Илья ФАЛИКОВ: Осенью 2017 ушёл из жизни поэт Алексей Алексеевич Королёв (1944 – 2017). На отпевании 9 ноября в ритуальном зале 1-й Градской больницы народу было очень мало, а коллег почти не было.
Он был полузабытым при жизни. Узкий круг ещё помнил его ярчайшее начало в середине 70-х. Его наставник Борис Слуцкий писал: «Алексей Королёв, тридцатилетний ученый-физик, – довольно редкий в нашей поэтической профессии пример человека, соединяющего большой талант и свежесть чувств с редкостной образованностью. Начитанность во всех главных мировых поэзиях сочетается у него с основательной философской подготовкой, и его статьи в журнале “Вопросы литературы” исполнены мыслей и сведений. Но главное для Королева – поэзия» (1975).
Он издал четыре книги: «Зеница ока» (1980), «Синица в небе» (1981), «Ex Libris» (1988), «Вокруг да около» (2002). Последние пятнадцать лет не печатался и болел. Это был печальный андеграунд в наши-то говорливые времена. Его похоронили на Хованском кладбище рядом с родителями. Мир праху его и укор нам.
«Textura.club» републикует отзывы на творчество Алексея Королёва, принадлежащие Дмитрию Сухареву, Григорию Кружкову и Илье Фаликову. Пусть это будет данью памяти крупному поэту с трагической литературной судьбой.
ПОЭТ АЛЕКСЕЙ КОРОЛЁВ: ТРИ ПРОЧТЕНИЯ
Илья ФАЛИКОВ:
Насколько мне известно, Королев начал писать стихи довольно поздно: после двадцати. К публике пришёл сложившийся поэт, избегший прилюдных болезней роста, то есть плохих, ученических стихов. Он сразу же чётко и решительно очертил систему координат: круг собственных тем, персонажей, образ жизни, литповедение, пейзаж и многое другое.
Первая книга «Зеница ока» неслучайно зарифмовалась со второй – «Синица в небе». Весь его путь – развитие того, что было предъявлено с самого начала. Это рискованный путь. На заре найденные ценности он не склонен пересматривать к полудню или к вечеру, ничего у себя в хозяйстве не взламывает, не отменяет, не взрывает, не периодизирует, хотя и мог бы: при всей прихотливости его стих отчетливо контролируется логикой – особой, разумеется, – чистота письма опасно граничит с чистописанием, дисциплина – с заорганизованностью. Немало в стихах и цифири, отсчитывающей строфы.
Самое интересное и воодушевляющее состоит в том, что Королёв справляется с собственными задачами. Ведь и его автоперсонаж – по существу, одна и та же, почти не меняющаяся личность, раз и навсегда определившийся характер, тип человека, сызмлада избравший свою дорогу и выбравший друзей. К слову, дружба – особая у него песня. Из стихов о друзьях можно, если не полениться, составить отдельную книгу.
«Вокруг да около» – название несколько лукавое, поскольку в основном это книга – о любви. Как оказалось, в наши времена можно издать книгу любовной лирики. Главное, она писалась всю жизнь. Лирические героини Королева разнообразны, непросты, своенравны, беспощадны, нежны, трогательны, взбалмошны, изменчивы, ненадёжны, восхитительны, незабываемы, порой порочны, иногда недосягаемы. Одиночество – центр его лексики, миро- и самоощущение. Автоперсонаж, при всём при том, постоянно заявляет, что его дело сторона, махнуть рукой – его любимый жест. Беснующаяся память закована в стиховые латы. Любовники блуждают по ночным мастерским, случайным пристанищам, под открытым небом, в тех пределах, о которых сказано: «а я с разомкнутым пространством в ссоре, / в опале у обширных площадей». Между тем, такая вещь как «Путешествие на полуостров» – блестящее свидетельство самооговора (насчёт ссоры с пространством), а «Степень свободы» – ликующая, не побоюсь сказать, песнь любви. К слову, библейская «Песнь песней» упоминается Королевым чуть не чаще всего. Да и сам он поёт отнюдь не в попсовой простоте. «К тебе (замечу невпопад) / его влекло, почти / как Гете некогда – с пути / обратного – в Карлсбад». Ритм английской баллады, прямая повествовательность, историко-литературная информация – такая вот песня.
К слову, опять-таки о пространстве. Королев немало поскитался по стране, в его стихах много большого и разного географического воздуха, а его книгу «Ex libris» я некогда нашел на прилавке книжного магазинчика в немыслимой южнокурильской дали – на острове Шикотан, и, между прочим, это была там единственная поэтическая книжка.
Книгу «Вокруг да около» Королев составил проще простого: последовательный дайджест из вышедших трех книг плюс новое. Он не издавался с 88-го года прошлого века. Не отмеченная датировкой, внутренняя хронология – порука достоверности. Пару первых книг Королёв написал в 70-х. Это чувствуется во всём.
Один превращается вдруг
в делягу,
сквалыгу,
хапугу,
другие разводят вокруг
бодягу,
визигу,
натугу, –
а музыку рвали из рук,
и вирши читали по кругу,
и драпировали подруг
в рогожу,
в сермягу,
в дерюгу…
Текст, что называется, абсолютно аутентичный. Так жили и говорили именно тогда. Попутно сказать, не исключено, что 70-е – одна из самых плодотворных эпох русского стиха, достаточно назвать начинающих той поры – Гандлевский, Кибиров, Кенжеев, Ерёменко… Эти люди моложе Королёва, у них – подвал, у него – полуподвал, но всё, чем они располагали в смысле стиха, было подготовлено генерацией Королева, включая его самого. «В зубах навязла у меня цитата…» То была ещё цитата-цикада, а не способ расправы с предшественниками. Цитата в прямом смысле. Если говорится: «Не попомни зла», то именно это и имеется в виду.
Печально-саркастические стихи Королева подошли к тому порогу, за которым начинался стиховой вал тотального отрицания, чуждый ему. Противодействуя массовой разнузданности и расхристанности, стих Королева замыкался в найденных параметрах. Он начинал как прямой ученик Пастернака и, когда сказал «Давай начнем с азов» (= «Давай ронять слова»), поставил указатель в сторону образца, вовсе не собираясь опровергать его. Это не весёлая или хищная игра, но система, повторяю, указателей. Ибо когда у Королёва появляются три фигуры с дарами на горбу, происходит охват всего Пастернака от «Сестры моей жизни» до стихотворений Юрия Живаго. При этом, прибегая к евангельской символике и тематике, сам Королёв не являл уже модной к тому времени религиозности. «Живёт, и слава богу, / которого нема», – весело цитирует он С. Петрова, который больше известен как блестящий переводчик.
Из всего этого не следует, что Королёв стоит по стойке смирно у склепа многими отпетой просодии. Также и высокий штиль – не его стихия. Более того, именно просторечие, разговорность, язык улицы, дружеского застолья или библиотечной курилки — вот его поле. При малейшей опасности ложного воспарения он работает на понижение…
(Полный текст рецензии был опубликован в журнале «Дружба народов», 2002, № 9. – Прим. ред.)
Григорий КРУЖКОВ:
Подвижность и трансформированность поэтического слова в сочетании с жёсткостью заданной формы характерны для Королёва. Среди его стихов, в частности, много сонетов – простых и обратных, сонетные циклы и немало весьма оригинальных (скажем осторожнее: нешаблонных) строф с многократной рифмой и разностопной строкой.
(Жаль только, что такого рода стихи, построенные на реализации идиом, на игре оттенками слов, видимо, принципиально непереводимы на другие языки. Разве что дать переводчику вместо текста канву для импровизации, как это делалось в старинном итальянском театре масок, нечто вроде: «Выходит Труфальдино и презабавно жалуется на судьбу».)
Этот приоритет формы («Самое трудное – выбор размера, все остальное возьмется само»), конечно, не случаен. Ибо окаянное ремесло – способ сопротивления залгавшемуся времени. Тот последний плацдарм, за которым конец, окончательное обессмысливание мира.
Существует гипотеза, согласно которой в шекспировском театре роль Корделии и роль шута исполнял один и тот же юноша-артист. Нет ни одного эпизода, где участвовали бы оба эти персонажа. Лир изгоняет Корделию, и тогда рядом с ним появляется верный и насмешливый дурак. В четвёртом акте на сцену возвращается Корделия, но исчезает шут: до самого конца трагедии мы уже не увидим бедного Тома.
То есть у любви и стойкости два обличья.
В мире, где «житейские скачки находятся в кровном родстве с готовностью стать на карачки», где даже «у моря за душой взбалмошной и бешеной много общего с лапшой, на уши навешанной», существует всё-таки неистребимая гармония, которая только ждёт творческого жеста, чтобы открыться, предстать перед глазами:
И, невзирая на блезир,
не жди подвоха,
странноприимен этот мир,
и темперирован клавир
не так уж плохо.
Старый парадокс заключается в том, что когда поэт внушает сам себе: мол, пиши пропало, – удивительным образом что-то прибавляется, а не пропадает. Видно, у поэзии всегда достаточно внутренних степеней свободы, чтобы оставаться собой. Да и ямбы с дактилями ещё на что-то сгодятся.
1989
Новый мир, 1989, № 11
Дмитрий СУХАРЕВ:
Вспоминаю, какое чувство завистливой радости испытал я, когда впервые прочитал в одном из стихотворений Королёва:
Воображала и ворожея,
ты ложка мёда в бочке бытия!
Наверно, среди читателей этих заметок найдутся такие, которые недоумённо пожмут плечами, мы все очень по-разному воспринимаем стихи, и я никому не хочу навязывать своего восприятия, но должен признаться, что и сейчас этот кусочек стихотворения кажется мне восхитительным. Ведь всего-то две коротких строчки, меньше десятка слов, включая союзы и предлоги, а сколько сказано! Женщина, к которой обращены эти строки, охарактеризована на диво информативно, и эта информация, плюс к тому, эмоционально окрашена и согрета авторским отношением. Мы даже знаем кое-что о жизненном фоне, к которому, в сердце автора, контрастна эта женщина. Мы знаем, что она очаровательна (и отдаёт себе в этом отчёт!) и юна (ибо слово «воображала» употребляется лишь людьми определённой возрастной категории).
Я ненароком перешёл на разговор о том, как это сделано. Здесь должна быть полная ясность: такие вещи делаются только озарением, но опорой вдохновению, конечно же, служит мастерство. И читатель, которому это интересно, сам оценит, каким эффективным приёмом здесь оказывается звуковое сопряжение понятий, извлечённых из разных языковых пластов, и как много может дать умелое применение банальной идиомы, когда на пользу дела работает сама банальность, оставляя в нашем сознании те слова, которые поэт заменил другими.
Читая сборники Алексея Королёва (а их у поэта два, «Зеница ока», 1980, и «Синица в небе», 1981), я обратил внимание на строки, в которых, как мне показалось, содержится намёк на то, как понимается поэтом цель творчества. В одном месте про стих (не какой-то конкретный, а стих вообще) сказано, что он смахивает на обетованный берег. В другом стихотворении взгляд осёкся на последней строке следующей строфы:
Помедли, погоди, не расточай
очарованье встречи невзначай,
Ведь если эта встреча только случай –
от чуда он почти неотличим:
слепое сочетание причин,
счастливое стечение созвучий.
Стихи хороши, но отчего стечением созвучий названа встреча – эпизод реальной жизни? Обмолвка?
Или, может быть, так: счастье – в гармонии, которую душа собственным трудом творит из материала, предлагаемого действительностью, каков бы он ни был. Поэтому стих – обетованный берег, а счастливое стечение созвучий – это жизнь, исполненная гармонии, то есть ставшая гармоничной благодаря поэтическому усилию или, что гораздо реже, гармоничная сама по себе – как почти неотличимое от чуда «очарованье встречи невзначай».
Действительно, при чтении произведений Алексея Королёва странным образом перестаёшь замечать, что это преимущественно стихи о прозе жизни – о неустроенности быта и бытия, о разобщённости близких душ. Стечение созвучий, когда оно счастливое, сообщает этому исходному материалу новое, иное существование.
1982, отрывок. Полный текст выложен на литературном сайте Д. Сухарева:
