Галина Калинкина родилась и живет в Москве. Окончила РГГУ. Работала редактором журнала «Дегуста.ру», обозревателем российских академических журналов, была членом жюри конкурса «Волга-Перископ»-2021 и Международной литературной премии ДИАС им. Д. Валеева в 2021-2022 гг.

Имеет публикации в журналах «Знамя», «Юность», «Этажи», «Новый Свет», «Север», «Сура», «Textura», «Кольцо А», «Традиции и авангард», ЛИTERRAТУРА и в «Независимой Газете» (НГ-Exlibris).

Лауреат международных литературных конкурсов (в том числе им. И. Бунина, им. В. Катаева, им. В. Короленко, им. И. Анненского, «Русский Гофман», «Антоновка 40+» и «Волошинский сентябрь» (как критик). Лонг-листер конкурса им. Ф. Искандера — 2022 г.

Автор сборника «Поверх крыш и флюгерных музык» и романа «Лист лавровый в пищу не употребляется» (сага о старообрядцах). 

Редактор публикации — Елена Черникова

Уроки грузинского

1

ЧЕМОДАННАЯ ПРАВДА

      Мое лето началось с того момента, как набух тряпьем старый, из кожзама чемодан, без новомодных колёсиков и складных ручек, зато с пристяжными ремнями и ключиками от замков.

     «На юг». Звучит так знакомо, по-советски — «мы едем на юг». Когда без сил от почти трехдневного пути я прибыла на место, и мой кожзам с ремнями и ключиками втащили на второй этаж, поймала себя на мысли, что ничто меня здесь не удержит, даже вид на горы, даже разлитое неподалеку чернильным пятном море. Хозяева пустующего дома — Мамука и Элико — наперебой расспрашивали, тормошили, и мне тут же захотелось обратно в мегаполис, где ты одинок, свободен и никому не нужен.

     Принимающая сторона заботливо указала на газ, свет, воду, свежие полотенца и чистое постельное белье. Предложили выбрать любую комнату и огласили программу пребывания. Но я восстала. И со всей возможной, вежливой убеждённостью попросила только одного — тишины, я, мол, известная писательница на отдыхе.

     Вы не представляете, насколько всё переменилось. Все разом оставили меня в покое. До скуки. Я цедила в себе лень, как защитную реакцию организма на годовой дедлайн. И вскоре поняла, окружающие перестали замечать гостью, как со временем не замечают скрип двери или половиц, капли воды из крана, монотонно брюзжащее радио.

     И тогда начался мой отпуск. В море я наигралась быстро, дня за два-три. Загорела и того быстрее: сразу же обуглившись до индейской краснокожисти. И где-то на третьи сутки мой внутренний камертон выстроил вместо клацанья компьютерной мыши звуки живого мира.

     Это стало водоразделом.

     Днем, примерно за два участка от хозяйского, у кого-то били склянки. Конечно, сразу же предполагаешь в соседях бывалого моряка. С центральной площади доносился колокольный звон. Жужжала во всю мощь чья-то газонокосилка, напоминая монотонный грохот водокачки на рисовых чеках.  Откуда-то с окраины долетали отголоски хоровых мужских речёвок: слов не разобрать, но смысл понятен — солдатики в строю на плацу браво приветствуют командиров.

     А к вечеру в горячем воздухе вообще зависала какофония. И ты на верхних ступенях лестницы только успеваешь поворачиваться на звук. Ласточки чиркают крылами по перилам ших-ших… Что-то сегодня низко летают, должно быть, к дождю. Но тут действуют иные приметы: если гору видно, дождю не бывать, если гора закрыта, жди ливня. Скрипит цепью колодец; при том у всех в домах водопровод. Но вода из колодца кажется им вкуснее. Звенит посуда, здесь ее предпочитают мыть на улице в трех тазах, в трех водах, обмывая колодезной напоследок, при том, мы помним, у всех в домах водопровод. Надуваются парусиной влажные простыни на веревках, хлюпают, как мокрые стяги на ветру, хлопают хлёстко как пощечины. Матери громко окликают детей по домам. Визжат несмазанными петлями калитки и ворота. Наступает время взрослых, время отдыха, время выяснения отношений, время бесед, время любви на скрипучих кроватях.

     У бабушки Жужи прошлой ночью едва не увели двух коров. Хорошо, что бабушка — бывалый караульный — подняла крик, а вслед за ней и соседские псы, и петухи заголосили в цепной реакции. А то бы те двое в болотных сапогах увели с поляны её двух швицких красавиц, широкогрудых, низкорослых, как швицким и положено. А воры, видимо, из местных, поскольку знали про болотистую полянку и надели сапоги. Но не настолько близкие свои, раз не в курсе, что бабушка Жужа давно страдает ночной бессонницей и высыпается днём.

     В дочку художницы мальчишки опять бросались камнями. Девочка-журавель беспомощно закрывалась руками, скукоживалась, мяла в промежности выгоревшее ситцевое платье, сутулилась, скрючивалась, но не делала попыток уйти из угла, куда ее загнали маленькие негодяи. Мальчишки, конечно, получили от меня своё, но с девочкой надо завтра как-то свести знакомство поближе. Что же это за худенькое, не по возрасту высокое, не сопротивляющееся существо?

     Иванэ держит коров и свиней. У него всегда свежий навоз на дворе. Соседи частенько разбирают навозец по своим крестьянским нуждам. Сегодня Иванэ всей честной компании взахлеб рассказывал, как накануне к нему зашел монах. Закричал от ворот: «Эй, хозяин, почему нет лопаты в навозной куче?» Хозяин отвечает: «Зачем тебе моя лопата? Иди себе дальше». Монах говорит: «Пойдет рыбак на реку рыбу ловить. Захочет накопать червей в куче. А лопаты нет». Иванэ удивляется: «Откуда на нашей улице рыбаки? Ни одного не знаю. Пекаря знаю. Мукомола знаю. Шиномонтаж знаю. Лудить-паять знаю. Доктор знаю. Учитель знаю. Пастух знаю. Рыбака ни одного не знаю». А монах отвечает: «Непорядок. Не думаешь ты, хозяин, о ближнем». Пока Иванэ сбегал за лопатой, монах исчез.

     Соседи спрашивают: «И лопата потом пропала?» Нет, — отвечает, довольный Иванэ, — Лопата на месте, в дерьме стоит. А возле забора кто-то оставил ведро с рыбой. Приходите сегодня на ужин, всех угощу жареной кефалью.

      Дядя Коста вдохновился рассказом соседа и на следующее утро впервые в жизни отправился на рыбалку. Когда вернулся под вечер, клял речку, удочку, погоду, природу. А крошечных пескариков отдал соседке Луизе, которой давно симпатизировал. Жестокая Луиза сказала, что у неё нет аквариума для такого калибра.

     А ещё все третий день обсуждают новость, всколыхнувшую округу своей невероятностью. К деду Андрэ нагрянули гости из городской администрации, аж на четырех членовозах: длинном, квадратном как катафалк, и двух кругленьких. Поводом визита стал роскошный дуб, росший на участке деда. Дубу тому столько годов, что ни дед, ни прадед деда не знали сколько. Важный «перец» из администрации предложил Андрэ сделку. Он пригонит технику, рабочих, вытащит дуб из земли и перевезет… ну, куда перевезет, деду знать не полагается, не его забота. И за это дерево хозяин участка получит десять миллионов монет. Когда важный кортеж отчалил, соседи валом повалили к почтенному Андрэ. Предлагали срочно вызвать его сыновей для переговоров. Но дед не суетился, как плел корзинку на скамейке под дубом, так и продолжал плести. Оказывается, он тому «перцу» сказал на ухо какое-то слово о мужских достоинствах, которое уже не дозволяло дальше без драки общаться. А кто ж со столетним дедом в драку полезет? Как говорится: переговоры закончились, не начавшись. Дед вслух недоумевал: каким мозгом думают большие люди? Каким сердцем живут? Как им в голову приходит потревожить жизнь дерева-старожила, видевшего предков больших людей и, дай Бог, увидавших их потомков. Деда Андрэ и так в округе уважали, а тут их с дубом зауважали вдвойне.

     Когда настал день отъезда, провожать пришли все: и хозяева, и бабушка Жужа и дядя Коста, и Луиза, и хозяйственный Иванэ, древний дедушка Андрэ, дочка художницы и соседские мальчишки. Все желали счастья, веселой дороги. Все спрашивали, когда они получат книжку. А мне было так стыдно, так совестно. Я ведь обманула тех добрых людей, просто не желая ни с кем делиться временем своей свободы. И тогда решилась признаться, и сама завела разговор о своей дурацкой выдумке. Оказалось, мои дорогие хозяева оберегали две с лишним недели отпускной покой своей гостьи, ещё в первый день разгадав: «никакая она не писательница». Не поверили обтрёпанному чемодану с ремнями и ключиками, из кожзама.

2

ГРАДУС ГОСТЕПРИИМСТВА: ВКЛ-ВЫКЛ

    В разряд маленьких чудес тех грузинских каникул занесен еще и такой странный случай. По стечению жизненных обстоятельств, происходивших в тупике Тетра-Дадиани, меня — постоялицу — переселяли из домика в домик, как бы улучшая наше пребывание и повышая градус гостеприимства. И невдомек принимающей стороне, что москвичке, оставленной ночевать одной на двуспальной кровати просторной комнаты огромного пустующего дома, снобски нависающего своим великолепием над скромным домишком Мамуки и Элико, вовсе нерадостно такое шикарное одиночество.

     Когда днем соседи, присматривавшие за домом, водили по пустовавшим апартаментам, то гордились великолепием, будто своей собственностью. Высоченные потолки, игра светотени, просторность, гулкость звуков, незагроможденность, светлые лица на портретах и даже лицо молодого мужчины — рано ушедшего в другой мир хозяина дома, так и не сумевшего в нем пожить, все как-то настраивало на теплый приём и приятное времяпребывание. С хозяином на портрете непрошенная гостья раскланялась, приветствуя, и попросила прощения за вторжение, за нарушение устоявшейся тишины. Соседей, то извинявшихся за причиненные неудобства переезда, то расхваливающих новое жилье, также поблагодарила за заботу.

     Но то днем все так благостно. Другое дело ночью.

     Темнота, сами знаете, отсылает к другому измерению.

     Едва гостья улеглась, с трудом справляясь с духотой, на подоконник плюхнулась жаба на сносях, абсолютно совершенная в своей влажной изумрудной красе. А от этого увесистого мокрого шлепка сердце гостьи: тук-тук, тууук-тууук… Пришлось вскочить, и как была — нагишом — заняться эвакуацией жабы на лужайку с превеликой осторожностью, а то еще половозрелой царевной окажется, потом алименты выплачивать. После сверкая в лунном свечении голыми пятками, брык в постель, и простынку до подбородка. Тууук-тууук, тук-тук…

     Только удалось преодолеть жару с духотой и задремать, как кто-то начал зверски ломиться в лавровишневых зарослях под окном. Господи, открытое окно первого этажа даже для ребенка не препятствие. А вдруг джигит с кинжалом?! Или дервиш? Нет, кажется джигиты и дервиши не из тех мест… Тут же под треск сучьев и в импровизированном сари из простыни гостье приходится красться к окошку. К ставенке снаружи прислонена длинная жердь с гвоздем и приспособлением для сбора плодов с высившегося каланчой над лавровыми кустами грушевого дерева. И вот уже, расхрабрившись, робкая москвичка хватает спасительное оружие и тыкает пикой наобум в заросли. Из кустов с визгливым возмущением выскакивает косматый чёрт на четвереньках и живо смывается за угол, вереща и всхлипывая. Ага, ликует полуночница — попала — и в охотницком раже, путаясь в на бегу развалившемся сари, перебирается к другому окну спальни, выслеживая побежденного. В лунном свечении лужайки извергнутый оказывается улепетывающим в обиде соседским, вполне себе респектабельным, псом Бата. Снова возврат в кровать, простынка до подбородка, дыхательная гимнастика: тише, тише, дышим, дышим… Тууук-тууук, тук-тук, тук…

     Когда начинает медленно с выматывающим душу скрипом открываться дверь это уже становится не смешным. Рассчитываешь свои силы — насколько минут хватит, высчитываешь путь отступления и шаги до крошечного домика Мамуки по-соседству. Страх тем временем нарастает и перерождается в свои превосходные степени: ужас и кошмар. И, когда, доведенная собственными пугливостью, трусостью, замешанными на фантазии, до отчаяния, ты просишь мысленно, вот если бы свет загорелся — я бы отважилась, то свет тотчас загорается! Понимаете, в ту же минуту! В тот же миг, как подумала. И никого. И дверь не приоткрыта, ни распахнута, а плотно затворена. И дальше ничего не остается, как сказать кому-то в пространство «мадлоба», поклониться, как Женя Лукашин лифту, прошлепать, прикрываясь тогой, до выключателя и погасить свет.

     Утром первое, что делаешь — удостоверяешься: клавишу выключателя — не заедает? Ничуть, в серединно-промежуточном состоянии клавиша не застревает, все работает четко: вкл — выкл. Тогда что же творилось в ночи? А непонятное. Из разряда неразгаданного. Из необъяснимого. Из невозможного понять рационально-логическим путем. Просто вот такое грузинское гостеприимство от хозяина дома, которому наскучила застоявшаяся тишина, и которому очень хотелось исполнить любое желание гостьи — пусть только попросит. Вкл — выкл…

3

МИРО

     Взбежать на второй этаж по щербатой лестничке и незастигнутой, неузнанной, через позвякивающую слабо закрепленными стеклышками веранду пробраться в комнатку-келью. Круглая печка в углу, грубое, по-солдатски сложенное одеяло поверх жиденького матраца, комодик с подсвечниками в оплывших огарках, одинокий венский стул без собратьев, метёлка с совочком в углу. Чисто, скромно, аскетично. Две стены в иконах почти снизу доверху. Чувство неловкости, будто заселилась в чужую жизнь по ордеру домоуправления. Сидеть на краешке венского стулу, как в казённом присутствии, есть вчерашний чёрствый пури и холодные мчади, жевать, жевать, жевать, желать, желать, желать, ждать, ждать, ждать.

     Значит, отсюда, из этих мест, её олененок с волоокими глазами…Вот этот йодистый колхижский воздух, это ощущение невидимого, присутствующего рядом моря, эти зеленая двугорбая верблюжья гора в окне — это его дом, двор, день, порог, путь? Эти понтийские дерева, убаюкивали его легендами и обещали встречу с городской девочкой, не умеющей плавать?

     Дурная какая, мало ей мироточащую икону видеть, так еще надо пальцем в миро потыкать, удостовериться, что живое. И как палец не скрючился, тот самый, указательный на правой. Нет чтобы в ноги бухнуться и склониться в почтенном созерцании: из картонки живые слезы текут… Даже не из вишневой дощечки смола, понятней было бы. Из картонки! Но ведь просвещенный век на дворе. А ей, вишь, надо проверить, не подсыхают ли, в правду ль живые? А святой Габриэль безмятежно глядит куда-то выше ее головы, не обращая внимания на дремучее невежество язычницы. И вроде даже посмеивается: городская дуреха!

     После устыдившись, перед образами покаяться в неверии своем. Но через час-два снова к Габриэлю: течет еще миро? Снова на второй этаж по щербатой лестничке через позвякивающую слабо закрепленными стеклышками веранду пробраться в комнатку-келью.  Потом уже с подтверждённой верой в неиссыхающее чудо, в счастье, усестся с ногами на чужой венский стул, обнять коленки и, наконец, забыв о страхах полёта, высокой волны, друмучей горы на скором закате, забыв о дороге обратно и о начальном своем пути, сказать «дождалась» и обмякнуть под взглядом святого мама Габриэли, как обмякает тетива после выстрела стрелы.

     А на первом идет жизнь. Там пекут свежий хачапури, моют миски у колодца, перекрикиваются через двор, играют в нарды на столешнице старинного обшарпанного полуторовекового буфета. Выносят стулья, скамеечку на лужайку и, садясь полукругом у нижних ступеней конопатой лестницы, принимаются за чистку орехов под мясистой инжировой кроной. Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь, только и гремит медь тазов скорлупой и ядрами. Там на первом плачет дитя в люльке, а дети постарше бегают за спинами взрослых, играя в догонялки под сенью дряхлеющих деревьев-великанов ветхозаветного сада. И жители первого никогда не поднимаются на пустующий второй, ну разве что на свадьбу или поминки. И только слыша лёгкое позвякивание стекол веранды над головою под чьими-то осторожными шагами, недоумевают: кому там быть, старший сын уже с год в монастыре в Скури — гордость и боль родителей.

     До Гергетобы, когда все соберутся на праздник, ещё два дня.

4

НАСЛЕДНИКИ В АНАКЛИИ

    Проникаться великолепием Мингрелии и не побывать в вотчине князей Дадиани невозможно. Уцелевшие к нашему времени зугдидский дворец с тронным залом, дворцовый парк и княжеский ботанический сад безусловно впечатляют в некой винтажности и естественной состаренности; перемещают посетителя на два с лишним столетия назад, в эпоху дворянской Грузии. Всюду считывается гений человеческий, задумавший, вложивший, исполнивший, и промысел Божий — дозволивший.

    По остаткам коллекций мебели, посуды, оружия, живописных полотен и золотых артефактов живо рисуешь себе картинки пребывания и царствования властелина, впечатляешься историей женитьбы потомка изгнанника, ближайшего наполеоновского соратника. Выдворенный из Франции Мюрат — сподвижник Буонапарта Наполеона в Мингрелии приобретает новую линию судьбы, пик взлета карьеры и естественное завершение всякого человека пусть и в чужих землях.

     Конечно, изрядно интересны и опоясывающие дворец резные балкончики — произведения деревянного зодчества, на которых могли быть сказаны те роковые для князя слова княгини «если я и подожгла дом, то это мой дом», балкончики, на которые теперь не выйти из-за ветхости.

     Безусловно, интересен факт попадания сюда одной из трех посмертных бронзовых масок Наполеона. Бесспорно, само по себе и исторически любопытно-ценна коллекция родового золота князей Дадиани.

     Но море, разлитое рядом, тянет, перетягивает. И ещё пребывая под впечатлением прикосновений к истории княжеского рода, уже мчишься попуткой по улицам мимо единственной в городе французской школы, на которую указывает местный водитель, как бывший ученик на дорогую «альма-матер».

    И вскоре уже в Анаклии на магнитных чудодейственных песках, на густозаселенном пляже долго кружим между смуглых тел, гомона, шумихи, детского радостного визга, выбираем свободное местечко и, наконец, размещаемся на пятачке возле одного семейства, доброжелательно освободившего для нас пространство и скатавшего в валики распятые камнями цветные палантины.

     Тут-то странное и начинает происходить: вдруг напрочь забываешь о море. Столько ехать в жаре, чтобы вдруг забыть о вожделенной влаге? А просто притягивает взгляд и слух какая-то необычность компании взрослых и детей с цветными палантинами. Они отличаются от групп голых тел в набедренных повязках и купальниках. Они другие. Вот просто доброжелательностью лиц, сдержанностью жестов и еще, быть может, каким-то внутренним достоинством и манерой себя держать. Прислушиваюсь, различаю французскую речь. Вижу тонкие дамские сигареты, такие не курят здешние женщины, да и вообще почти не курят здесь женщины. Заигрываюсь с одним из троих детишек — Отари, строим песочный замок, почти такой, как только что покинутый княжеский дворец. Говорим с малышом на разных языках, ведь сюжет сказки не требует от игроков знания одного алфавита.

     Русская речь привлекает молодого красивого мужчину — Левона — отца детей. Ну, а дальше, происходит знакомство, общение, разговоры о Тбилиси, Москве, Дадиани и Мюратах, потому что это они сами и есть — Дадиани и Мюраты. Мама детей — молодая женщина с глубоким теплым взглядом умных глаз — принцесса Матильда Мюрат — наследница княжеского рода. Бабушка — с коричневой пахитоской в тонких пальцах — её мать, принцесса Вероник де Шабо-Трамекур. Семья, изгнанная, бежавшая, разоренная во времена предков, вернулась на свои земли во времена потомков и пока, что могла сделать — сделала: открыла в городе французскую школу. 

       До сих пор не могу исчерпать своей благодарности Гиду, Экскурсоводу, Путеводителю, Наблюдателю, который водил нас по древней земле картвелов, сводил с людьми, буквально тыкал носом, чтобы делали свои открытия, получали свои уроки.

       Ну не чудо ли застать принцессу на пляже?!

       Ну не чудо ли принцессе снова бывать дома, ну почти дома, там милая девушка экскурсовод, честно вызубрившая текст, рассказывает той самой принцессе, где у её бабушки находилась опочивальня, где тронный зал, где библиотека и как старательно её прабабушка позировала портретисту Верещагину.

5

ТОТ, ЧТО В ОДНОЙ САНДАЛИИ

      До Гергети путешественников вызвался довезти сам священник Иллион, отправляющийся в тамошнюю Троицкую церковь. Напросившись в попутчицы, две молоденькие туристки быстро о том пожалели, но очень уж хотелось попасть на праздник Гергетоба.

      Узкая, не разъехаться, спираль серпантина.  Шофёр отвлекается от дороги, то и дело дает короткий сигнал встречному прохожему, тот вскидывает руку в приветствии. На следующем повороте снова гудок и снова взмах руки.

     — У вас так много знакомых здесь?

     — Ваа! Почему знакомых? Я их не знаю.

     — Зачем же?..

     — Вай-мэ!..

     Священник словоохотливо объясняет привычку привествовать незнакомых людей. Причины в том нет, просто никто не должен чувствовать себя одиноким в дороге.

      Иллион, сидя за рулем, как ученик, не однажды проваливший экзамены по вождению, боязливо лавирует между ленивыми буйволами, меланхоличными коровами, спесивой индюшачьей свитой, самоуверенными пешеходами, переходившими дорогу где заблагорассудится. Попутчицам кажется, к началу празднования Гергетобы им не поспеть.

     Но вместо ускорения святой отец и вовсе остановил церковный рыдван, приметив на обочине юношу в одной сандалии. Путешествие продолжили вчетвером. Священник и повстречавшийся Чанчики бурно делились пересудами, которыми второй день подряд оживлялся тупик Тетра-Дадиани.  Местное общество раскололось на двор и фронду: из поддержавших несчастную мать и вступившихся за дерзкого сына. Правда ли, что Чанчики на запреты матери — Диди Датви — жениться на приглянувшейся девушке из Цаленджихи — ответил Большой Медведице, что «раз она может умереть от счастья сына, то пусть умирает теперь, когда он так счастлив»?

     Споря, священник и герой истории сошлись на целительности исповеди и причастия в переживаемых обстоятельствах. А, выяснив, что Чанчики не исповедовался аж с самой Пасхи, Иллион резко остановил машину и попросил двух спутниц выйти. Вот так запросто, выйти вон и всё.  Да, да, на обочину и побыстрее! И пока горожанки-неженки возмущенно фыркали, недовольно ковыряли носками балеток застывший причудливой формой селевой поток на откосе, батюшка принимал исповедь грешника прямо в стоящем посреди серпантина рыдване. Конечно, парой минут не обошлось, но отпущение грехов произошло тут же на дороге, под разноголосье сигналов попуток и встречных, пытавшихся протиснуться.

     Не обращая внимания на общее возмущение, просветленный юноша и довольный священник, завершив таинство, поменялись местами и все четверо снова продолжили путь. Юноша вел машину на предельно возможной скорости, невзирая на надсадный рёв мотора, на выверты трассы, на бледные лица пассажирок и отца Иллиона, вцепившегося в ручку двери. Чанчики заправски, словно отгулявший скучный отпуск гонщик, дорвавшийся до руля, лавировал между препятствиями, пока, наконец, святой отец сдержанно, но веско не попросил остановиться.

       Гонщик-отпускник неохотно затормозил на вираже. Важный пассажир, едва оправившись от сумасшедшей езды, поспешно произнес «Не благословляю!» и сам сел за руль, разжаловав грешника на запятки. Оставшуюся часть пути ехали со скоростью тридцать км в час, выдерживая обгоны и насмешки нагруженных фур и проворных легковушек. Перечить казалось невозможным. В ушах звучало непререкаемое «Не благословляю!» Зато отец Иллион хитро косился в зеркальце заднего вида на попутчиков: остыньте, подумайте ещё, все подумайте.

      А усмиренный Чанчики забавно хвастался компании, как утром того же дня он перетаскивал на себе через реку столетнюю ведьму Дедабери, едва бы перебравшуюся через Ингури без посторонней помощи. Потому он теперь оказался в одной сандалии: поток унёс. Дедабери предсказала ему дальнюю дорогу и скорую свадьбу, но кто нынче верит ведьмам?! Пока он не может вернуться ни домой, ни к своей девушке. Мать Диди Датви при его появлении регулярно объявляет обмороки, а девушка не соглашается, чтобы жених её украл. Традиции она считает предрассудками. Вот отчаявшийся и собрался в одинокое путешествие на Гергетобу воевать дракона и возвращать волшебную шкуру на родину, как залог обретенного, но неудержанного предками счастья. Может быть, тогда строптивая согласится выйти за победителя. И кажется отчаявшемуся жениху, что врага, дружбу и победу он сможет найти только в Гергети — маленьком высокогорном селении, раз в году созывавшем празднование Дня духовной любви.

        Странен был бы мир без сельских чудаков. Как так получается, что главное для них — праздник и сохранение правды жизни, неважное уже в прагматичных мегаполисах. Это как с виноградником и вином: если не улучшается сорт или портится вкус, значит что-то не так с самим виноградарем. Что-то он растерял, дарованное при рождении. Ведь быстрее утрачиваешь в городе-ростовщике, а сберегаешь — вблизи живой природы, где чувство естества ещё свежо и остро, где вера крепка, где Гхмерти повсюду: в вовремя зажженных взлетно-посадочных, в не переполняемой столетиями чаше водопада, в траве, что точит косу, когда должна её тупить, в орехе, что растет из земли и распаляет своей скорлупой печь в холода, в бурной реке, хохоча уносящей сандаль по волнам, в руке, поднимающейся в приветствии к незнакомому путнику на дороге. Быть может, это он Сам Бог — Гхмерти или Сын Его шел тебе навстречу, тут главное, мимо не проскочить.

6

ТРАВА БАЛАХИ

     Какой долг с мертвеца! Общество всерьез обеспокоилось: совсем помешалась вдова. Хоть бы сын её вернулся в родные пенаты.

     Бабушку-сванку занес в мингрельские земли случай. Непутевый муж совершил злодеяние, попавшее под закон кровной мести. И пусть без умысла, по неосторожности. Но спасти его или отсрочить приговор мог только исход из родной Сванетии. В селе Непутевый имел славу неудачливого охотника. И в тот поворотный день со своим напарником добычи не добыл. Зато наткнулись сотоварищи на лесной схрон с оружием. Повезло так повезло: для всякого свана оружие — ценность великая. Не поделили находку по-доброму. По злому делили. Проигравший остался в том лесу. Победившему пришлось пуститься в бегство, и жизнь разломилась.

     Жена последовала за мужем; как известно, сванки считают себя самыми преданными женами. В ночь того бесконечного дня двое покинули село, оставив дом со всем его скарбом. И когда на рассвете к их окошкам подкрались трое мужчин в черном, дом встретил их запахом свежего пури, беспорядком побега и молчанием. 

     Чужаки затерялись в болотистых землях Мингрелии и с годами там прижились, родили сына. Но тоска по родине заполняла все сны старой сванки. Муж умер прежде жены и прежде наступления часа возмездия. Сын сванов уехал в далекую Россию; не знал родины. Сванка совсем загрустила, хоть и жила каждый день, как вчера и завтра, счастьем и радостями соседей. Чужое счастье не греет.

         Она была в курсе всех новостей и событий из первых уст, потому как долго не засиживалась дома. Некоторые странности бабушки-сванки жители тупика Тетра-Дадиани приписывали возрасту и тоске. Все давно привыкли к тому, что каждый вечер, едва в кронах родендронов, инжира и хурмы застревали сумерки, старуха брала косу и оправлялась по соседским усадьбам. Свой участок она выкашивала с утра, когда новости дня еще не накопились. Сумерничая, соседи усаживались на лужайке возле лестницы дома, а в каждом мингрельском доме лестница — это особое место. Занимали ступени, табуреточки и стулья, расставленные полукругом. Обычно за беседами очищали тхили — спелый фундук, отделяя ядра от шелухи и разбирая пересортицу. Тут-то и заявлялась сванка.

      Помимо выкоса соседских участков пущие странности за старухой стали подмечать соседи в пору её вдовства: сванка вдруг принялась обряжаться в мужскую одежду, донашивая мужнины порты и рубахи, как будто заняла место воина. Черная фигура вдовы с косой на плече, появлявшаяся под вечер из-за корявого ствола отмирающего инжира, могла напугать всякого, даже неробкого десятка. После приветствия, бабка, словно мужик-косарь, защипывала деревянными прищепками широкие брючины, сдвигала косынку на затылок, освободив правое ухо, оно у нее лучше слышало, и принималась за косьбу высокой травы — балахи — возле беседующих.

      Вся компания: Лала, Жужа, Мамука, Джамбо, Ивлита, Сократ, Люция, Гиви и Лизи однажды стала свидетелем того, как бабушка-сванка сильно удивила горевавшего Рождена. Рожден в который раз заново пересказывал обществу давнюю историю. Когда-то в прошлом он просчитался с одним соседом. Тот захотел купить у Рождена дюжину бутылок терпкого твиши и попросил вскрыть закопанный квеври, откачать литров тридцать. Сосед скрытничал перед обществом, но явно готовился к какому-то семейному торжеству. Рожден по-соседски откликнулся, отдал свои запасы и согласился подождать возврата до осени. За свою доброту еще вытерпел неприятный разговор с женой, этой женщиной, ничего не понимающей в вопросах мужской чести. А по осени оказался долг невозвращенным. Никто с Рожденом не расплатился.  Никто жителей Тетра-Дадиани на торжество не пригласил; видать, не выгорел сговор. Когда Рожден потребовал возврата денег или вина, у них с соседом вышел совсем нехороший разговор. А с женой у Рождена и того хуже. Но сосед так и остался в памяти односельчан должником, потому как под зиму его не стало. Совсем не стало. И могилу усопшему копал Рожден с друзьями, и земельку сыпал Рожден, и ветку фикуса с горсткой грецких орехов на свежий холмик возложил Рожден.

       Сколько лет прошло… Но и на этот раз на лужайке за чисткой тхили Рожден удрученно сетовал, цыкал языком, вспоминая свое терпкое твиши. И тут на удивление всему обществу бабушка-сван перестала косить и твердо пообещала: вернёшь свой долг, совсем скоро вернёшь. Сказала, увидела недоуменье недоверчивых лиц, устремленных на нее, и надвинула косынку на лоб, прямо по глаза. Принялась косить заросли в орешнике с большей скоростью: «Вай мэ, балахи так и прёт, так и прёт…». Общество на лестнице всерьез обеспокоилось: совсем помешалась вдова, заговаривается. Ну и какой долг с мертвеца? Хоть бы сын её вернулся с чужбины, проведал мать, а то и вовсе перебрался бы на житьё домой. Век старухи не долог. С тем и разошлись под ночь: нет прежних долгожителей на Кавказе.

      А через неделю вся округа живо обсуждала как с участка на участок, со двора на двор перебирается пьяненький, с поминок, Рожден и хвастает, что возместил-таки убыток. Третьего дня он с товарищами хоронил соседку — жену того своего соседа-должника. И когда разрыли могилу прежде преставившегося мужа, в какой теперь, в свой срок, надлежало покоиться новопреставленной супруге его, то Рожден вспомнил, как двенадцать лет назад закопали вместе с покойником пять бутылок твиши и малый квеври; по традиции — покойнику на радость.

        И теперь с особым смаком Рожден передавал, каким сладостным ему показалось вино, каким веселящим.

7

ДАВАЙ-ДАВАЙ

     Прощаться на берег (бросать монетку — чего не терплю и не бросаю, но для кого-то традиция) нас привез в день отъезда солдат Джамбо, знавший по-русски всего пять слов и перед дорогой к пляжу тридцать минут ругавшийся на своем с хозяевами — Мамукой и Элико, поскольку наши раздобревшие гостинцами чемоданы никак не хотели влезать в багажник его «Мерса», 1996 года выпуска. Всем было ясно: упущенное время грозит опозданием в аэропорт. Но каким-то образом брюхатые саквояжи раздвинули борта авто и вместились-таки.

     И вот уже на пустом диком пляже мы в цивильном и босиком по черному песку удаляемся от кромки моря, бьющего волной, пеной, шумом нам в спины, в глубь суши, к дороге, где выжидает привычно брошенный посреди проезжей части и незапертый автомобиль солдата. Монетки на память кинуты, поглощены морской пучиной. Но вдруг видим странные знаки, шедшего впереди, оглянувшегося на нас, понурых, Джамбо. Он нелепо подскакивает на месте, размахивает руками, напоминая одновременно и Дон Кихота и ветряную мельницу и, уже видимо отчаявшись разбудить в нас разум, кричит на русском: давай-давай-давай! Вот это троекратное «давай-давай» и заставляет медленно обернуться назад к морю. Господи, а там феерия, цирковое представление да еще истинно для нас, безбилетников!

     Семейство дельфинов так красовалось у самого берега, так веселилось в своей страсти, радости мастерства и общения с человеком, что подходя все ближе, казалось, в эйфории забыв об осторожности, заплыло бы с простора за буйки, будь они тут расставлены. Ну, разве не чудо, что после почти десяти ежедневных вылазок к морю, многочасовой жарки под лучами колхидского солнца, в те пять прощальных минут нам было даровано показательное выступление и даже на бис?

Распознай уроки, разгляди в путнике близкого, даже если не видишь лица его;

          не ступай ступней своей на место силы, если не знаешь здешних обычаев;

          считывай присутствие веры во всем и в каждом, нащупывай буквально под рукою;

          не тычь пальцем в живое (миро — вечно, даже если и высохнет к утру).

Снисхождение к тебе не бесконечно…