НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАЩИТУ БРОДСКОГО
Гениальность Бродского в совершенно новой для русской поэзии интонации и, скажем так, в местоположении авторского взгляда: стоя на холме и взирая на мир с почтительной высоты, причем именно созерцая — без моральных оценок, всякого рода дидактики и проч. Вот эта интонация и этот взгляд — совершенно новые, причем они — именно его, Бродского, и имеют ценность, только выходя из-под его пера. Фигура поэта — центральная, поэтому при том, что и манере, и голосу легко подражать, все эпигонские потуги выглядят скучно и вторично. Бродский — это Бродский, продолжение его поэтики, развитие ее — невозможно, подражание — бесполезно. Это вовсе не значит, что стихи Бродского совершенны, отнюдь! У него много, а может, и слишком много проходных, слабых, даже графоманских стихов и моментов даже в хороших стихах. Но он как поэт ценен не благодаря этому, а вопреки. Безупречность с точки зрения замысла и исполнения — это вообще не про него.
И, конечно, это всегда будет красной тряпкой перед глазами тех, кто воспринимает поэзию ремесленным, цеховым способом. От слов о гениальности, скажем, Елены Шварц они, наверное, будут ворочаться в гробах или хвататься за сердце, если еще живы. Елена Шварц гениальна — упаси, Боже! — совсем не безупречностью стихов — это просто смешно звучит! — но тем, что открыла для русской поэзии совершенно новые возможности, разжала «зажимы» советского «квадратного» стихосложения. Может быть, они и совершенны, эти стихи, но совсем по-особому, по-еленашварцевски. Смелость, наглость, новаторство и само дыхание поэзии Шварц — вот в чем ее гениальность. Хорошо, можно вообще не называть это гениальностью, я, признаться честно, не люблю этого слова, слишком уж оно обязывающе-пафосно-претенциозное (может быть, вся проблема как раз в слове?). Возможно, это высокого рода новаторство, которое — бесспорно! — останется в поэзии независимо от оценок «просвещенных», «разбирающихся», всех, кто претендует на знание того, какой ДОЛЖНА БЫТЬ настоящая поэзия (которая, конечно, никому ничего не должна), короче, независимо от того, нравится это кому-то или нет.
Да, кому-то может быть обидно: кто-то и умнее, и тоньше, и одареннее изначально (и такое возможно!), и вкус у него безупречней, и пишет он по всем писаным правилам лучше, а все носятся с каким-то Б. Обидно? Еще бы! Но дело ведь в конечном итоге не в уме, не во вкусе (и то, и другое, а в особенности второе, в своем закостеневшем варианте, как свод правил о том, что есть «хорошо»). Не в том даже КАК и ЧТО, а в голосе, в интонации, в дерзости, в смелости идти на риск и работать на грани фола, в том что НОВОГО может сказать автор. Умножение текстов, пусть даже и блестящих, не откроет поэту дорогу в вечность. Тут нужно что-то другое. Возможно, что и стечение обстоятельств: наложение авторского голоса и поэтического мира на определенный «фон» исторических, культурных, политических etc. обстоятельств. В затхлом воздухе советской поэзии не хватало именно Бродского, именно такого — с его длиннотами и необязательностями, с его релятивизмом, с его анжамбеманами и банальностями (вспомни «воздух» совка, затхлый, насквозь регламентированный, сухой, непоколебимый, неспособный на настоящую вольность, игру, шутку, зажатый со всех сторон). То, что было подделкой под свободу у эстрадных поэтов-шестидесятников, стало подлинным у Бродского, и если игру и манерничанье советская власть прощала и даже поощряла для создания какой-то, только ей понятной, видимости, то подлинность простить, конечно, не могла. Потому что такая подлинность, не встроенная в скелет советской действительности, могла быть опасной. Подростковое сознание Бродского (по Коржавину)? Да и еще раз да! И это прекрасно. Именно в контексте советского общества, удушающего с младенчества своей взрослостью.
Опережающая гениальность? Да, пожалуй, что так. Только я не согласна с тем, что это так уж плохо. Заранее принимая автора, его поэтический мир и язык и, соответственно, ожидая от каждого нового стихотворения чего-то хорошего, читатель лучше вслушивается в ВЕСТЬ, которую несет поэт всем своим творчеством, не только и не столько — отдельным стихотворением. Да, возможно, стихотворение, вырванное из контекста творчества и безымянно поставленное в ряду чужих прекрасных стихов, проиграет. Но повод ли это для того, чтобы кричать о «дутой» гениальности автора? Думаю, что нет. Поэзия — не соревнование, не забег на длинную дистанцию. В конце концов, кто остается в истории, не только литературы, как гений или новатор? Тот, кто безупречен? Тот, кто абсолютно самобытен? Нет! Можно пользоваться наработками предшественников, даже работать на грани плагиата и все же суметь сказать что-то свое. А можно пойти от чистого листа и ничего не добавить. От чего это зависит? Не знаю. Поцелованность Богом? Благодать? Цеховому, ремесленному взгляду на поэзию никогда не понять и не принять такой «гениальности». Да, из этого, в общем-то, узкого и затхлого помещения выходят порой прекрасные поэты и остаются в литературе. Но благодаря или вопреки? Или просто существует множество путей, и для каждого поэта он свой? Думаю, что так. Что хорошо для Чухонцева — смерть для Аронзона. Но советскому сознанию тяжело понять и принять эту поливариантность творческого и человеческого пути. Ему нужны «свои» и «враги». Стадность и одиночество в одном коктейле. Авторитарность (если не тоталитарность) взгляда на поэзию. Болезненная обидчивость и мнительность. Склонность к «ковырянию» и «разоблачению». Пропагандистский тон. Приведение в доказательство своей правоты того, что доказательством не является (разве можно считать авторитетным мнение прозаика (Солженицына) о поэте (И. Б.)? интересным — да, но исходить из него?) etc.
И это при том, что мне сейчас не близка поэзия И. Б., и я вижу все ее недостатки.
