Валентина Твардовская: «Век Твардовского продолжается»

110 лет назад в смоленских землях, среди полей и перелесков, на хуторе Загорье — в 1910 году это место называлось пустошь Столпово — на свет появился поэт: Александр Твардовский. Хочется думать, что произошло это солнечным утром. Ведь это свойство — солнечность — и станет главной характеристикой таланта нового поэта. Что роднит его с другим великим тезкой — Александром Пушкиным. «Василий Теркин» точно пришелся бы по сердцу Пушкину, как он пришелся по сердцу другому классику — Бунину.

Твардовский уже и сам классик.

И сегодня у нас есть прекрасная возможность услышать старшую дочь этого поэта, Валентину Александровну, доктора исторических наук, с 1959 года работавшую в Институте российской истории РАН, автора книг: «Достоевский в общественной жизни России»; «Русские и Карл Маркс: выбор или судьба?» (совместно с Б. С. Итенбергом); «Социалистическая мысль России на рубеже 1870-80х гг.» (предисловие М. Я. Гефтера; переведена и издана в Италии и Испании); «Н.А.Морозов в русском освободительном движении»; «Идеология пореформенного самодержавия. М.Н.Катков и его издания»; «Б.П.Козьмин. Историк и его время»; «Император Александр Третий» (в кн.: Романовы. Т. 2)»; а также более 200 статей и рецензий по проблемам общественного движения России 2-й половины XIX в.; и работ по наследию Твардовского, совместно с О. А.Твардовской: подготовка текста, комментарии, вступительные статьи к изданиям: «Дневники 1941-45гг.» (1 и 2-е изд.); «Дневник 1950-59 гг.»; «Дневник 1960-х гг.», Т.1-2;  «А.Твардовский в жизни и в литературе. Письма 1950-х гг.»; «А.Т и М.И. Твардовские в переписке с А. К. Тарасенковым (1932-1936)», а также более 30 документальных публикаций и статей об А.Т.

Олег Ермаков

Олег Ермаков. Валентина Александровна, рад, что вы согласились ответить на наши вопросы и выкроили время. Ведь ваша работа над наследием отца никогда не прекращается?

Валентина Твардовская. Продолжаю готовить к печати дневники отца, которые мы с сестрой Ольгой в основном опубликовали. Нами изданы дневники А.Твардовского военных лет (1941-1945), 1950-х и 1960-х гг. Сейчас сижу над дневниками 1930-х гг. Без сестры стало намного сложнее и жить, и работать. Дело двигается медленно и трудно еще и из-за всяких моих хворей. Но сознание важности этого труда, который ныне кроме меня никем не может быть сделан, твердо заставляет его продолжать.

1930-е годы чрезвычайно интересный и значительный период жизни А.Т., многое способный объяснить и в его характере, взглядах, действиях последующих лет. Но комментарии здесь требуются довольно обширные: ведь многие события и имена, упоминаемые А.Т. как всем известные и понятные, давно забыты. В своих записях поэт, по сути, выступает своеобразным хроникером 1930-х., позволяющим при «расшифровке» воссоздать в определенной степени общественную жизнь и саму духовную атмосферу этого неповторимого времени — столь же прекрасного, сколь сурового и жестокого.

О. Е. Вы как будто большой дом строите. У меня есть ваш и Ольги Александровны подарок: три тома дневников Твардовского[1]. Давно жду, как и остальные почитатели таланта поэта, четвертую книгу. В дневниках трепещет живое время. География и события захватывающие. Калейдоскоп знаменитых деятелей литературы, науки, политики, пейзажные зарисовки, размышления и стихи, которые нигде больше не публиковались. Интересные, острые наброски к «Теркину на том свете», лирические стихи, стихи о деде Гордее. Но даже и чужие стихи. В одной записи приводится отклик читателя из Киева на поэму «За далью даль» — большое, острокритическое по отношению к Твардовскому стихотворение, который, мол, гоняется за «далями», а на Смоленщине невесть что творится. И Твардовский заключает: «Отличное письмо…» Взгляд честный и открытый. Но в тридцатые годы «критика» была другая. Отражены ли в них известные драматические события, когда поэт был на полшага от сталинских застенков и, может быть, гибели? Или там еще нет этой полной откровенности?

В. Т. Критика, будучи разной в разные периоды жизни А.Т. Твардовского, одинаково и неизменно зависела — как и вся литература — от идейно-политических установок партии. А.Т. горячо верил в коллективизацию, но видел, что «революция сверху» для значительной части крестьянства оказалась насильственной и жестокой. При всем доверии к политике партии и вождю, приверженность поэта к жизненной правде, его честность мешали писать «как надо». Вот в стихотворении «Четыре тонны» А.Т. описывает изъятие у кулака «излишков», вроде бы не сомневаясь в правомерности этого. Но акция комсомольской бригады, происходящая при безнадежном сопротивлении семьи кулака, под отчаянные вопли его жены и «мучительно-тонкий плач ребенка», оказывается и для него — свидетеля — мучительной. Запечатленная в стихах, она оставляла мрачное впечатление несправедливой расправы. Да и такие стихи А.Т. как «Гостеприимство», «Пчелы», «Гость» не вписывались в общий поток литературы о деревне периода коллективизации и «ликвидации кулачества как класса». Поэт неотвратимо навлекал на себя обвинения в «кулацких тенденциях». А после высылки весной 1931 г. его родительской семьи как кулаков поэзия А.Т. в смоленской печати прямо определялась как кулацкая, а сам он как «кулацкий подголосок». Даже друзья, ценившие его талант, не одобряли его «абстрактного гуманизма» и советовали более четко определить свою классовую позицию. А.К. Тарасенков — московский критик, защищавший его от критических «загибов по-смоленски», призывал усилить мотив ненависти к кулакам. В отклике на выход из печати «Страны Муравии» критик А. В. Македонов, друг А.Т., отдавая должное его таланту и знанию жизни, «существенным недостатком» поэмы посчитал отсутствие в ней высокого пафоса изображения классовой борьбы, ее напряженности. А.Т. все же шел своим путем. Как ни парадоксально, и критика друзей и нападки недоброжелателей по-своему укрепляли его на собственной позиции. На обсуждении рукописи «Муравии» в Союзе писателей большинство участников советовало ему завершить поэму вступлением ее героя в колхоз. А.Т. до этого неоднократно переделывал концовку поэмы, но в итоге так и не привел Никиту Моргунка в колхоз. Поэма завершилась тем, что в конце своего пути герой понимает: выбора у него просто нет…

О. Е. И от этой обреченности сердце читателя сжимается. Но современный читатель, далекий от реалий того времени, вряд ли поймет, что даже на такой открытый финал поэмы тогда требовалось мужество. И все-таки автору достало сил отбиться от критиков тех лет. А дальше было хуже?

В. Т. Если в 1930-е гг. еще удавалось ответить на необоснованную критику, показав ее бездоказательность, опровергнув явные нелепости, то в послевоенное время это стало почти невозможным. В 1948 г. в «Комсомольской правде» грубому разгрому подверглась книга очерков А.Т. «Родина и чужбина», печатавшаяся в «Знамени». Стоит напомнить об этом выступлении уже почти забытого критика Б. Рюрикова, поскольку оно — факт творческой биографии поэта. А.Т. обвинялся в «местном патриотизме» за любовь к «малой родине». Этот термин, которым ныне широко пользуются, поэт и ввел в литературу. «Малый мир» поэта, по словам критика, заслонил от него большой мир борьбы и творчества. Рюриков утверждал, что в поле зрения А.Т. «не попадает подлинный герой — солдат и офицер», — он занят людьми мелкими, с узкими интересами. Критик отмечает «недопустимый тон» рассказа А.Т о восстановлении Смоленска: самими его жителями — своим трудом, своими руками, без нужных материалов и орудий труда. Негодуя, Рюриков не уличает А.Т. в неправде, он его укоряет в забывчивости: «советскому писателю не к лицу забывать об огромной помощи государства населению». Никто не решился ответить критику-сотруднику ЦК партии. Обсуждение книги А.Т. в Союзе писателей поддержало его выступление. «Родине и чужбине» на много лет был закрыт доступ в печать. Помню, как тяжело и трудно воспринял отец этот удар, — очерки, написанные на путях войны и победы, были ему по-особому дороги. Но он уже осознавал судьбу «Родины и чужбины» как неизбежную часть своей собственной и встретил с мужеством и терпением.

О. Е. Рюриков? Вот и еще одна фамилия-призрак. При чтении дневников Твардовского и книги Лакшина, составленной из дневниковых записей «Новый мир во времена Хрущева», то и дело наталкиваешься на этих людей: Поспелов, Румянцев, Поликарпов, раздражаясь досадливым звоном этой мошкары. А тогда-то это были величины! Секретари первые-вторые и просто секретари ЦК КПСС, МГК КПСС, завы отделов пропаганды и всевозможные писательские начальники. Кто они такие? Кто их помнит? А как в свое время пыжились, гудели. И сколько крови попортили не только Твардовскому, но и его соратникам по «Новому миру».

В. Т. Это отдельная тема — критика «Нового мира» — главным редактором которого А.Т. был в 1951-54 и 1958-70-е гг. Журнал А.Т., собравший лучшие литературные силы, последовательно демократический, самый востребованный, обличали в «очернительстве» советской действительности и клевете на нее. Все годы его сопровождали цензурные запреты готовящихся к печати произведений. Военная, деревенская, мемуарная и иная проза «Нового мира» Твардовского составили золотой фонд советской литературы и ныне продолжают переиздаваться, в отличие от другой, весьма обширной ее части, оставшейся в прошлом. Как дорого «Новому миру» и его авторам обошлось это его наследие, запечатлено в дневниках его редактора 1950-60-х гг.

Хочу и ответить на ваш вопрос об откровенности дневников.

Мне кажется, искренность это то, что нельзя не почувствовать, ее трудно имитировать. Дневник А.Т. завел для себя, задаваясь задачей «создания запаса наблюдений, жизненного материала», — для будущей работы. Но дневниковые записи были и своего рода отчетами перед самим собой об итогах прошедших дней — о том, какие дела выполнены, о задуманных и написанных стихах, прочитанных книгах, людях, с которыми пересекался, и, разумеется, — о делах общественно-политических. Вот, например, запись, напомнившая о себе в наши дни, — на рубеже июня-июля 2020 г. «Опубликован проект конституции, вынесенный на общенародное (подчеркнуто А.Т.) обсуждение. Уже давно некоторые постановления, съезды, совещания, празднества и т.п. государственные события являются большим внутренним переживанием для меня. И всякий раз вместе с ощущением глубокой, волнующей до слез, радости, охватывает томительное ощущение какого-то своего общего отставания. Последнее время несколько реже» (18.VI.36.).

Общественно-политические взгляды А.Т., оставаясь в главном постоянными, на протяжении жизни изменялись, и это отмечено в литературе о нем. Но определенные перемены происходили, судя по дневникам, и в его внутреннем мире, в его характере. Это духовное «самоизменение» я бы бесстрашно назвала толстовским словом «самосовершенствование». А.Т. в дневнике осуществлял суровый анализ того, что в его поведении, в отношениях с окружающими «вольно или невольно было, вышло не то, не так». Этот привычный контрольный смотр «мира внутреннего и окольного» поэт считал не бездейственным, «приобщая к опыту опыт». Подтверждением искренности А.Т, служит беспощадность к своим слабостям, ошибкам, просчетам, о которых он пишет с предельной прямотой в дневнике. Мы с сестрой публиковали эти записи без сокращения. Кому-то это покажется неправильным — невыгодным для памяти поэта, в ущерб ей. Мы посчитали, что именно такая нетронутая полнота и цельность дневникового текста, без изъятий, по-своему убедит в честности и искренности большой души нашего отца, стремившейся к лучшему. Я и сейчас в этом не сомневаюсь.

О. Е. «Новый мир» тех лет напоминал осажденную крепость или корабль, атакуемый со всех сторон. Лакшин, построивший свою книгу как дневник, дает содержание номеров журнала. Например, номер за июль 1964 года: Ю. Домбровский. «Хранитель древностей»; Вера Панова. «Из американских встреч»; стихи Евг. Евтушенко и Д. Самойлова; рецензии О. Михайлова, А. Туркова, Б. Сарнова, Ю. Буртина… Журнал был известен за рубежом. Можно сказать, весь мир наблюдал за этой борьбой. А вы, Валентина Александровна, бывали в «Новом мире» тех лет? Можете что-то вспомнить о сотрудниках? Лакшин иногда в своей книге упоминает вас.

В. Т. В редакцию НМ я приходила не часто — как правило, по делу. Общалась с отцом в основном дома. Поговорить в редакции удавалось лишь бегло, урывками: его все время отвлекали и сотрудники и посетители. Во время первого пребывания А.Т. на посту главного редактора НМ (1951-54) редакция помещалась в старинном («грибоедовском») особняке на углу Пушкинской площади (д.5). Вход был с Дмитровки (тогда ул. Чехова), по высокой деревянной лестнице (я легко представляла ее в прошлом парадной: мраморной, крытой ковром). Именно здесь, в 1951 г., начинался журнальный путь А.Т. Сюда в 1952 г. принес В.Овечкин свой очерк «Районные будни», который нигде не мог напечатать. Опубликованный в НМ, он стал для А.Т. точкой отсчета линии НМ, направленной на вторжение в жизнь, на внимание к ее актуальным проблемам. Но его «первый заход» в НМ оказался недолгим и закончился, когда журнал только стал обретать свое лицо. Особое внимание и читателей и властей привлек критический отдел НМ с его острыми, яркими статьями М. Лифшица, М. Щеглова, В. Померанцева, Ф. Абрамова и др. Они отстаивали правду в литературе о реальной жизни — без умолчаний и приукрашивания, обращали внимание не только на идейное содержание, но и на уровень художественного мастерства. С этих позиций критиковали произведения, получившие высокую оценку в советской печати (С. Бабаевского, А. Корнейчука, М. Шагинян, Л. Леонова и др.). Новомирская критика пришла в противоречие с официальной. В июле 1954 г. А.Т. по решению ЦК партии был снят с поста главного редактора НМ «за идейно ошибочную линию» журнала и поэму «Теркин на том свете», определенную как «пасквиль» на советскую действительность. Вновь он возглавил НМ в 1958 г., вернувшись в то же здание.

Именно сюда была принесена Л. Копелевым рукопись Солженицына об Иване Денисовиче и оставлена в отделе прозы. По свидетельству Александра Исаевича, решила ее судьбу старший редактор отдела — Анна Самойловна Берзер. Опасаясь, что соратники А.Т. из-за своей трусости скроют от него повесть Солженицына, («зажмут, заглотнут»), она, прибегнув к обману, утаила ее от редколлегии и, «прорвавшись» к редактору, передала ему. «Не видать бы Ивану Денисовичу света, — уверяет Солженицын, — если бы Ася Берзер ”не пробилась“ к Твардовскому». Вряд ли надо говорить, что с трусливыми, способными обмануть сотрудниками делать в условиях жестокой цензуры передовой журнал невозможно. Но стоит заметить, что и «пробиваться» к редактору не было надобности: в здании на Пушкинской пл. у А.Т. не было отдельного кабинета. В самой большой комнате (по-видимому, бывшей бальным залом) стояли столы членов редколлегии, а в углу у окна — был свой стол у А.Т., за которым и я обычно с ним общалась, приходя в НМ. Могу свидетельствовать, что посетители редакции свободно проходили к нему. А у сотрудников НМ было неоспоримое право обращаться к редактору в любое время. А.Т. рассказывал позднее, что А. Берзер принесла ему сразу два произведения — Л.К. Чуковской (повесть «Софья Петровна», которую хвалила) и Солженицына (под псевдонимом А. Рязанский). Об этой последней сказала несколько невнятных слов. Редактор взял обе вещи и, прочитав их, отклонил повесть Л. Чуковской. (Я видела ее гневное письмо А.Т., обвинявшее его в трусости). О том, как редактор НМ тщательно и продуманно готовил к печати «Ивана Денисовича», сколько времени и сил положил на это, отражено в дневнике А.Т. Появление повести в НМ стало поистине «прорывом» в советской литературе и в действительности. Прорыв этот дорого обошелся и А.Т., и новомирцам, во многом определив дальнейшие трудности пути журнала. А легенда о решающей роли Аси Берзер, пущенная в мемуарах Солженицына «Бодался теленок с дубом», обрела прочную жизнь, будучи подхвачена рядом авторов и закреплена в его биографии, написанной Л. Сараскиной при его участии. Вот как представлена в ней, дважды изданной в серии ЖЗЛ, публикация повести «Ивана Денисовича» в НМ: познакомившись с ее рукописью, «легендарная», как ее с тех пор называют, Ася Берзер «ощутила, что сейчас решается судьба новой русской литературы и судьба безвестного писателя, и обе судьбы она в силах изменить. От того, насколько она будет бесстрашна в своей правоте, а также осмотрительна, последовательна, зависит, быть может, ход истории… Эта миссия выпускнице МИФЛИ удалась абсолютно». Это не пародия — это написано всерьез под контролем Александра Исаевича (Сараскина Л. Александр Солженицын. М. 2008. Молодая гвардия. С. 484).

О. Е. Несомненно, что без Твардовского читатели нашей страны долго еще не знали бы об Иване Денисовиче. И рядовой, так сказать, читатель прочно связывает имя этого героя с именем поэта. Про Берзер немногие и слышали…

В. Т. В 1964 г. редакция НМ перебралась с Пушкинской пл. в Путинковский переулок (д. 1/5), где ей отвели помещение в одном из корпусов бывшего Страстного монастыря. Ныне неподалеку, в начале Страстного бульвара, стоит памятник А.Т. Новое помещение редакции НМ было намного просторнее и, казалось бы, удобнее для работы. Но сотрудники грустили о покинутом особняке, где, как уверяли, им работалось легче. Помню, как Софья Григорьевна Караганова (бессменно — и при К. Симонове и при А.Т. — заведовавшая отделом поэзии[2]) говорила, что все напасти навалились на НМ именно на этом новом месте. Но, конечно, все понимали, что усиление нападок на НМ, усложнение условий его существования были связаны с изменением обстановки в стране — «оттепель» отступала под натиском похолодания. Журнал А.Т. уже завоевал признание читателей, число подписчиков ежегодно росло. Авторский актив расширялся. Теперь в помещении редакции, расположенном на разных этажах, всегда были люди. Приходя в НМ, я ощущала здесь особую атмосферу поглощенности интересами литературы, взыскательной любви к ней. Приметы особенной обстановки в новомирской редакции я узнаю в воспоминаниях о НМ таких его разных авторов, как Ф. Абрамов, Г. Бакланов, К. Ваншенкин, К. Воробьев, К. Симонов, З. Паперный, С. Залыгин, В. Каверин, М. Алигер, В. Быков, генерал А.В. Горбатов. Они рассказывают, как редакция НМ становилась все более притягательным местом общения единомышленников в литературе и политике. В редакцию приходили не только авторы, но и мечтавшие напечататься в журнале А.Т. Появиться на его страницах было своего рода знаком качества. Постоянные авторы НМ приводили своих друзей — и в кабинетах и в коридорах было оживленно: москвичи встречались с приезжавшими из республик и других городов авторами. Частыми гостями здесь были такие авторы НМ, как Кайсын Кулиев, Петрусь Бровка, Андрей Малышко, Расул Гамзатов, Мустай Карим. В. Некрасов, по приезде из Киева, незамедлительно посещал НМ. В. Овечкин, ставший членом редколлегии в 1959 г., бывая в Москве, проводил здесь большую часть времени. Мелькал сновавший по этажам Солженицын, в своей непрерывной суете и спешке бегло отвечавший на приветствия, убегая от вопросов. В НМ он не печатался с 1963 г. Заключив договора на романы «Раковый корпус» и «В круге первом» и взяв авансы, он не интересовался продвижением своих сочинений в печать. Александр Исаевич сделал ставку на появление их в западных изданиях и самиздате. Но к НМ интереса не терял: назначал в редакции свои деловые встречи, свидания с будущей женой Натальей Дмитриевной, вел переговоры с незнакомыми новомирцам личностями. Находившийся в прямом конфликте с властью, Солженицын чувствовал себя под крышей НМ в относительной безопасности. А журналу, состоявшему под неусыпным наблюдением, его частые набеги осложняли положение: в глазах властей НМ оказывался соучастником разнообразных акций Солженицына, о которых он А.Т. даже не предупреждал.

Появился Александр Исаевич и в последние дни пребывания А.Т. в НМ, когда редактор подал заявление об уходе из журнала в знак протеста против изменения состава редколлегии. Из нее вывели основных соратников А.Т. и ввели людей ему чуждых. Солженицын рассказывает в «Теленке…», как уговаривал А.Т. остаться, продержаться еще хотя бы год-два. При этом цинично замечает, что думал при этом: «Давно тебе надо было бы уйти». Обличавший НМ в компромиссах, он призывал его, по сути, к предательству изгнанных из журнала его товарищей.

Все последние новомирские дни я старалась быть рядом с отцом. Помню, как приехали с ним поздно вечером в НМ: он забирал из своего кабинета какие-то оставшиеся материалы и книги, подаренные ему авторами. Кто-то еще вроде бы оставался в редакции: где-то горел свет. Но было острое ощущение пустоты, холода, безлюдности, столь необычное для этого помещения. А.Т. был удивительно спокоен. Наверно, так может быть спокоен человек, принявший свое окончательное решение. Не разговаривая, он деловито и неспешно прибрался на письменном столе, огляделся: не забыл ли чего. И так же молча, мы покинули это здание, где прошли многие годы его работы, такой дорогой ему и нужной, насыщенной радостями и горестями, удачами и бедами…

О. Е. Солженицын много лишнего наговорил о Твардовском. Но потом ведь покаялся и постарался воздать ему должное. Вы думаете, сейчас Твардовский не подал бы ему руки?

В. Т. На мой взгляд, «лишнее» в мемуарах Солженицына. Это ложь о себе, об А.Т., о НМ, и ее действительно много. Из его воспоминаний видно, что ложь ему, призывавшему «жить не по лжи», сопутствовала постоянно. А в книге, написанной для западного, неосведомленного читателя, он применял ложь совсем беззастенчиво: уверен был, что и на родине, где эта книга будет труднодоступной, никто не станет уличать в неправде изгнанника, находившегося тогда в ореоле славы борца за правду. Я оказалась едва ли не первой, откликнувшейся на его «Теленка…» Мое «Открытое письмо А.Солженицыну» было напечатано в июне 1975 г. в газете компартии Италии «Унита». Оно не являлось обстоятельным разбором его лжи по всем пунктам. Это сделал В. Лакшин, напечатавший свой ответ на «Теленка…» в 1977 г. в альманахе «ХХ век и мир». Я в своем отклике остановилась на одной теме: рассматривала Солженицына как антипода А.Т., а смесь лжи и непонимания в характеристике редактора НМ — как следствие бессилия Александра Исаевича в честном споре с ним о главном. На помощь себе я призвала А.Т., использовав его дневниковые записи, которые местами цитировала без кавычек. В последнем — 13-м вып. Чтений А.Т. мое письмо перепечатал составитель и редактор издания П.И.Привалов[3]. Я согласилась, что будет не лишним кое о чем напомнить, ввиду все разрастающихся споров о Солженицыне в интернете.

Ныне я знаю о нем много больше, чем когда впервые откликалась на его «Теленка…» и могу подтвердить свое, уже вполне устоявшееся убеждение, что А.И. Солженицын — антипод А.Т. — по отношению к жизни и литературе, по мировоззрению и политическим взглядам, по нравственным понятиям и чертам характера. Это проявилось не только в его оценках НМ и его редактора, (о чем я писала), но и, по-своему, — в восприятии Солженицыным поэзии А.Т.

Александр Исаевич сам писал стихи и не бросил это занятие, несмотря на советы опытных поэтов (А.Т., А. Ахматовой). Стихи он не только продолжал сочинять, но и стал печатать, когда ни А.Т., ни Ахматовой в живых уже не было. Такая настойчивость, казалось бы, свидетельствовала о любви к поэзии, но это чувство, видно, было обращено у него только к собственным стихам. Нигде он не называет любимых поэтов (как, впрочем, и прозаиков). Никогда в разговоре не цитировал стихов, а когда это делал А.Т., Александр Исаевич не мог определить автора: русскую классическую поэзию он почти не знал. Всегда ощущалась его малая начитанность. Когда в 90-е гг. стали появляться его этюды о классиках под названием «Перечитывая…», то нельзя было не почувствовать, что, к примеру, «окунаясь в Чехова», Солженицын читает его впервые. Любил ли он литературу, решив стать писателем? Притяжение какое-то к ней явно было, но сильнее увлекала политика, причастность к проблемам которой часто определяла его интерес к литературному произведению и его априорную оценку. Б.Л. Пастернак, далекий от жизни деревни, от проблем коллективизации, высоко оценил «Страну Муравию», отметив талант и мастерство ее молодого смоленского автора. Александр Исаевич вспоминает, что А.Т. времен «Страны Муравии» он не выделял из общего ряда поэтов, «обслуживающих курильницы лжи». Разумеется, ни единой конкретной строки А.Т., подтвердившей бы ложь поэта, которую он курил в «Муравии», Солженицын не приводит. Пронизанный ненавистью к советскому строю, Александр Исаевич выработал свои стереотипы оценок литературы, определявшиеся не художественным мастерством и талантом автора, а прежде всего его политической позицией. «Муравия», получившая Сталинскую премию, автоматически попадала в разряд лживой, обслуживающей власть литературы. А ведь герой поэмы перед вождем ставил такие вопросы о коллективизации, требуя ответа, что в ту пору и в литературе и в жизни еще никто не осмелился сделать: «Товарищ Сталин, дай ответ//Чтоб люди зря не спорили:/Конец предвидится, ай нет,//Всей этой суетории.//И жизнь на слом,// И все на слом,//Под корень, подчистую./А что к хорошему идем,//Ведь я не протестую…» В этом монологе — и тревоги, и страхи, и сомнения, и надежда, нет только «обслуживающей лжи», приписанной поэме заочно Солженицыным. Характерный прием Александра Исаевича — наделить критикуемого тем, чего у него нет, — для подкрепления своих оценок в уверенности, что проверки не будет.

Единственная поэма А.Т., которую похвалил Солженицын, — «Василий Теркин», но похвалил он ее по-своему. Назвав удачей автора, охарактеризовал как вещь «вневременную, мужественную, неогрязненную». Не упоминая о мастерстве и таланте, Александр Исаевич объясняет удачу А.Т. «редким личным чувством меры». В его изложении получается, что поэт как будто все время балансировал между правдой и ложью. Не имея свободы сказать полную правду о войне, А.Т., по словам Солженицына, «останавливался перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переходил». Непонятно, как ему удалось проследить и вычислить эту границу между правдой и ложью в поэме: он не подкрепляет свое наблюдение хоть каким-то примером столь близкого, миллиметрового приближения поэта ко лжи. Многие отмечали в «Теркине» как раз особую свободу разговора автора с читателем, правдивость, которую ценили особенно. А.Т. первым из поэтов рассказал об отступлении Красной Армии — в сентябре 1942 г., когда оно еще продолжалось: «Шли худые, шли босые//В незнакомые края,//Что там, где она, Россия,//По какой рубеж своя»? Это была правда, которая до «Теркина» еще так открыто и прямо в литературе не прозвучала. Солженицын вряд ли мог судить о полноте правды о войне в своей звукоразведке, располагавшейся за десятки километров от фронта. Он, представившийся А.Т. боевым, написал о войне (на которой — с 1943 г.) только мерзкую пьесу «Пир победителей», где с симпатией изобразил лишь связанных с армией Власова персонажей. А завоевавших Победу представил не сознающими ее значения, тупыми, ленивыми существами. Когда был изъят его архив, где находился текст «Пира победителей», Александр Исаевич, испугавшись ареста, открещивался от пьесы, объясняя, что написана она в тяжелом состоянии духа в заключении. Но возвратившись на родину, сразу же отдал ее Малому театру. Спектакль не продержался и года, Его не пришлось снимать с репертуара: очень скоро зрители перестали посещать его. Такова оказалась судьба вклада писателя-фронтовика в литературу об Отечественной войне.

О. Е. Не могу с вами согласиться. Пребывание на фронте даже в качестве повара было и опасным и нужным. Позвольте сослаться на опыт афганской войны, хотя эти войны и несопоставимы по масштабу и характеру ведения боевых действий, но тем не менее. Узбек-повар из нашего артдивизиона погиб в последний выезд на боевую операцию перед демобилизацией. Машина с ним подорвалась через десять минут после выезда за контрольно-пропускной пункт. Не думаю, что служба в батарее звуковой разведки была легка и безопасна. Известно, что Солженицын имел боевые награды за эту службу.

В. Т. Тем не менее я продолжу. Знакомство с военной поэзией закончилось у Солженицына на «Теркине». «Дом у дороги» он не читал, а среди военных стихов А.Т. не обнаружил примечательных. Внимание его не остановилось и на таких, как «Я убит подо Ржевом», «В тот день, когда окончилась война», «Из записной потертой книжки» из названного им двухтомника А.Т. (1954). Для автора «Ивана Денисовича», которого он писал в ссылке в 1951 г., это равнодушие необъяснимо. Ведь А.Т. почувствовал у него не только талант, но и душу, уязвимую чужим страданием, способную к сопереживанию, сочувствию чужой боли. Признаюсь, в моем восприятии эта маленькая повесть (название которой, «Один день Ивана Денисовича», дал А.Т.), как-то выпадает из всего творческого наследия Солженицына, в своем обособлении даже чем-то противореча ему. Нет у него больше такого героя — в его романах действуют совсем иные персонажи, люди не простые. Редактор-поэт даже улавливал в самом повествовании музыкальный ритм. Доказывая мне это, отец даже прочитал вслух пару первых страниц. А читал он замечательно! Ничего подобного о других сочинениях Солженицына он не говорил. «Матренин двор» оценивал уже как «вещь пожиже». «В круге первом» намечал съемные главы (о Сталине), чисто публицистические, антихудожественные, по его словам. Но дело, как известно, до подготовки романа к печати не дошло. У меня не вызывает сочувствия главный его персонаж, готовый сообщить секрет нового военного оружия за рубеж, но своевременно арестованный. Он предстает в романе как жертва тоталитарного режима. Но ведь за такие поступки (точнее преступления) в любом государстве, в любые времена, арест и наказание были неизбежны. Неслучайно Александр Исаевич не решился отдать в НМ эту версию романа, опубликованную в период перестройки (тогда все было можно!), понимая, что А.Т. сразу бы отверг его. Он передал в НМ роман с иным сюжетом: герой не секрет военный выдает, а предупреждает старого друга и учителя о предстоящем аресте.

Как видно, отношение к поэзии А.Т. военных лет заставляет задуматься о некоторых особенностях творчества Солженицына. Он не скрывает, что всегда отдавал предпочтение самиздату перед легальной советской литературой, отсюда ее плохое знание. «Теркина на том свете» прочитал в 1956 г. в рукописном списке, но о своем впечатлении в мемуарах не рассказал. А когда эта поэма в 1963 г. была опубликована, она оказалась ему уже неинтересна как запоздалая (опоздавшая). Письма читателей и писателей А.Т. говорят о другом. Помню письмо А. Яшина, который, поздравляя А.Т. и ликуя, задавался вопросом: «Как это стало возможным?». В «Далях» Александра Исаевича заинтересовала лишь одна глава «Так это было» — остальные он не читал, а ее воспринял как слишком мягкую, «бесконтурную» в изображении сталинских лет. А.Т. первый в поэзии предпринял художественное исследование сталинских лет и личности вождя. Поэт не пользовался одной краской, а попытался отразить противоречия сталинской эпохи, ныне кажущиеся несовместимыми, показать неоднозначность сталинской политики. Он напоминает, что само имя Сталин, уже как бы отделившись от личности, превратилось в «имя-знамя», стало символом побед и достижений, звучало «со словом Родина в ряду». Все это вызвало резкое неприятие у Солженицына. Недопустимым он полагал отмечать правоту Сталина «обок с неправотой». Ему присущи были однобокие, прямолинейные оценки, иные он считал признаком колебаний, ухода от определенности к двойственности. Уличая А.Т. в приверженности к сталинизму, он цитирует как суждение поэта: «ему (Сталину) мы обязаны победой». Но А.Т. говорит о Сталине иначе: «И мы ему обязаны победой,//Как ею он обязан нам». Утверждение, что Сталин обязан народу, для советской литературы новое, Александр Исаевич вряд ли не заметил. Но усечение цитат в нужном направлении было у него одним из видов привычного обмана, считавшегося правомерным для утверждения его правды.

Поэму «По праву памяти» Солженицын оценил негативно, в своем ключе: «мало, слабо, робко». По его словам, «получилась личная семейная реабилитация». Не без издевки он иронизировал над А.Т.: «Бедняге, ему искренне казалось, что он прорывает пелену недодуманного…». Не следивший за легальной литературой, Солженицын не знал, что в редакцию журнала «Знамя», где поэма печаталась, шел поток писем с благодарностями поэту. Подборку их малой части редакция опубликовала — среди них несколько отрицательных отзывов. Противники поэмы бранили автора за искажение действительности и клевету на советский строй. А вот в основной массе отзывов главный мотив был в поддержку права памяти о пережитом, необходимости «приобщения к опыту».

Закончу отзывом на «Теленка» Петра Григоренко. Он считал, что А.Т. изображен Солженицыным неверно. По словам видного правозащитника, Твардовский — «один-единственный в литературе. Ничья роль не может сравниться с его ролью… Он стремился не только себя выразить, как это делает большинство даже наших больших писателей, сколько время наше всеми силами прогрессивных писателей». Это осталось непостижимым для Солженицына, сосредоточенного только на своих конспиративных делах.

Продолжение следует…

____________________

[1] Александр Твардовский. Дневник. 1950-1959 — М.: ПРОЗАиК, 2013; Новомирский дневник. В 2 т. Т.  1: 1961-1966, М. ПРОЗАиК, 2009; Новомирский дневник. В 2 т. Т. 2: 1967 – 1970, М. ПРОЗАиК, 2009

[2] При Симонове некоторое время редактором отдела поэзии работала Лидия Корнеевна Чуковская, этот факт зафиксирован в её мемуарах. – Прим. ред.

[3] Твардовские чтения. Книга 13: «Я иду и радуюсь. Легко мне» / Отв. ред. П. И. Привалов. Смоленск, Маджента, 2019 г. 344 с.