскую по земле, по Бокову,

По его измученному лбу…

Всё тоскую по земле, по Бокову…»)

 

И в таких строках:

 

Никитина стихи прочтите мне,

Стихи Ивана Саввича о поле.

(«Просьба»)

 

Причастность к русскому народу невозможна без приятия его православности. Но:

 

Вы, хамы, обезглавившие Храмы

Своей же собственной страны,

Вступили в общество охраны

Великорусской старины.

(«Потомки праха, чада пыли…»)

 

Всё это проблематика 60–70-х годов прошлого века. Межиров – интеллигент той поры, пребывающий в «полупотьмах» полузнаний. Он знал небывало много, особенно стихов, читал жадно и ненасытимо, К. Леонтьев и В. Розанов – те писатели, раритеты которых он дарил людям, достойным того. Он слишком хорошо знал среду, в которой обретался. Ей-то и адресованы его самые яростные (само)инвективы.

 

Пародия на старые салоны

Пришла в почти что старые дома,

И густо поразвесили иконы

Почти что византийского письма…

(«Проза в стихах»)

 

Далее:

 

Я их вскормил. Они меня вскормили.

Но я виновен, ибо я первей…

 

Далее:

 

Радели о Христе. Однако вскоре

Перуна Иисусу предпочли

И, с четырьмя Евангельями в споре,

До Индии додумались почти.

 

А смысл единый этого раденья,

Сулящий только свару и возню,

В звериной жажде самоутвержденья,

В которой прежде всех себя виню.

 

Как видим, та проблематика отнюдь не устарела. Напротив, обрела новое дыхание. Межировская риторика продолжается, сегодня свежа, как вчера:

 

Как допустить, что плоть Его оттуда

И что Псалтири протянул Давид

Оттуда…

 

Оттуда – с «родины Христа». Межиров обличает не сплошь неославянофилов, в рядах его оппонентов фигурирует, скажем, и та особа, что

 

В другом салоне и в другой гостиной,

Вприпляс рыдала, – глаз не отвести,

Зовущая Цветаеву Мариной,

Почти в опале и почти в чести.

 

Однако сам стих выводит его на вопросы крови, происхождения, межнационального противостояния-двуединства.

 

Ну что теперь поделаешь?.. Судьба…

И время спать, умерить беспокойство,

На несколько часов стереть со лба

Отметину двоякого изгойства.

О двух народах сон, о двух изгоях,

Печатью мессианства в свой черед

Опасно заклеймённые, из коих

Клейма ни тот, ни этот не сотрёт.

 

Два мессианских народа. Узнаются Достоевский, Леонтьев, Розанов, Солженицын. Всё это ныне жевано-пережевано, а тогда было сказано впервые в русских стихах. Процитированная вещь в первой публикации называлась «Проза в стихах», потом – «Бормотуха».

У Межирова было и другое – короткое – стихотворение «Проза в стихах» и книга, так же поименованная, за которую он получил Госпремию СССР.

 

Выпал глагол,

И не услышать Исайю.

Как я пришёл

К этому крайнему краю?

 

Ольга Мильмарк, племянница Межирова:

 

Одним из любимых поэтов Межирова был Борис Слуцкий. Помню, как на похоронах моего отца в 1986 году, стараясь меня хоть немного отвлечь, Межиров читал мне гениальное стихотворение Слуцкого «Старухи без стариков». В черные дни перед антипастернаковским собранием Межиров срочно улетел в Тбилиси и умолял Слуцкого лететь вместе с ним. Слуцкий не согласился…

 

Между прочим, она вспоминает о том, что зловещая Розалия Землячка, красная карательница белого Крыма, приходится им родственницей.

Станислав Куняев живописует картину рокового разговора с Межировым на предмет русско-еврейского вопроса:

 

Вечерело… Тонкая полоса кровавого заката загоралась над Москвой-рекой, над бассейном, пар от которого подымался, словно образуя колышущиеся призрачные очертания храма Христа Спасителя… Мы с Межировым знали, что недавно в бассейне было обнаружено тело поэта Владимира Львова, чьи строки: «Мои друзья расстреляны, мертвы и непокорны, и серыми шинелями затоплены платформы» – в те годы были широко известны в узких кругах. Скорее всего, что ему стало плохо во время плавания, а незаметно утонуть в адском облаке густого пара, смешанного со слепящим светом прожекторов, было легче лёгкого. Но злые языки распространяли по Москве слухи о том, что это возмездие иудею, чьи соплеменники разрушили храм Христа Спасителя и специально, чтобы надругаться над православными, построили на святом месте гигантскую купель для кощунственного плотского омовения.

 

У Слуцкого 50-х написалась такая строка: «Я перед всеми прав, не виноват…» – он говорит о невиновности в возвращении с войны «целым и живым». Но именно этим стихотворением – «Однофамилец»1 – Слуцкий впервые обнаружил это непростое, трудновыразимое чувство вины перед павшими. Как потом скажет Твардовский: «Но всё же, всё же, все жё…»

Слуцкий знал вину и сказал о ней – в связи со Сталиным:

 

И если в прах рассыпалась скала,

И бездна разверзается, немая,

И ежели ошибочка была –

Вину и на себя я принимаю.

(«Всем лозунгам я верил до конца…»)

 

Но всё-таки это вина, списанная на время. На веру. На коллективное заблуждение.

Более персонален он в следующем признании, весьма далеком от его парадных деклараций:

 

Но верен я строительной программе…

Прижат к стене, вися на волоске,

Я строю на плывущем под ногами,

На уходящем из-под ног песке.

 

Отточие, венчающее верность строительной программе, очень красноречиво. Оно и есть тот песок неопределённости, плывущий под ногами. Слуцкий строит то, чего уже нет, и сам это знает.

Слуцкий часто читал наизусть самому себе и своим ученикам эти межировские стихи:

 

Одиночество гонит меня

От порога к порогу –

В сумрак ночи и в сумерки дня.

Есть товарищи у меня,

Слава богу!

Есть товарищи у меня.

 

Одиночество гонит меня

На вокзалы, пропахшие воблой,

Улыбнется буфетчицей доброй,

Засмеется, разбитым стаканом звеня.

Одиночество гонит меня

В комбинированные вагоны,

Разговор затевает

Бессонный,

С головой накрывает,

Как заспанная простыня.

 

Одиночество гонит меня. Я стою,

Елку в доме чужом наряжая,

Но не радует радость чужая

Одинокую душу мою.

Я пою.

Одиночество гонит меня

В путь-дорогу,

В сумрак ночи и в сумерки дня.

Есть товарищи у меня,

Слава богу!

Есть товарищи у меня.

 

(«Одиночество гонит меня…»)

 

Это не означает безоблачных отношений между поэтами. Межиров написал во вступлении к своему томику в серии «Библиотека советской поэзии» (неофициально – Малая серия Библиотеки поэта), 1969: «Зарифмовывать то, что тебе рассказали, не имеет смысла». Что, «Кёльнская яма» – стихотворение, написанное Слуцким с чужих слов, – отменяется? Правда, это больше похоже на полемику с Евтушенко, но и Слуцкому перепало. Всё относительно, нет числа причинам стиха.

В паре Слуцкий – Самойлов Межиров был третьим, но явно не лишним. На закате дней, находясь в больнице, Слуцкий сказал навестившему его Огневу:

– Если бы я начал сначала, я хотел бы писать, как Самойлов, Межиров.

Недавно в журнале «Знамя» (2018 №3) Олег Чухонцев поместил такие строки:

 

и, за троицу замолвив,

обозначим первый ряд:

Слуцкий, Межиров, Самойлов –

честный  гвардии отряд.

 

Татьяна Бек

Татьяна Бек знала Слуцкого с детства, лично. На вечере, посвященном 85-летию Слуцкого (18. 05. 2004), она говорила:

 

Слуцкий присутствовал в нашем доме, в доме моего детства, потому что мои родители часто изъяснялись его строчками, как мы говорим строчками из «Горя от ума». «Евреи хлеба не сеют» или «Орденов теперь никто не носит» – это папа говорил, когда его упрекали в том, что у него нет орденов. У Слуцкого «Планки носят только чудаки», а папа говорил «только дураки», иногда даже грубее. Это признак народности его поэзии. Его строчки уже ходили, особенно в литературном народе – «физики и лирики», «Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны» и т. д. Слуцкий присутствовал в доме как фольклор высшей пробы.

Когда Слуцкий узнал, что я пишу стихи, первая оценка его была: «В ваши годы я писал хуже». В этом было для меня что-то обнадёживающее.

Он стал моим любимым поэтом.

 

Но вот что любопытно. Лучшую свою похвалу в стихах Татьяна Бек высказала – Межирову, а не Слуцкому.

 

Русский пасынок в Нью-Йорке,

В маленьком кафе, где мышь

Смотрит на гостей из норки…

Вот и финишная тишь.

 

Вот и гордое забвенье

Вдалеке от милых зол,

Где не ботают по фене,

А работают как вол,

 

Где с лицом небесной лепки,

Спутавшей игру и гнев,

Без замоскворецкой кепки

Он идет, окаменев,

 

В направлении Бродвея

По 9-й авеню…

И, жалеть его не смея,

В тайный колокол звоню!

 

…Жребий ловит нас арканом.

И, невозмутимо-сир,

Хмуро дышит океаном

Юности моей кумир.

 

Она особенно любила эти межировские стихи:

 

Строим, строим города

Сказочного роста.

А бывал ли ты когда

Человеком просто?

 

Все долбим, долбим, долбим,

Сваи забиваем.

А бывал ли ты любим

И незабываем?

 

В 1966-м вышел коллективный труд сотрудников Института мировой литературы «Социалистический реализм и художественное развитие человечества», в котором Вадим Кожинов поместил свою работу «Лирика военного поколения». На оттиске издания он поставил дарственную надпись: «Борису Абрамовичу Слуцкому. Сердечно. Вадим. 15.11.66».

К оттиску была приложена записка:

 

Дорогой Борис Абрамович!

Рад преподнести Вам сей опус – впрочем, страшно исковерканный (он проходил основные инстанции во времена, когда против упоминания о «культе» редактор комично писал: «теперь этого нельзя»).

Очень интересно Ваше мнение. <…>

М.б. выберете время и настроение, позвоните. Лена 2 Вам кланяется и скоро тоже пришлет статью.

Самые добрые пожелания Вам и Татьяне Борисовне. Вадим

 

Кожинов ушел из той поры путём отказа от поэтов и людей, ему помогавших и бывших его надеждой на будущее русской поэзии. У него, в частности, была превосходная апологетическая статья о Межирове3. Входящий в кожиновский круг Станислав Куняев лично мне, стоя на великоокеанском берегу, сказал в 1966-м году: Пастернак – мост между Блоком и Межировым. То есть середина шестидесятых еще не окончательно обозначила разлом в русской поэзии (и в русской жизни вообще). Но дело шло к тому.

Были девяностые годы, лихорадка державы, болезнь и стихи Татьяны Глушковой.

 

Он не для вас, он для Шекспира,

для Пушкина, Карамзина,

былой властитель полумира,

чья сыть, чья мантия – красна…

 

……………………………………….

И он, пожав земную славу,

один, придя на Страшный Суд,

попросит: « В ад!.. Мою державу

туда стервятники несут…»

(«Генералиссимус», 11 октября 1994)

 

Про эти стихи я узнал задним числом, они были событием лишь для авторов и читателей газеты «Завтра», теперь мне нечего сказать о них, кроме того, что это похоже на какую-то запоздалую реплику в воображаемом разговоре Глушковой со Слуцким.

Ходили слухи о её заброшенности. В 2001 году я позвонил ей в Татьянин день.

Её не стало в апреле.

Межиров написал:

 

Таня мной была любима,

Разлюбить её не смог.

А ещё любил Вадима

Воспаленный говорок…

(«Позёмка»)

 

Дмитрий Сухарев

Дмитрий Сухарев говорит:

 

Вспомним прославленные метафоры Олеши и Катаева. Совсем другая кухня – игра умища, зырк очей, и цирк, и пиршество речей.

Слуцкий метафору не любил, пользовался этим тропом редко – когда деваться было некуда, когда метафора сама наводилась самосближением слов, как у собратьев по школе: «…и подползают поезда / лизать поэзии мозолистые руки» (Маяковский. – И. Ф.). Метафора для Слуцкого – слишком явный, слишком «поэтичный» прием, что противоречит его поэтике, то есть этике. Его стезя была иная:

 

Не торопясь вязать за связью связь,

на цыпочки стиха не становясь,

метафоры брезгливо убирая…

 

Здесь союзником Слуцкого и Сухарева оказывается – Межиров (Такая мода. Литературная газета. 1985. №39):

 

К метафоре относился я всегда с маниакальной подозрительностью, зная о том, что на вершинах поэзии метафор почти нет, что метафоры слишком часто уводит от слова к представлению, мерцают неверным светом, влекут к прозе, тогда как поэзия – установление вековой молчаливой работы духа и разума.

 

Сказано замысловато, и согласиться трудно. Поскольку даже простейшее «снег идёт» – метафора. Больше этот подход к поэтической речи вызван противоположным взглядом на стих и стихотворство: «Метафора – мотор формы» (А. Вознесенский). Да и борясь с метафорой, Межиров сам говорит на её грани: метафоры «мерцают неверным светом». Нелогично и у проповедника «прозы в стихах» звучит: «влекут к прозе»…

Лев Озеров

Илья Эренбург не был всесилен, как это кому-то казалось. Лев Озеров рассказывает в воспоминаниях:

 

Был такой эпизод. В прессе появились разносные статьи о Цветаевой. Особенно неистовствовал И. Рябов в «Правде».

Дело в том, что Эренбург готовил книгу Цветаевой и написал к ней предисловие. Он поспешил напечатать его задолго до выхода книги. Статьи в прессе были направлены на то, чтобы сорвать выход книги. И выход книги был сорван. Эренбург вызвал Слуцкого, Межирова, меня и просил нас, каждого в отдельности, заступиться, не за него – за Цветаеву. Каждый из нас должен был связаться с кем-либо из тогдашних корифеев и убедить его написать хотя бы небольшую статью в защиту Цветаевой.

Меня просили связаться с Твардовским. Вскоре я был у Александра Трифоновича.

– А что я могу сделать? Ты думаешь, что я могу повлиять на ход событий? Время своё дело сделает. Без прессы, без шума имя будет восстановлено. Наберись терпенья.

Так никто и не откликнулся. Но время своё дело сделало…

 

В дневнике Озерова за 1957 год этот эпизод описан подробней:

 

26 февраля. <…>

Вечером Борис Слуцкий вызвал меня к И. Г. Эренбургу. Там был ещё Межиров. Речь шла о пасквиле, который написал в «Крокодиле» Рябов. Затронута Марина Цветаева. Тон статьи заушательский.

Две фразы резкого ответа подписали В. Иванов, И. Сельвинский, С. Щипачёв, В. Луговской, И. Эренбург, П. Антокольский. Нужна была подпись Л. Леонова. Поехали к нему с Межировым. Он в Чехословакии. Поехали к Твардовскому. Вышел сонный, пригласил в кабинет. Рассказываю.

– Это телеграмма с борта ледокола. Нужно дать спокойный развернутый ответ. Надо иметь в виду не Рябова, а читателя. А что он знает о Цветаевой? Ведь Рябов задел не только Цветаеву, но под Смертяшкиными он имел в виду в «Литературной Москве» и Фадеева, и Щиглова, и Ив. Катаева…

Не подписал. Просит развернуть.

Поехали к Эренбургу.

– Ну, как – со щитом или на щите?

Решили всё же оставить две фразы. Позвонили Светлову. Пьяный голос в трубку хрюкнул:

– Надо посильней. Матом!..

Межиров в машине:

– Чёрт возьми, невозможно работать в искусстве.

 

___________________________

1 Ср.: «В 1949 году в Москве был арестован, а спустя год расстрелян руководитель подпольной марксистской (считай: троцкистской) организации студент – Борис Слуцкий. 1929 года рождения. Сын погибшего фронтовика». (Петр Горелик, Никита Елисеев. По теченью и против теченья…)

2 Елена Владимировна Ермилова – литературовед, дочь В. В. Ермилова, гонителя Маяковского; жена В. Кожинова.

3 Вадим Кожинов. Всего опасней – полузнанья. Московский комсомолец. 1966. 15 июня №138.

А это вы читали?

Leave a Comment