Рома Либеров: «Я чувствую себя должником пришедшего зрителя»

Режиссёр и культуртрегер Рома Либеров в свои 39 является режиссёром фильмов о многих ярчайших писателях — от Олеши до Георгия Владимова, от Ильфа и Петрова до Мандельштама, от Бродского до Сергея Довлатова. Кроме того, с него могут брать пример организаторы литературных мероприятий: ежемесячно он устраивает выступления любимых современных поэтов и тратит множество сил, чтобы пространство для зрителя было максимально комфортным. В интервью порталу «Textura» Либеров рассказал о том, почему он считает себя должником пришедшего зрителя, об опыте съёмок фильмов без государственной поддержки и сотрудничестве с NoizeMC, создавшим песню для фильма о Мандельштаме. Беседовал Борис Кутенков.

Сокращённый вариант интервью опубликован в «Учительской газете» от 6 августа 2019.

— Рома, устраиваемые вами вечера в Театре Наций проходят при полных залах. Трудно ли сейчас, в условиях кризиса перепроизводства, интегрировать поэзию в театральное пространство?

—Театральное пространство на вечер превращается в пространство поэтическое. В течение этого вечера в специально обустроенном зале поэт читает свои избранные сочинения и что-то рассказывает о себе, об эпохе, о том, как сочиняются стихотворения, из чего они произрастают и так далее. Первое и главное, что там происходит, — это съёмка. Мы снимаем всё это в пять камер — это довольно затратный процесс. Несмотря на то, что съёмка сегодня кажется такой доступной, к нам приезжает съёмочное световое оборудование — это довольно серьёзные средства, которые мы решаемся потратить. То есть возможность посмотреть происходящее будет через тридцать, пятьдесят и сто лет, если это понадобится. Я хочу, чтобы у условного Ромы Либерова, который мечтал бы это увидеть, была возможность посмотреть качественную съёмку. Сегодня на всех поэтических чтениях стоит человек с камерой или телефоном — но это можно использовать от бедности. А я хочу, чтобы получилось законченное произведение само по себе — потом это отправляется в редакцию, в монтаж, и не остаётся никаких оговорок, промедлений, пауз: есть тридцать-сорок минут чтения автора, его голоса, — то есть самого дорогого, что может для меня существовать.

— А что в вас «загорелось» для того, чтобы вы начали этим заниматься?

— Во мне ничего не «загорелось», это всё верхнее «ля», как говорила Ахматова. Любовь — это действенное состояние: если ты любишь, ты пытаешься что-то делать в адрес объекта любви. Мне нравится, когда пишут стихи, мне нравится, когда русский язык существует ещё и в стихах. И мне больше всего нравится, когда стихи читает автор. Мне бы очень хотелось услышать Марину Цветаеву, читающую свои стихи, — но это невозможно сделать, и это доставляет мне неприятные ощущения, просто самые обычные болезненные ощущения. Мы живём тогда, когда записать поэта ничего не стоит, — тем не менее, почти не записан Борис Рыжий, у нас нет потрясающего петербургского поэта Алексея Ильичёва — и всех тех, кто вошёл, например, в вашу антологию «Уйти. Остаться. Жить», их почти невозможно услышать. Даже Бродский, который, казалось бы, был канонизирован при жизни и должен быть записан от начала до конца, — нет, его очень мало. Даже Михаил Генделев, умерший в 2009 году. А записан ли Виктор Ширали? А живущий Владимир Эрль? А Зоя Эзрохи? А Олег Юрьев? А Дмитрий Савицкий, только что умерший в Париже? Все нынешние поэтические вечера, которые мы видели, глубоко не удовлетворили меня и мою команду: посиделки для довольно узкого круга «своих»… Мы подумали, что нужно сделать образцовые поэтические вечера: где выключены телефоны, где сидит не узкий протусованный литературный круг, который и так всё знает; вспоминается, как на одном из вечеров читающий поэт пообещал в подарок свой новый сборник тому, кто не знает хотя бы одного из прочитанных сегодня стихотворений.

— Именно «не знает», а не «знает»? Вы не ошиблись?

— Да. Предполагалось, что те, кто пришли на этот вечер, всё это слышали много-много раз. И мне захотелось, чтобы вечера были для тех, кто не привык слушать стихи, особенно в исполнении автора. Для нас с вами стихи — это данность, но мы понимаем, что это исчезающее редкое явление. Чтение стихов, слушание стихов — это труд. Но на кой это всё нужно, какой в этом утилитарный смысл? У нас есть только один критерий — любовь или симпатия к стихотворениям: для нас ничего не значит популярность поэта, которого мы приглашаем. Нас пытаются обязать, пытаются говорить: вот уходит поэт такой-то, вам нужно успеть его записать. Мы ничего никому не должны, это частная дорогостоящая инициатива. Мы делаем это каждый месяц, и ближайший вечер будет сороковым. Три года уже мы тратим на это время каждый день.

— Расскажите, пожалуйста, кто эти «мы»? И что вас объединяет?

— «Мы» — это я и мой друг, журналист и телеведущий Владимир Раевский. И наша команда из одиннадцати человек, которая над этим трудится, — это режиссёр-постановщик, это два звукорежиссёра, это огромная поддержка со стороны Нового Пространства Театра Наций, это наш дизайнер, наш монтажёр, и так далее, и так далее. Это наши буфетчицы и администраторы. Это салон мебели, который каждый раз предоставляет нам для декораций красивую мебель. Это типография. Это спонсоры, которые — иногда анонимно — подключаются и помогают там, чтобы всё это выжило. У каждого из этих вовлечённых людей есть своя мотивация — и, вероятно, будет нескромным, но справедливым сказать, что объединяет их мой напор и моё желание, чтобы всё это продолжалось. Как только мой напор и моё желание исчезнет — я осознаю, что чудовищный эгоизм так говорить, — это перестанет существовать.

— Какой же здесь «эгоизм»?

— Это эгоизм, но он практический. У меня был огромный издательский проект, когда большая команда художников делала комиксы по моим любимым стихотворениям, многие из этих комиксов попали в коллекции литературных музеев. Как только я понял, что у меня больше нет напора это делать, что я больше не могу преодолевать всеобщее равнодушие, — это просто перестало существовать. Поэт сегодня — не предмет широкого интереса. Но я считаю, что мы живём в новый век русской поэзии: только по верхам можно набрать две сотни пишущих по-русски, кто стоит сохранения. И, кажется, все две сотни нам предстоит сохранить.

— «Всеобщее равнодушие» — с чьей стороны? Зрители же приходят, и в таком количестве, что многие культуртрегеры могут позавидовать.

— За тем, что приходят зрители, стоит система, которую мы разработали: она поддерживается мной на ежедневной основе. Я горжусь тем, как это сделано, то есть тем, куда приходит зритель. Он приходит в потрясающий особняк в самом центре города; всё, что там сделано, очень хорошо выглядит. Есть администрация Театра Наций, которая следит за тем, чтобы волонтёры улыбались, прекрасно выглядели, чтобы администраторы, которые приходят, были любезны, чтобы висели красивые афиши, которые делает наш дизайнер, чтобы были вымыты полы. Можете подойти сейчас, на Страстном Бульваре висит афиша, что такого-то числа выступает прекрасный поэт Наталья Ванханен, участник легендарной студии Игоря Волгина «Луч» и альманахов группы «Московское время»: сейчас у меня на столе три её поэтических сборника, в её стихотворения я заново влюбляюсь, что-то запоминаю. Продолжая о Театре Наций: там две красавицы стоят в буфете, этот буфет абсолютно бесплатный для того, кто пришёл. Этим буфетом занимаемся мы, он существует за наш счёт. Почему пространство, в котором звучат стихи, должно быть расположено к зрителю? Потому что я понимаю — тот, кто бежит с работы, чтобы послушать стихи, — мы его должники. Он не обязан нам, у него есть масса других дел. Поэтому мне хотелось бы, чтобы на час, пока он будет слушать стихи, он забыл о голоде и о жажде. Там прекрасные столы, стулья — человек может передохнуть в ожидании стихов. Затем он поднимается в специально отведённый зал, который специально к его приходу тщательно проветрили. Мне кажется эта забота о зрителе очень важной — не «припёрся в кафе такое-то», а «всё подготовлено». У нас подготовлена съёмочная группа, нет каких-то междусобойчиков и промедлений. Затем выходит поэт — и час существует в своём монологе: готовя программу, он отбирает стихи, которые кажутся ему важными, от ранних к поздним. Иногда я позволяю себе вмешаться — и попросить поэта прочитать то или иное стихотворение: я невероятно горд, что мне удалось попросить Тимура Кибирова прочитать «Лесную школу». Это пятнадцать минут чтения, очень долгая поэма. И мы единственные, кто качественно снял чтение этой поэмы Тимуром Юрьевичем. У нас недавно выступала удивительный поэт Татьяна Полетаева, работающая с обытовлённым словом; мы ждём в гости Ивана Жданова, Марию Степанову.

— Какова дальнейшая судьба записанного вами? Вы это храните «для вечности»?

— Мы храним это «для времени», но нам удалось добиться эфира уже для восемнадцати поэтов. Как вы понимаете, на телевидении это никому не нужно — и эфиры стали возможны только благодаря моей настырности. Если бы её не было, этих эфиров для поэтов не существовало бы. Часть выпусков вышла на канале «Культура», часть — на Общественном Телевидении России. Это серьёзное расширение внимания к поэзии — и, я бы сказал, беспрецедентное: нет никаких ведущих. Представляете? Полчаса в эфире федерального канала современный поэт — неважно, Бахыт Кенжеев, Владимир Гандельсман или Владимир Ханан — без музыки, без всяких увлекательных приспособлений читает свои стихи. Кроме того, каждый вечер поэт читает стихотворение в эфире радиостанции «Серебряный Дождь» с небольшим нашим комментарием — это происходит почти год. Тоже очень серьёзная поэтическая экспансия.

— Рассказывая о своих фильмах, вы говорили о схожем — что не существует «ниши, финансово-культурного мира, который мог бы поддержать такую инициативу». Это касается только фильмов о писателях или в целом документального кино в нашей стране? Какие усилия продуктивнее предпринимать — поиск спонсоров, государственных средств?

— У меня нет никакого опыта взаимодействия с государственными средствами — это самый печальный и трудно берущийся барьер. Я понимаю, что для того, чтобы мои проекты осуществлялись, я должен выполнять не самую приятную работу — и если я перестану это делать, это всё просто перестанет существовать. Иногда откликаются какие-то люди, за что им большое спасибо. Основную часть происходящего поддерживаем мы сами. Большие средства мне негде брать. Самый дорогой фильм, который мы сняли, — «Сохрани мою речь навсегда», о Мандельштаме; вторым по стоимости будет нынешний, об Андрее Платонове. Никому из продюсеров мы не можем быть интересны — потому что в этом нет ни славы, ни денег, ни прокатной хорошей судьбы. Мы занимаемся другим делом. И так как я вынужден быть продюсером этого всего, думаю, я недостаточно заразителен, чтобы вовлечь в это ещё каких-то людей. С нынешним фильмом о Платонове я от отчаяния обошёл всех — потенциальных инвесторов, продюсеров… И отклика не нашёл ни в ком. Только два человека, поддержавших меня финансово, позволяют мне закончить эту работу. Ни один, ни другой никогда не читали Платонова — но они верят, что я делаю что-то небессмысленное.

— Просто верят в вас?

— Не в меня. В то, что эти деньги не будут пущены на ветер.

— Почему вам интересно думать о Мандельштаме?

— Мне интересен опыт проживания свободного человека в несвободных условиях. Те, на кого направлены мои размышления, имеют этот уникальный опыт — жить и сочинять в противодействующих творчеству обстоятельствах, каждый сочинитель по-разному проявляется в них. Набоков говорил, что ему, находясь в Швейцарии, стыдно знать, что такой поэт, как Мандельштам, живёт в эту минуту в Советском Союзе. Модели этого проживания проявляются по-разному — человек может быть борцом, или аферистом, или приспособленцем. Мандельштам интересен борьбой с самим собой: он хотел бы слушать время, хотел бы идти если не в ногу, то в каком-то общем направлении. Но он принадлежит к числу тех поэтов, у которого нет зазора между тем, что они хотят сказать, и между тем, что они говорят. Они настолько сроднены с языком, что язык в их использовании — или, наоборот, они в использовании языка — не предполагает никакой фальши. Мандельштам может говорить о событиях любой давности — «Ахейские мужи во тьме снаряжают коня…» — как будто бы это происходит прямо сейчас: возникает запах дерева, текущая по прожилкам мечей кровь… Мне всегда кажется, что если раскопают стоянку древних греков до нашей эры, там наряду с гомеровскими строчками окажется написанная кириллицей строка из Мандельштама: такое впечатление, будто эти стихи существовали всегда. А есть поэты как Маяковский — кажется, что у них есть зазор, особенно в стихах, написанных по заказу, при этом может быть сказано или даже гениально. На мой взгляд, в «Столбцах» Заболоцкого есть зазор и некоторый поиск формы, а в «Иволге» или стихотворении «Друзьям» как будто этого зазора нет.

— В вашем фильме звучит песня известного музыканта Noize MC на стихи Мандельштама. Как складывалось сотрудничество с ним?

— Мы с ним стали друзьями. Мне вообще везёт с друзьями, они делают то, что меня удивляет. Иван Алексеев, известный как Noize MC, — крупное музыкальное явление. Когда шла работа над фильмом о Мандельштаме, я пытался привлечь разных исполнителей — от Децла до Басты — и ни с кем ничего не получилось. Этот трек я считаю невероятной удачей, горжусь и не представляю себе, что было бы, если бы его не было. Он звучит с совершенно разным окрасом в конце и в начале фильма, будучи разбит на день вчерашний и на день сегодняшний. Он состоит из сегодняшних очень интимных размышлений Ивана Алексеева — и буквально вытащенного из столетней давности голоса Осипа Эмильевича. Я думаю, если бы Мандельштам слышал это, он хохотал бы до слёз и был удивлён, что всё написанное им в 1931 году можно прочесть таким образом.

— А почему не получилось с Децлом и Бастой? Запросили заоблачные гонорары?

— Гонорары вообще не являются аргументом, потому что я не в состоянии их обеспечить. Ваня Noize оказался сомысленен Мандельштаму, конгениален ему. Возможно, у других музыкантов не нашлось времени в это погрузиться.

— В интервью вы много говорите о бюрократических сложностях, которые сегодня приходится преодолевать документальному кино, в то же время делитесь радостью, что нетривиальные фильмы смотрит большая аудитория… Труд, который приходится преодолевать ради искусства в современной России, психологически компенсируется? И хотелось бы вам обойтись без препятствий?

— К труду и к работе я отношусь весьма прозаически и никакой награды за этот труд не жду. Я даже не уверен, что мы занимаемся кино: вокруг нас происходит совершенно другая жизнь — премьеры, кинофестивали, у этих кинофестивалей есть награды… Я смотрю на это всё, знаю многих из этих людей, и понимаю, что мы люди разных профессий: то, что делаем мы, — более чем скромное аудиовизуальное произведение.

— С недавнего времени вы ведёте собственную рубрику на телеканале «Культура». Экспансия поэзии в современное медиапространство — дело довольно трудное. Мы помним историю с телепередачей «Вслух», первым и единственным профессиональным разговором о поэзии на телевидении за последнее время, длившимся с 2011 по 2017 и переносимым на всё более позднее время…

— Да. Я прихожу в программу «Правила жизни», читаю там стихотворение современного автора и рассказываю об авторе или стихотворении то, что мне представляется важным для породнения со зрителем или, говоря утилитарно, — чтобы заинтересовать стихотворением зрителя и слушателя. Так как я считаю недопустимым никакое актёрское чтение стихотворений, я стараюсь прочесть его, сохраняя ритм, какую-то музыку и, может быть, какой-то смысл. Слава Богу, никаких трудностей преодолевать мне не приходилось: ведущий программы, Алексей Бегак, и шеф-редактор, Катя Ливергант, сочли возможным звучание стихотворений в рамках своей программы и моё там присутствие. Это было их решение, их приглашение, и пока, с их слов, у меня получается быть убедительным в том, что хорошее стихотворение и рассказ о нём могут существовать в вечернее время на телеканале «Культура». Если я перестану быть убедительным, они скажут, что это стало невозможным.

— Федеральный телеканал не противится стихам в эфире?

— Этого я не знаю. Я никогда не был объектом претензий цензурно-государственного характера за исключением одного случая со стороны телеканала, в то время как три наших фильма вышли на телеканале «Культура» и три фильма — в премьерный эфир Первого канала. Однажды ещё попытка цензуры была предпринята со стороны Музея Гулага — этот сюжет даже перекочевал в новости на канале «Россия». Музей истории Гулага попытался применить цензуру в отношении совершенно невинного стихотворения, где не было никакой фривольной лексики, кроме словосочетания «сладкие стоны». Это нас глубоко потрясло ещё и тем, что произошло в рамках организации, призванной делать всё, чтобы ограничение свободы было исключено из современной жизни.

— Расскажите, пожалуйста, о писателе Георгии Владимове. Почему вы решили снять о нём фильм?

— Когда я прочитал повесть «Верный Руслан (Повесть караульной собаки)», у меня было ощущение борцовских качеств языка, ощущение, что меня ударили по лбу, чтобы я остановился в своей беготне. У Владимова очень деятельный язык. Влюблённость в этого писателя стала поводом к тому, чтобы мы сделали о нём очень малобюджетную картину: ввиду полного отсутствия средств мы не могли в этой работе применять те выразительные средства, которые нам хотелось бы. Эта работа для меня поворотная, потому что там удалось разработать то, что потом стало чем-то более явным и что удалось довести до другого состояния — скажем, появление оловянных солдатиков для боевых сцен привело к появлению более выразительного средства, кукольного театра. Начальная статичная мультипликация привела к тому, что она стала больше и разнообразнее.

— О ком бы вам ещё хотелось снять фильмы?

— Мы сейчас работаем над фильмом по сочинениям Андрея Платонова. Затем приступим к съёмкам фильма о Данииле Хармсе. И я полагаю, что если не случится каких-то внешних инициатив, на этом мои усилия завершатся.

— Но почему вы решили завершить усилия?

— Диалог происходит в конечном счёте только с самим собой. Я мог бы снимать фильмы на уже отработанных приёмах или пользоваться государственной поддержкой. Но мне это совершенно неинтересно — а интересно направляться в области, в которых я ничего не знаю, и понимать, как это сработает.