Наталия Черных — поэт, автор нескольких книг стихотворений, эссеист, прозаик.
Прозаические произведения опубликованы в бумажных и сетевых изданиях («Новый мир», «Волга», «Сноб» и др.). С 2008 сотрудничала с ЭКСМО, с отделом религиозной литературы: автор пяти книг исторических очерков.
Дебютный роман «Слабые, сильные» вошел в 2015 в длинный список премии «Большая книга».
Второй роман «Неоконченная хроника перемещений одежды» вышел в ЭКСМО в 2018, получил положительные рецензии.
Живет в Москве.
Злодей
Виктор очень хорошо восстанавливался — после деловых поражений и после личных; он понимал, что деваться все равно некуда, и восстанавливался. Он брал себя за волосы, в прямом смысле, и вытаскивал из нового болота. Но я забежала вперед. Виктору предстояло новое восстановление, и он, как водится перед новым восстановлением, немного хандрил. Однако даже в короткие периоды хандры Виктор ощущал свое родство с искусственным интеллектом, и ему это нравилось. «Я поистине цифровое создание, я суперустойчив и обратим!»
Знакомая его, бывшая коллега и полезный человек, сидела напротив, в обычной «Шоколаднице», которая уже казалась Виктору дороговатой, хотя это и не повод, аккуратно заказала капучино, понимая, что Виктор сейчас не сорит деньгами, и болтала о личном. Виктор слушал вполуха; в нем уже с утра росло необыкновенное напряжение, готовое разразиться новым проектом. Еще до того, как появилось слово «старт-ап», он уже представлял, что это такое, а теперь, в эпоху стартапов, его идея могла бы принести капитал. Однако в болтовне знакомой послышалось что-то очень близкое и щемящее.
— Представляешь, он считает, что он трахается как бог. Ну я же знаю, что это не так, я трахалась один раз с богом, но я ему не говорю, он все равно не поверит. Представляешь, не поверит, а зря! И он совершенно убежден, что в кафешках мы платим пополам, хотя это и не так. Его деньги заканчиваются намного раньше моих. А тут еще новость. Представляешь, он решил, что его забота и нежность меня лечат! Сказал: вот ты прибежала с работы, глаза разные — один больше другого, рот куда-то налево уехал, смотреть невозможно. А через двадцать минут светишься, смеешься, и рот нормальный. Ну, я понимаю, что ему симметрия во всем нужна. В общем, я решила от него уйти. Только вот новый кандидат появится на горизонте. Пока нет, жду.
— Чушь какая, — ответил Виктор. — Слушай, а ты сегодня на редкость свеженькая, и помада у тебя — о — другая! Новинка?
— Да, новинка, дорогущая! — подмигнула подруга и подкрасила губы. Она делала это красиво. Виктор был равнодушен к тому, накрашена женщина или нет, но его привлекали эти интимные движения, он любовался ими.
Однако что-то в скором рассказе подруги Виктора задело. А именно разные глаза и скошенный рот. Где-то он это видел, где-то несомненно видел.
В конце дня часть необходимых документов была удачно подписана, но сказалась и усталость. Виктор в таких случаях не пьянствовал и даже не шел в тренировочный зал, он слушал музыку позднего средневековья, пятнадцатого — семнадцатого веков: часами. Так было и сейчас. Зеленый чай в чайничке из красной глины, чайник, конечно, из самой Японии привезен, емкостью в полстакана, уже начал остывать, а дон Карло Джезуальдо склонился к вечернему мадригалу.
— Фам налить пифо? — спросил вдруг кто-то над самым ухом. — Вам налить пиво?
Виктор находился в добродушном расположении духа, и — странно — опасности от внезапного вторжения не чувствовал. Он поднял голову: справа от него стоял довольно высокий, худощавый человек и смотрел на него темными глазами разного размера.
«Где-то этого типа я уже видел!»
— Я принесу пиво, если вы будете пить пиво, — сказал гость.
— Неси, — коротко ответил Виктор.
Гость ушел на кухню и вернулся с двумя огромными оловянными кружками, имевших конусообразные крышки. На крупной ручке каждой кружки была цепочка, на цепочке была небольшая, в чашку, фляга.
«Там точно шнапс», — подумал Виктор.
И тут его осенило. Ну конечно! В старших классах он зачитывался «Симплициссимусом» и Тристрамом Шенди, пока не попались ему «Золотой теленок» и «12 стульев», которые он знал почти наизусть. Гость его был не кто иной, как Ганс Якоб Гриммельсгаузен.
— Это пиво и шнапс варят только для «Серебряной звезды», — любовно сказал гость и поставил кружки на столик.
Виктор вдруг, в мгновение увидел и хорошенького мальчика, которого тащат в мешке солдаты, и кашляющего подростка, чистящего одежду и сапоги офицеру, и неожиданно пылкого юношу, стоящего перед бледной красавицей, и рано постаревшего мужчину, искаженного болезнью до неузнаваемости. Но фоном всех мелькавших перед ним биографических картин были запахи. То это были запахи кухни: тяжелые, напоминающих запахи отхожего места, то это был смешанный запах земли и крови — запах войны.
Гость смотрел проницательно и осторожно, лицо его напоминало разбитую икону, которую неудачно склеили.
— Сколько тогда было войн, включая Тридцатилетнюю? — спросил Виктор.
— Война была всегда; странам тесно в старых мундирах. Именно во время войны народ становится народом. Но война и утомляет, как меня. Если бы знал, как я писал свою веселую книгу, то плакал бы над ней. Когда я управлял делами сначала в Шауенбурге, а потом в Улленбурге, я ненадолго забывался, но действовал, и даже это осознавал, как во время войны.
— Книга прекрасная! — оживился Виктор.
— А я хотел создать нового человека, когда писал свою книгу! Я видел его приветливым, веселым и находчивым, потому что только такому человеку война не может помешать! Я написал книгу, но нового человека не создал.
— Этим теперь занимается искусственный интеллект, — уважительно и одновременно насмешливо сказал Виктор.
И тогда Гриммельсгаузен улыбнулся. Это была самая страшная улыбка, которую Виктор видел в своей жизни.
— Люди очень, очень доверчивы, дорогой друг, — ответил он.
Неутраченные записки
Эта длинная тетрадка с потемневшей бумагой жила вопреки всему и исчезать не собиралась. Ее теряли при разных переездах, я сама забывала о ней, но она в нужный момент всплывала как воздушный шар из-под воды, как дельфин, и пожалуйте — довольно властно заявляла о своем существовании.
Однако зачем красивости. Вся нижеописанная история произошла со мной после смерти моей сумасшедшей тетки, и, кажется, имеет продолжение, хочу я того или нет. Тетрадь в этой истории главная героиня, и это не моя тетрадь.
— В детстве я читала о Ленине, — порой шутила моя сестра, по совместительству — подруга и противница, — как он делал чернильницу из черного хлеба и писал аккуратно молоком, поверх основного письма. Чтобы молочные буквы стали видны, адресаты письмо нагревали над свечой. А чернильница была вполне съедобной! Кто придет проверять — Ильич кусочек черного хлеба съел!
— Думаю, декабристам этот способ тоже был знаком, — отвечала я.
— Декабристы писали на масонском языке, — жалела сестра о хлебе и чернильнице. Масонский язык выглядел более ординарно и несъедобно.
У меня Лукич с хлебной чернильницей эмоций почти не вызывал, в отличие от декабристов.
Ноябрь уже склонялся к снегу, когда мне позвонила сестра и сказала, что тетку нашу привезли в больницу, и что она ничего не помнит и никого не узнает. Как тетка оказалась на кладбище, да еще так далеко от дома, почему она была избита, причем смачно, по-мужски, и почему у ней наконец лопнул мочевой пузырь, никто нам так и не объяснил. От тетки остались только короткие воспоминания, как мать и бабка возмущались покупками тетки (та любила одежду) и как тетка рассказывала мне о стихах Есенина.
— Он ехал в поезде и увидел жеребенка, который вдруг помчался вслед. И написал: «Милый, милый смешной дуралей!»
Тетка не только покупала одежду (вкус у нее был), но и проповедовала покаяние, хотя это выглядело почти смешно. Однако я всегда спотыкаюсь на слове «почти». У меня в ушах еще звучит ее птичий голос: «Дорогая, я хочу тебе предложить вот этой самой чистой горячей воды!». Дело было на Богоявление.
В общем, тетку мою похоронили. На отпевании я была, видела ее остроносое бледное лицо. Раздувшееся несчастное тело покоилось под ее любимым пледом.
Подходя к дому, увидела, что в окне свет. За моим столом сидел он, собственной персоной, нервный, с сильно поредевшими волосами, похожий на старика, но тогда ему было от силы лет сорок. В шестнадцать лет у него были роскошные пышные волосы и крупные грустные глаза. Теперь глаза больше походили на щелки и металлически поблескивали. На всю квартиру пахло травяным, или как он его называл, цветочным чаем. В прихожей лежало новое, модное пальто, новый котелок и теплые перчатки. У него постоянно мерзли руки после каторги, и ноги тоже.
— Люди сороковых годов! — вскинулся он, увидев меня, — Люди сороковых годов! Ты не можешь знать, что это были за люди! Вы погрязли в условностях, а они были настоящими русскими дворянами, они смотрели в будущее без страха, вокруг них словно сияние было.
На моем столе уже лежала та самая тетрадь, исчерченная и исписанная почти полностью. И дернуло же меня спросить:
— А декабристы?
Он замер вдруг, как будто его больно укололи, отвернулся к окну, отчего редкая растительность на его голове заволновалась, покорная движению воздуха, а в его отражении там, на стекле возник влажный блик, в самой середине глаза.
— Это были боги! — сказал он, — люди сороковых годов были необыкновенные люди, но тогда, на каторге, я увидел богов. Они сошли на землю для всех нас. Они все были — Князь Христос. Я видел лишь немногих, в основном, женщин, но это были боги, поверь мне, это было лучшее в моей жизни.
И тогда пошел снег, крупный и влажный, он не ложился, а шмякал на асфальт.
В комнате осталось ощущение портрета женщины с тяжелым взглядом, в черном, нагло шуршащем платье из плотной ткани. Или это шуршала тетрадь, которая теперь живет со мною.
Ястреб
На этот раз Н. не поехал в Н., где был два раза, уже после начала боевых действий за независимость, и где хотел отметить шестидесятилетие. Хотя поездки его были скорее лирического свойства — ему нравились местные женщины — поехать в Н. дорогого стоило, потому что можно было потерять работу и друзей. Женщина, если ей мужик нужен, с поездками в Н. примирилась бы. Но на этот раз Н. в Н. не поехал, а собрался умирать, вообразив, что заразился от нынешней женщины атипичным гриппом.
В отношении женщин у него была своя философия, основанная на детском чувстве недокормленности: женщин должно быть много и разные, чтобы накладывались друг на друга как слои фотошопа; в его памяти что-то подобное происходило, хотя женщин у него было немного. Он считал, что мать запрещала ему женщин, хотя это была чушь, потому что Н. был просто трус, и в отношении женщин тоже.
На Н. изредка нападали припадки неоправданной смелости, которые он очень любил и считал проявлениями огромной скрытой в нем силы. Он любил и свое устойчивое здоровье, хотя при малейшем расстройстве паниковал, как и сейчас, потому и в Н. не поехал. С нынешней женщиной отношения расстраивались, но это могло длиться еще долго. Женщина не любила, когда Н. пил, а пил он почти всегда, но при даме не рисковал, даже если она у него жила месяц. Однако Н. партизанил, но иногда, по ночам, творчески, с писанием рассказов и рисунками в тетради. Теперь ему уже было все равно, спалится он или нет с водкой, — он просто хотел умереть и подло не умирал.
В эту ночь Н. сидел перед монитором и лениво ругал про себя отечественный сериал, думая параллельно (он думал эту мысль всегда), как же ему плохо; и о том, не поехать ли в Н.: там его ждут.
Комната Н. имела балкон, окно на балкон было приоткрыто. Вдруг с балкона послышался шум, как будто на него села птичья стая, или кошка вспугнула птиц, судя по всему, крупных, наверно ворону или двух ворон. В этой части Москвы водились ястребки, но они уже были редкостью.
Дверь на балкон была закрыта, но вдруг потянуло сквозняком, дверь открылась с внешней стороны, впустив негромкий смех, довольно хмельной, еще какие-то голоса, а затем и фигуру высокого молодого человека лет тридцати или чуть меньше.
Н. вскочил, он был испуган, но от молодого человека исходила сокрушающая волна обаяния. Гость был сух и строен телом, как может быть только воспитанный поколениями потомок знатного рода, рыжеват, отчего брови казались тонкими, а карие глаза смотрели слишком пристально, потому что рыжие ресницы напоминали солнечные лучи и взгляд не затеняли. Нос и подбородок были заостренными, выражали характер давящий и добродушно нахальный. Сопротивление такому гостю было невозможно. В руке у молодого человека была ополовиненная бутылка виски.
— Ну хочешь, я куплю тебе билеты на твой автобус? У меня есть деньги — сказал молодой человек, выделив «я» не сильно, однако четко.
— А впрочем, какая разница, поедешь ты или нет, ведь ты уже там отметился и теперь можешь при любой ссоре показать себя героем. Стоило того. Но на твоем месте я бы поехал, а перед поездкой посетил бы тир несколько раз, чтобы хоть в молоко попадать. Удивлен? Я знаю про молоко и яблочко, я хорошо стреляю. Ну что, купить тебе билеты?
— Моя любимая больна, — искренне ответил Н. и глаза его увлажнились.
Молодой человек сначала улыбнулся, а потом принялся хохотать, да так красиво и заливисто, как будто пел.
— Его любимая! Поцелуй меня, я ирландец (это было нечто вроде ругательства)! И ведь он серьезен как моя мама на аудиенции у короля! Ну что ж, лечи свою женщину, только она наверняка у тебя урод. Если не хочешь, я сам поеду в Н., мне есть, чем там заняться.
Н. очень хотелось дать в морду этому пришельцу, но он не мог, просто потому что тот опередил бы его. Тонкие руки, державшие виски, излучали мощную силу.
Как оказалось, на кровати Н. сидит еще один человек, с гладким лбом ученого и небольшими пронзительными глазами. Лоб снабжен был легкими светлыми кудельками по вискам. Этого Н. знал когда-то даже лично, это был А., культовый поэт, умерший около двадцати лет назад. А. смотрел на гостя с плохо скрытой неприязнью, но того это только раззадорило. Он держался хозяином.
— Ладно, где ваши стаканы или что там у вас теперь…
Молодой человек налил виски в стакан, из которого пил Н. и еще в два, грязных, которые Н. не мыл: принципиально или потому что лень было, он и сам не знал. Виски оказался божественным, хотя Н. виски не любил. Поэт А. поморщился.
— Скучно у вас, — вздохнул молодой человек — Пойду к морю, мне уже приготовили ботик. А уже потом в Н.
И направился к балкону. На пороге обернулся и сказал поэту А. почти весело:
— Ты мог бы стать героем! Вон какой у тебя лоб. И язык подвешен. Но ты не стал героем, ты стал, чем стал. Не бог и не герой. А я видел Прометея.
Молодой человек исчез, поэт А. тоже. Н. был изрядно напуган, так что немедленно лег спать. Сон ему приснился странный: узкое тело металось среди обломков в ночных волнах; шторм был не очень сильный, но ботик все же разбило. Тело медленно погружалось в воду, зрачки, темные на фоне темных глаз, расширялись, небольшой рот с пухлыми губами шевелился, пока его не поглотила вода. Затем картина сна сменилась, и вот уже Н. увидел на берегу костер. Костер горел очень долго.
Утром в новостях Н. обнаружил странную строку:
«Что было — смерти, будущее — мне!» П. Б. Шелли.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
