Наталия Черных
Поэт, эссеист, прозаик. Живёт в Москве.
Автор поэтических книг «Камена» (Русский Гулливер», 2007), «Письма заложника» («АРГО-РИСК», 2012) и других.
Первая публикация – сентябрь 1993 года, газета «Русская мысль». Стихи, эссе о современной литературе и проза опубликованы в «Новом Мире», «Волге», «Знамени», «НЛО», во многих других бумажных и сетевых изданиях.
Сотрудничала с издательствами АСТ, ЭКСМО, «Русский Гулливер» и др.
Роман «Слабые сильные» («Волга, 2015, 3 и 4) вошел в лонг-лист «Большой книги».
Лауреат Филаретовской премии за лучшее стихотворение 2001 года.
Актёры и поэты
О Гэри Олдмэне, Андрее Харитонове, Сергее Завьялове и Виталии Кальпиди
Пролог
Сюжет есть – вариант первый. Самостоятельный человек, отвечающий за свои поступки, встречается со смертью. Сюжета нет – вариант второй. Повсюду славен человек, и это цитата. «Повсюду славен человек,/ Ему не ведома усталость,/ И не страшит его успех, /И не обманывает жалость,/ Пока растут/ Цветы на огороде…» (Пётр Мамонов).
Рассказ мой об инопланетянах и цветах на огороде, о старших и младших в поэзии. С привлечением звёзд кинематографа.
Человек делится на старших и младших, между ними возникают трудные отношения. Трудные – всегда, но каждый раз по-разному. Старшие умирают, как деревья на окраине города, младшие нарастают, как древесные грибы. Но случается, что старшие переигрывают младших. Сами по себе, как однажды запущенные качели. «Летели качели без пассажиров,/ без постороннего усилия, / Сами по себе». (Егор Летов, «Прыг-Скок»).
Старшие переигрывают, пока за младших не вступится метафорический Верховный Совет. Вожатые гоняли младшегруппников за сигаретами, да и старших тоже. Но младшие, повзрослев, плюнули вожатым в лицо. Старшие от этого не стали менее известными и интересными, младшие прибавку к соцкапиталу не получили. Но от старших всё же оттолкнулись. И отправились плавать в формалине: «Несовершенство линий/ движется постепенно» («Она плавает в формалине», автор Елена Войнаровская; одна из самых известных песен группы «Флёр», вполне выражающей чаяния и отчаяние младших).
Текст мой всё же рассчитан на тех, кому не нужно объяснять, кто такие Гэри Олдмэн и Андрей Харитонов. И тем не менее придётся рассказать, что это за актёры. И зачем в рассказе о новейшей русской поэзии Гэри Олдмэн.
Людей, знакомых с поэзией Виталия Кальпиди и Сергея Завьялова, намного меньше, чем знакомых с творчеством названных выше актёров. Но нечто связывающее всех четырёх несомненно есть. И это не только год рождения, а очень интересные вещи. Буду их рассматривать.
Идее опирающегося на себя человека столько же лет, сколько и самому человеку. Опирающийся на себя – значит, только что научившийся ходить прямо. Прямостоящий – значит, опирающийся на себя, а не на землю, на почву. На почву и судьбу. А вот с этого момента начинается поворот. И того, и другого – и сюжета, и словесного потока. Вот это самое интересное: движение.
Опыт, ранее не проводившийся, требует объяснения в уже известных понятиях. Но чаще всего это невозможно. Приходится торговать терминами, чтобы объяснить хотя бы основное. Иногда это получается.
I.
Меня привлек небольшой временной фрагмент: 1957 – 1959, время рождения героев очерка. Хотелось бы избежать разговоров о поколении, а поговорить о том, как выглядел сам фрагмент. Он чрезвычайно интересен исторически и культурно. Рождённые тогда люди оказались словно в экспрессе, мчащемся из огромного города в пустыню мимо лесов, гор, реки (или озера) и моря. Мгновенно сменяющие друг друга контрастные пейзажи, две, или даже более, страны (не только СССР), пронёсшиеся с космической скоростью мимо окон. Родившиеся тогда – персонажи научной фантастики: и по складу характера, и по внешности. Все герои очерка именно таковы – инопланетяне.
Сначала о юности героев очерка, слишком контекстно раскрашенной вручную раскадровкой. Великие послевоенные голодранцы (деятели кинематографа и поэзии, рождённые в послевоенные годы) в восьмидесятых немного потеснились, дав место утонченным семидесяхнутым (термин кинокритика Алексея Ерохина).
Есть весёлая пословица, частично матерная, но мат мне скучен. Без мата она выглядит так: замах рублевый, а удар нулёвый. Великие послевоенные голодранцы подавали великие же надежды. Рублёвый замах разрешился принципиальным отказом от удара, и с этим нужно было жить всем: и голодранцам, и семидесяхнутым, и тем, кто только что закончил вуз. «Чтобы не стать/ Этаким вот музеем – / В нужный момент лучше пойти ко дну». (Андрей Макаревич, «Старый корабль»). Двустишие отлично иллюстрирует настроение семидесяхнутых. Даже стилистически. Корабли старших должны были пойти ко дну. Однако цитата из песни-кода не сработала. Голодранцы оказались крепче младших братьев. Однако сработал сценарий сказки, например, «Кот в сапогах», и на поверхность вышли, как третий сын покойного отца-мельника, инопланетяне, рожденные в 1957 – 1959.
Возможно, именно их уместно назвать последним поколением Советского Союза. Но не настаиваю. Заранее не уверена в выводах. Не тот материал, чтобы выводы были точными. Не те (были) люди. Многие ещё есть.
Кинематограф приобретал массы. Популярный актёр становился едва ли не властителем дум. Стихи писали все, даже всенародно известные персоны. Это был сладчайший тайный грех любого интеллигентного человека.
На фоне гобелена, сотканного из изысканных стихов, трупы поэтов, которые так и не вылупились из дилетантсткого яйца, смердели ещё сильнее и казались ещё безобразнее, но их мало кто видел. Почти о каждом трупе говорили в небольшом кругу: гений! Двадцать первый век создал огромное количество микрокультов погибших в позднесоветскую и раннепостсоветскую эпоху поэтов.
Кинематограф выигрывал, поэзия проигрывала с огромным счётом. Казалось бы, объяснение этому настолько очевидное, что никаких дополнительных вопросов не должно возникнуть. Но в какой-то момент меня перестало устраивать это объяснение.
Из четырёх героев очерка – три отечественного производства, один – лондонец. Англосакс понадобился для того, чтобы и оттенить, и подчеркнуть цветовые линии времени.
Интересно: есть ли среди поэтов, родившихся в названный временной промежуток, авторы, равно влиятельные актёрам? Их не оказалось. Но два поэта всё же привлекли мое внимание. Не только потому, что есть минимальное личное знакомство и сравнительно долгий, плотный опыт чтения стихов. В их произведениях, как и в игре актёров, оказалось много самостояния, вышедшего из себя и разгулявшегося самозабвенно. В этом пире личностного начала нет места снулым репликам о том, что человек должен нести ответственность за свои поступки.
Вопрос о поэтах и актёрах незаметно вывел к вопросу о «старших». О пионервожатых, о создававших модели поведения, которым сначала следовали, а потом от них начали отталкиваться. Старшие поначалу казались богами, а потом предателями или бледной немочью. Их положение по отношению к роевым сообществам кинематографистов и поэтов более младшего возраста неоднозначно и заставляет думать скорее о том, что было утрачено, чем о том, что было приобретено. Может быть, это блестящее умение конфликтовать, может быть – блестящий же опыт одиночества. Блеск может быть лоснящимся, может быть новеньким и гламурным, но это блеск. И это звёзды.
Если кинематографу со звёздами названных годов рождения повезло, то московской поэзии – нет. Есть три, или чуть более, сравнительно известных автора 1959 рождения, они лично знакомы не особенно многочисленному, но вдумчивому читателю, ценимы им и любимы. Они ведут семинары, отчасти гурствуют, но только отчасти. Потому что это тонкие, интеллигентные и умные люди, они не желают быть гуру. Младшие смотрят на них: слушают, спорят, соглашаются. Смотрят, правда, несколько рассеянно, слушают – тоже. Санкт-Петербургу и провинции (в частности, Уралу) в поэзии повезло больше.
Старшие из кинематографа оказались подлинными имморалистами. Это спасало в мире морали, тяготеющей к пересушенным схемам и безликим спискам. Возможно, спасает и сейчас – в мире чипов и сми-карт. Трое упомянутых московских поэтов 1959 года рождения невероятно моральны, как французские чиновники эпохи «Магдалины у фарисеев».
Старшие из кинематографа умерли от любви, оставив зрителю смрадную оболочку подлеца. В ней можно было копаться палочкой или пальцами, насколько позволял порог брезгливости, но признаки огромного чувства были повсюду.
Старшие из кинематографа входили в зрителя как нож в масло, и мне нравится эта метафора. Так и должны поступать великие. Они были агрессивны и насиловали людей. Сейчас насилие и агрессия (как и пресловутейшая атомная бомба) мерещатся везде. Особенно тем, кто считает, что пережил их. Возразить на это нечего: фантомное изнасилование совершается в голове.
Из всего Витгенштейна и Делёза у тридцатилетних осталось только эгоцентристское: мир таков, каким ты его видишь. Согласие на безответственный секс должно быть зафиксировано документально. Обязательно зафиксировано, а то одна из сторон подаст в суд. Это не смешно.
Старшие из кинематографа обладали харизмой. Понятие личности ложилось в руки зрителя как вынутый мозг, и в этом была вся мировая культура. Они медленно ползли вперёд, держа в зубах некую страшную границу, а за ними ползли сонмы фанатов, обучаясь имморализму и влюбляясь. Однако в глазах метафорического Верховного Совета спасительно стало обесценивание – слов, идей, понятия личности. Чтобы выжило больше людей. Культура сгорит, личность истлеет, слова и так дёшевы. Жизнь уходит последней. Харизма ближе к середине нулевых стала смешна и умерла. Возможно, её скоро реанимируют.
II.
«Пока народ безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк». В. И. Ленин, Полное собрание сочинений. 5-е изд. – Т. 44. – С. 579: Беседа В. И. Ленина с А. В. Луначарским.
Здесь очень важно взаимопроникновение цирка и кино. Фраза Ленина указывает на цирк античности – гладиаторов, например. Тройственный союз: жизнь, зрелище, смерть.
Конический череп Гэри Олдмэна – белокурая находка для неофитских астрологов, желающих описать голову Овна. Вопль Стэна из Бессоновского «Леона», борца с наркотиками, сидящего на крутых амфетаминах: «Каждый!» – растиражирован по вселенной в виде минутного ролика, и в каждом канале насчитывает не менее сотни просмотров. Русский террорист образца 1997 Иван Коршунов из фильма «Самолёт Президента», предвосхищая Стэна, беседует с дочуркой Президента. Сцена не менее колоритная, чем сцена с Матильдой в общественном туалете в «Леоне». При этом самолёт Президента едва ли не потерял управление.
Длинное лицо деградировавшего аристократа с подбородком, иррационально напоминающем о Ленноне, смотрящее как бы сквозь прорези шлема остановившимися и подозрительно светлыми глазами – древняя маска. Она вызывает великие тени Беовулфа и Кухулина. Стрёмный леприкон, садистичный Зорг, убийца Джона Ф. Кеннеди Освалд, бесшабашный Розенкранц, гибнущий Сид Вишез, витальный и порочный Джо Ортон, сумасшедший Бетховен и, наконец, великолепный Дракула. Олдмэн не смог бы взять эти образы, как берут ноты на новом инструменте, если бы не был сам в их духе. Его Черчилль – олдскульный аристократ, бузотёр и нарушитель, наделённый патологическим стремлением к порядку и чувством иерархии. Олдмэну не нужно двигать руками или играть голосом, чтобы вынести зрителю драму. Её вносит сама его фигура.
В современном кинематографе есть отдельные сцены, которые мне сладостны и милы, как возвращающиеся счастливые сны. Не скажу, что это лучшие сцены, конечно, это не так, но они очень красивы. Мне снится, что Принц Влад в исполнении Олдмэна обладает грацией классического шекспировского актера – грацией молнии. Грубость и утончённость, экспрессия и чопорность. На Олдмэна трудно смотреть долго. Но можно смотреть бесконечно, как на огонь или на дождь.
Статья в Вики и несколько доступных интервью информации дают мало. Но тень актёра всё же удалось поймать. Олдмэн довольно охотно и умело идёт на конфликт – и в кино, и в жизни. Очень редко причиной конфликта в жизни служит желание засветиться ещё сильнее. Олдмэну не нужен такого рода пиар: он счастливчик, известность бежит за ним сама и лает моськой. Но в желание позлить, вывести из себя – киноверхи, зрителя, наконец, – верю, как в любовь Влада к Елизавете и Дракулы к Минне.
Однажды мне приснилось, что Олдмэн играет вождя контрабандистов. Овода из романа Войнич. Или Байрона. Уверяю, это была великая игра. Смеющийся рот-щель, почти безгубый, лучше всех, живущих и живших на земле, распевал: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца». Или ещё что-то в том же духе. Новую, олдмэновскую песню.
Олдмэн любит франшизу и умеет пользоваться всеми её преимуществами. Для актёра, воспитанного на Шекспире, это безграничные возможности путешествия по сценическим мирам. Его персонаж в «Гарри Поттере» – один из самых ярких.
В 39 лет Олдмэн снял, считаю, уникальный фильм о жизни окраин английского рабочего городка: «Не глотай».
В том, что делает Олдмэн: актёрские работы, кинорежиссура, музыкальные опыты – много поэзии. И эта поэзия напоминает мне о русских стихах, которые появятся ниже. Грацией молнии.
В СССР конца 1980 года вряд ли нашлась бы умная и тонкая девочка от 10 до 18 лет, не прятавшая под подушкой «Советский экран» с большеглазым фото брюнета на обложке. «Андрей Харитонов» звучало как сакральное имя возлюбленного из соседнего класса. О нём думали взахлёб. О нём говорили шёпотом и со слезами. Он принёс огромную влюблённость и накормил тысячи сердец.
Самый красивый мужчина Советского Союза. Самый молодой лауреат Госпремии СССР. Ему едва исполнилось двадцать, он имел представление о Ницше и Фрейде, что в те годы порой наказывалось, в кино был абсолютный новичок, но на съёмочной площадке оказался среди звёзд: Бондарчук, Вертинская. Первый же опыт кинематографа дал ему всё, что могла дать старая школа. Он удержал и сохранил этот опыт. В чём судьба отказала ему?
На пространствах СМИ он возникает редко и осторожно, как чёрная пантера. Багира – он, а не она, говорит Киплинг. В одежде он денди, в речи тоже. Его вежливое хамство гипнотизирует.
В театре Андрей Харитонов играл еврипидовского Ипполита на одной сцене с замечательной Руфиной Нифонтовой, Федрой. А также – романтических героев Лорки (что видела своими глазами в 1986). Он стал звездой так рано, что это почти испортило ему жизнь. Но он любил конфликт и шёл на него. Фатум подвинулся, дав место актёру. Наконец он оказался один на один со временем. Время было побеждено, однако пришлось выбирать: известность или личность. Он выбрал личность, отказался от конфет из кармана богов. Золотой мальчик умер, родился извращенец, стоящий намного больше всех положительных героев.
Тяжеловатые веки на скуластом лице (привет из Киева-Вия) и нежный рот печального принца вызывали в памяти фразу Э-Л. Войнич: «Посмотрите-на линию нижней губы. В нашем мире нет места таким натурам. Для них с-страдание есть с-страдание, а неправда – неправда». Актёр заменил этот юный портрет на лицо кисти Пикассо: дерзкий треугольник, очки и тёмный, птичий или львиный, взгляд. У льва, если присмотреться, глаза большой птицы.
Сейчас в его худой, почти болезненной, фигуре ещё яснее, чем в юные годы, проступили черты авангарда, вплоть до линий стихотворений Вознесенского. Достоевский, Островский, Куприн, Горький в нём преломлены через призму Хлебникова. Сходство с людьми русского авангарда и в том, что Харитонов рисует и умеет делать кукол. Он вообще много что умеет, если верить интервью и фото. Фильм «Жажда страсти», снятый в 1991 по прозе Валерия Брюсова, тому подтверждение. Из всего названного складывается образ в высшей степени поэтический, но это поэзия, трудно переводимая в силлабо-тонику.
В фильме «Овод» 1980 года (реж. В. Мащенко) есть сцена – трогательное «причастие» Оводом Джеммы перед его отъездом в папскую область, на смерть. Считаю, что это одна из лучших лирических сцен в советском кинематографе. Овод беззаботно счастлив – и это нервирует зрителя. Овод настолько счастлив, что замороженная горем Джемма раскрывается и начинает отвечать лаской.
Дракула Олдмэна восхитителен как японская гравюра. Но он всё же нордичен. Меня немного раздражает эта нордичность. Просматривая очередное интервью с Андреем Харитоновым, внезапно поймала ракурс: откинутые назад волосы и тёмные горящие глаза. Вот это Дракула. «Попробуйте, сразитесь с нами!» Т ёмная, густая, дикая кровь в сухом, как позолоченное дерево, теле. Это не эстет-носферату, а вечный воин, пошедший войной на самого Бога.
Так что надеюсь на сериал «Дракула» отечественного производства. Пусть даже мини-сериал. Уверена, что Андрей Харитонов сможет написать сценарий и поставить фильм.
И/или сыграть Дракулу.
III.
Есть ракурсы на фото, где Виталий Кальпиди напоминает мне Андрея Харитонова: треугольник лица, густые длинные брови, демонический подбородок. Мне нравится ловить это сходство.
Однако предположим, что портретного сходства совсем нет (скорее всего, это так). И никакого сходства искать не нужно.
Кальпиди возник в поэзии скифом, приглашённым на пир греческих поэтов: Жданов, Парщиков, Ерёменко. Власть метаметафористов только настала, она ещё не расширила границ, не обогатилась корпусами статей и рецензий. А молодой скиф с непрозрачной улыбкой амбасадора слушал, внимал, собирал то, что увидел и услышал, в некий мысленный мешок, и потом швырнул этот мешок в бездну, чтобы собирать новое в новый мешок. Начали проступать прежние, но уже изменённые вещи.
Позолота риторики и пафоса в стихах Кальпиди обманывает читателя. Скиф отводит глаза жертве, чтобы выстрелить наверняка. Но это очень мастерски сделанная позолота. Века уже сложили легенду о «золоте скифов». Трагическое мироощущение, найденное некогда в стихах Кальпиди Вячеславом Курицыным, содержит и глубокую архаику; а если трагедию, то молодую, только начавшую формирование.
Неофициальная поэзия все же страдала нарушением координации. Целомудренность и эстетизм поэзии Кривулина с трудом уравновешивали весёлый цинизм «Комедийного анбара» Гаврильчика. Уходящий Станислав Красовицкий не оглянулся на роскошь поэзии Генриха Сапгира. Нежная, сумеречная масштабность поэзии Елены Шварц существовала в том же пространстве, что и незабвенная камерность блестящей Нины Искренко, но горизонт колебался поминутно.
Виталий Кальпиди нашёл среднюю ноту. Горизонт выпрямился, равновесные гири заняли положенные чаши. С Кальпиди началось переформатирование неофициальной поэзии. Циничные басы приобрели трагические обертона, чистые верхи зазвучали иронично. Это было и раньше, но фрагментами, и не так мастерски. Нота поэзии Кальпиди шла по читателю бреющим полетом, срезая уши тем, кто игнорировал её. Кальпиди пошёл на конфликт внутри собственного дома. Изгой из дома изгоев, значит – лидер.
«Я знал, что творческая безответственность – высшая фаза независимости. Знал я и то, что ирония, притворяясь всезнайством, на самом деле – всего лишь обморок, куда постоянно падает стесняющаяся сама себя сентиментальность. Знал, что иронические мысли воняют. (И поэтому мне часто приходилось думать в сторону.) Знал, что с точки зрения, допустим, дерева наше пользование интеллектом выглядит не эффектнее, чем безусловный рефлекс павловской собаки. Отсюда позвольте мне сделать вывод (который, конечно же, ну никак не напрашивается из вышесказанного), что оригинальность мышления – черта кутюрье, а не поэта». (Виталий Кальпиди. Из предисловия к книге «Запахи стыда»).
Мне некогда нравилась идея трёх ступеней: тезис, антитезис, синтез. Или даже так: утверждение, отрицание и отрицание отрицания, которое не совпадает с утверждением. Происхождение этой идеи точно указать не могу. Это и Гегель, и Хайдеггер, и Маркузе.
Первая ступень, метафорически выраженная персонажем, – обыватель. Вторая – руководитель, вождь. Третья – аутсайдер. В поэзии Кальпиди аутсайдер, в смысле книги: «Аутсайдеры-2». Теперь его стихи переведены на 15 языков. Между аутсайдером и лидером грань довольно зыбкая. Аутсайдер находится «вне», но и лидер выходит за границы, вовне.
У неофициальной поэзии в запасе было ещё примерно пятнадцать сладких лет, пока интерес к ней набирал силу и развивался, чтобы потом превратиться в перегной для похмельных аспирантов. Кальпиди, переселившись в двадцать первый век, уже исследовал ходы будущих поэтов-кротов, наследников московских и петербургских неофициальных Гомеров.
Спи, полумразь, спи в сторону от боли,
спи прямо в рай, куда тебе нельзя,
спи против всех, заснувши против воли,
мужчиною обросшее дитя.
«На смерть бомжа». Из книги «В раю отдыхают от бога», 2014 г.
В заключительной строке «мужчиною обросшее дитя» – почти весь Дмитрий Воденников.
Пока рос поэтический Урал, Кальпиди, Великий Полоз, позвоночником ощутил крах роевой жизни девяностых. Его «Хакер» довольно чётко демонстрирует сильные моменты так называемой поэтики, общей авторам девяностых: изысканный примитивизм в сочетании с пикантной долей цинизма и чего-то романтически-городского. То ли свежий ветер тусовок, пахнущий вчерашним пивом, то ли действительно бомж нассал на крыше.
Поэтический балаганчик девяностых сворачивается. Основные действующие лица уже разъехались по домам. Как в старом хипповом анекдоте. Пионер спрашивает пионера: у тебя есть вписка? Тот отвечает: нет. Первый вздыхает: тогда пойдём домой курочку кушать. Почти все тогдашние фигуранты, обласканные по небалуйся, либо нашли ниши в СМИ, либо заявили о переориентации. Мол, мы теперь занимаемся тем-то и тем-то. А стихов не пишем. Или даже так: пишем, но это не стихи. Потому что стихи писать уже стыдно.
А когда писать стихи не было стыдно? Впрочем, эта фраза – признак передоза стихами Кальпиди.
Кальпиди стихи пишет. И занимается своим Уралом успешнее, чем кто-либо из московских стихоактивистов. Пионерлагерь вымер, вожатый остался и набирает новую команду. Впрочем, из старой кое-кто остался тоже.
Но всё не совсем так, иначе бы не писала о Кальпиди. Роевые сообщества размножились, Урал неоднороден и густонаселён, в том числе и авторами.
«Кто говорил, что есть покой и воля?/ Я это никогда не говорил».
IV.
Сергей Завьялов часами может слушать музыку. Например, барокко. И дослушаться до того, что перед ним развернётся переход из барокко в классицизм. Поэт мгновенно спроецирует открытие в свою область. И тогда появятся «Окончательные суждения господина Террео» или «Четыре хороших новости».
Корпус произведений Сергея Завьялова сравнительно небольшой, но для современной поэзии кардинальный. С какой стороны ни смотри (даже со стороны адептов силлабо-тоники, без которой, конечно, русской поэзии нет), у Завьялова сильная и устойчивая позиция. Корни его поэзии уходят очень глубоко. Многим поклонникам упомянутой выше силлабо-тоники следовало бы иметь хотя бы часть той суммы знаний о поэтах раннесоветского, послевоенного и позднесоветского периодов, какая есть у Завьялова. Его «Советские кантаты» появились далеко не на пустом месте, это плод не только поэтического прозрения, но и основательного исследования.
Сергей Завьялов, возможно, самый аристократичный поэт современной русской литературы. Он может позволить себе и стихи с ерами и ятями, как было в ранние 90-е, и маску «мордовского царя», и красный бант в петлице, и «Советские кантаты».
Выглядит поэт соответственно. Прекрасная речь, огромный стаж преподавания античной литературы, так, что порой кажется древним греком, элегантнейшая антибуржуазность – самостоятельно думающий интеллигентный человек начала двадцатого века! И как он дожил до двадцать первого? Однако обольщаться интеллигентностью поэта Завьялова не следует. Это очень последовательный, нечеловечески изобретательный имморалист. Именно ему, а не кому-то из псевдоавангардистов, глаголемых радикалов, пришла в голову идея «Переводов с русского». Этот цикл вошел в корпус великолепной «Мелики», изданной НЛО в 2003. Не путать с более ранней «Меликой», изданной Дмитрием Кузьминым в 1998.
«Я помню чудное мгновенье» в переводе Сергея Завьялова:
АЛЕКСАНДР ПУШКИН
Молодость уходит, надежды рушатся;
утешение приходит в мыслях о первой любви.
я всё чаще и чаще вспоминаю этот час
час нашей первой близости
твою ослепительную наготу
твои случайные слова
как долго стояли они перед моими глазами
среди убогого быта
среди подавляющей усталости
среди других чувственных соблазнов
время смывает воспоминания
угасают образы
забываются интонации голоса
слабеет влечение
но любовь и меняясь остается собой
в углубляющихся морщинах
в болезненных сердцебиениях среди ночи
в горьких снах об ушедших чудных мгновеньях
Опыт «Переводов с русского», как всякий революционный опыт, беззащитен и почти бездоказателен, но в нём есть мощь и витальность, что гораздо серьёзнее доказательств. Пожалуй, только Сергей Завьялов в современной поэзии создаёт новые аспекты для рассматривания старых предметов. Созданные им формы – подлинные формы, растущие из очень хорошо устроенного фундамента культуры и знаний.
Только Сергей Завьялов смог предложить читателю «Четыре хороших новости» в период пробуждения клерикальных структур (не путать с Церковью) и создания новых религиозно ориентированных образований.
«Четыре хорошие новости» – обоюдная пощечина. Как клерикальности, так и современному искусству. Не нужно быть опытным читателем современной поэзии, чтобы это понять.
Но если бы ты видел, как завершают жизнь те, кто не веровал: ангелы бьют их по лицу и по спинам. Сражайся с врагами, пока вера вся не будет принадлежать Аллаху; но если твои враги склоняются к миру, склонись к нему и ты, и положись на Аллаха, ведь Он — слушающий, сведущий.
- Но и осенью, и зимой, и весной, и летом кому-то плевали в лицо, кому-то разбивали ботинками губы, кого-то лупили палкой по голове. Это были люди Закона.
- А ещё были те, что об одном кричали «добро», а о другом «зло» и подтверждали свою правоту ударом ножа. Это не были люди Закона.
- А Он говорил им «Да святится», ибо всё было в мерзости,
- говорил «Да приидет», ибо ничего не приходило и не происходило,
- говорил «Да будет», ибо ничего не было,
- их самих не было,
- а был пот Его как капли крови, падающие на землю.
- И говорили Ему «Азор, Азор», а Он говорил им «Пошли в жопу. Не знаю вас».
И хитрили все, и хитрил Аллах, а Аллах — лучший из хитрецов. Нет Бога кроме Него, великого, мудрого».
(«Хорошая новость от мишарей», часть 2).
Стихотворения Сергея Завьялова более высокой очистки, чем спирт. Даже если это «Время уничтожения» (вторая часть трилогии «Сквозь зубы», посвящена событиям Второй Мировой Войны). Они объёмны, но в них нет ни одного лишнего слова.
Есть поэтики, где основной принцип – необязательность. Десятые годы двадцать первого века ими полны. Избыточность, манерность, называемые сложностью, – всё это ценится в литературном кругу и не очень ценится сетевой массой читателей.
Когда говорят о неожиданности словосочетания или вдруг в разговоре о том или ином поэте всплывает имя Мандельштама, нужно срочно убегать – потому что можно утонуть в болоте. В литературном мире Москвы сейчас есть довольно большая Гримпенская трясина из поэтов, довольно активно публикуемых, ценность текстов которых не то что сомнительна, а не проверяется ничем. Потому лучше запастись комплиментами: это устойчивая валюта для покрытия издержек при разнообразных трениях. Да и Гримпенской трясины никогда не было, а есть до сих пор болото Фокс-Тор, расположенное в Девоншире у подножья этого самого Лисьего холма.
На фоне цветущего болота поэзии Москвы и Петербурга строгий костюм Завьялова выглядит немного нелепо, старомодно. Но этот поэт одеждой пренебрегает. «Советские кантаты», состоящие из живого чувства и эпоса, сплетённого так тесно, как не было, пожалуй, со времен титанов СССР (от Пастернака до Вознесенского, через Твардовского), прочитаны как художественное произведение не были, хотя отзывы есть. Приведу заключительный фрагмент одного из них, как наиболее приемлемого из всего написанного о «новом» Завьялове:
«Старый большевик-рабочий над гробом Ленина» – не манифестарный текст ни в каком смысле (у Завьялова таких не бывает). Он не «актуализирует» исторический локус, важность которого, конечно же, очень сильно преувеличена, но и не отстраняет его в бесстрастную «античность». Инструментарий, с которым следует подходить к этому тексту – тот же, с которым сам его автор подходит к истории. Обнаруживается этот инструментарий в багаже скорее натурфилософа, нежели бесстрастного коллекционера сухих цветов или фокусника-таксидермиста.
Отзыв принадлежит одному из глаголемых пионеров. Кому – найти несложно. Он вполне показывает неоднозначное отношение, при видимой комплиментарности. И очень хорошо иллюстрирует отношение не только данного пионера (скажем, звеньевого, ему польстит), но и всех пионеров к старшим. К тем, кто многим пожертвовал, чтобы пионеры имели то, что у них есть: интеллектуальное чтение, рок-музыку, свободу передвижения, безболезненный промискуитет во всех областях жизни. Но старшие-то «любили и умирали по-настоящему», как ни смешно это читать. Потому и «Овод». Потому и «Время уничтожения». Потому и «Хакер».
Однако всё не так однозначно. Метафорическому Верховному Совету нужны живые люди. Приходится набирать из тех, что есть. Поэзия не терпит пустот. Есть вероятность, что на подходе довольно бодрый кюнсте-югенд, а они с молоком пионеров, в котором ещё не остыла кровь пионервожатых, впитали имморализм, тягу к любви и тоску по родине.
