Евгений Бесчастный (р. 1988) — поэт, прозаик. Родился в Севастополе. С 1991 по 2017 гг. жил в Бресте, с 2017 г. живет в Санкт-Петербурге.
Публиковался в журналах «Артикль», «Homo Legens», «Новая Юность», «Этажи»,«Знамя», «Кольцо А», «Звезда», «Алтай», «Новый мир»; на интернет-порталах «Textura», «ЛiтРАЖ», «Формаслов». Участник фестивалей «Вершы на асфальце» (Минск), «Петербургские мосты». Лонг-лист премии «Лицей» 2022 (проза). Автор трёх поэтических сборников.
Редактор — Андрей Фамицкий
Телепорт
I.
Так всегда бывает: во время тяжелой липкой болезни вспоминаешь дни накануне её, и становится ясно, что уже тогда, в последние часы ускользающего здоровья, всё было не то, всё было с подвохом, с червоточиной. Всё как будто было искажено приближающейся кометой: пространство, время, запахи, голоса. Вспоминаешь серое, как труп, утро: по-особенному безжизненно трепыхалась на ледяном ветру сорванная шкура туч, семеня и перебирая своими бесчисленными ворсинками. По-особенному гадким голосом требовала предъявить билет тётка-контролерша в городской электричке, и по-особенному тяжело было его доставать из кармана и отцеплять от хлама, что там скопился: от спутанных наушников, скомканных чеков с пожеванными жвачками внутри. По-особенному назойлив и фальшив был продавец-коробейник, выросший в проходе со своей сумкой, нахваливая свое барахло и мешая продвигаться к выходу людям как раз на станции, где железная дорога пересекается с веткой метро, и сразу после предыдущей станции все начинают один за одним вставать и уходить, как с плохого спектакля. И лица этих людей по-особенному одинаковые и потусторонние. Толпа течет мимо тебя потоком из прорванного люка.
— Дамы и господа! — орет продавец свой заученный, плохо составленный текст над самым моим ухом, но ни одна дама и ни один господин не обращают на него ни малейшего внимания, только я вынужден впитывать в себя эту гнусную ахинею, точно губка помои. — Сегодня вашему вниманию уникальное приспособление, преобразившее и облегчившее нашу жизнь! — вопит он, ловко уворачиваясь от пробирающихся мимо людей. — Телепорт, дамы и господа, телепорт! Как все вы хорошо знаете, десять лет назад зарубежные гении изобрели прибор для перемещения из одной точки пространства в любую другую. Прибор этот был слишком дорогим и так и остался бы доступен лишь тамошним богатеям, если бы наши отечественные ученые не усовершенствовали телепорт, отбросив всё лишнее. Теперь он по карману любому человеку, а помещается даже в женской сумочке.
Он нагнулся и вытащил из своей клетчатой бесформенной сумки белую коробочку. Толпа в вагоне уже существенно проредела, публика почти полностью обновилась, никто его не слушал, поэтому он переключился только на меня. Поезд тронулся, и он, покачиваясь, как виденье, продолжал:
— Вот эта небольшая коробочка отправит вас хоть в Сибирь, хоть в Ялту. Дальность действия до двадцати тысяч километров.
Я стоял, вжавшись в угол и слушал его, точно змея – заклинателя. Уже освободилась куча мест, но я почему-то не садился, сдерживая подкатившую к горлу дурноту.
— Самое главное, — говорил он мне, — не путайте этот телепорт с китайскими подделками. Прибор наш, отечественный, производство фирмы «Фигаро», вся информация в инструкции. Процедура телепортации абсолютно безопасна, и принцип её так же прост, как переливание жидкости из одного стакана в другой.
У него в руках появились бутылка кока-колы и пластиковый стакан, который он сперва наполнил пенящейся коричневой жидкостью, а затем, спрятав бутылку и добыв из кармана второй хрустящий стакан, перелил в него содержимое из первого.
— Вуаля! Были зде-е-е-есь, а через секунду… там! И помните, друзья, телепорт — не роскошь, а средство перемещения!
— Плохой пример, — сказал я ему сквозь дрожь и тошноту, сам себя не узнавая: я никогда не заговариваю с посторонними. Он мутно взглянул на меня. Я кивнул ему на стаканы в его руках. — Перелить ты перелил, но вон сколько на стенках еще осталось.
— Мужик… — Он сделал шаг в мою сторону, заключив меня в зону своего густого табачного амбре. Это располагает к доверию. — Ты или бери, или молчи. Я же тебе жизнь не порчу, вот и ты будь солидарен. Брать будешь?
— Давай, — я протянул ему смятую влажную купюру, которую всю дорогу теребил в кармане.
II.
В общем как же так получается ты один на семи ветрах и никто не защитит не поможет а кто близко подойдёт только противно от этого внезапно когда на маяковской набилась тьма народу в поезд и запищало и был голос сверху осторожно двери закрываются а войти успели далеко не все потому что входящие толпятся у дверей так как на следующей выходят и не дают войти тем кто еще не вошел так вот задние таранили передних передние цеплялись за поручни друг за друга но проиграли обрушились глубоко в вагон лавиной людской кто-то упал где-то заверещал ребенок и женщина стала возмущаться но не сильно возмущалась адекватная была побольше бы таких а ей другая с юмором еще более адекватная говорит я каждое утро здесь с этим сталкиваюсь как будто последний в жизни поезд так все норовят впихнуться а первая ей отвечает кто знает может и правда последний и смеется но вторая шутки не поняла говорит да вот не хотелось бы не хотелось бы и тут в этом ярком точно в операционной электрическом свете ритмическом покачивании голов так наверно головы животных качались в дрейфующем ковчеге среди взглядов направленных в окна на пролетающую мимо бетонную пустоту на экраны бессмысленных смартфонов ежась в электрошоке озноба я поймал одну мысль шорох истины пар что источает земля наутро после бравой резни проповедь проповедей пронеслась над их головами и я её уловил и впитал: «ПУСТЬ ЖИВУТ КАК ХОТЯТ»
III.
— Ты бы шёл домой, — советовал мне начальник, — а то зеленый весь и потный, как попугай.
Но я своё дело знаю, отсидел до конца. Мне за квартиру платить скоро. И есть надо что-то. И пить. Пил я в тот день немеряно и напиться не мог. Кулер булькал громко, и весь наш коллектив (молодой и дружный) поднимал головы и косился молодо и дружно в мою строну, а я глотал, глотал, глотал воду. На обед я пошел, как всегда, в бистро шаговой доступности «У Игоря». (Я думаю, в этом же бистро я и отравился днем ранее, очень там вилки нечистые). Теперь же, превозмогая тошноту (и даже как-то воодушевившись под конец) я съел подозрительно мягкий и влажный, как свежее дерьмо, пирог с грибами, и это было мерзко и вкусно, а вечером я слёг. Я лежал на своём продавленном диване, с торчащей пружиной (не мной, конечно, продавленном, а предыдущими жильцами: я давно подобные вещи забросил, не участвую). Диван этот яростно колотился подо мной, ходил ходуном, как плацкартная полка, лежа на которой я приехал пять лет назад в этот город, что меня погубит, съест и не подавится. Я повторял: «Телепорт, телепорт!», хлопал себя по одеялу, по карманам (лечь пришлось одетым, сил раздеться не было), хлопал в поисках билета, потому что прямо ко мне через весь вагон продвигалась толпа тёток-контролерш, а билета у меня, конечно, не было. И тогда я хотел бежать, но качка стояла такая, что я и на ноги не смог встать, а только выблевал на пол весь тот давешний пирог с грибами.
— О боже, как стыдно, — говорю я уборщице-контролерше. А она молодая красивая ко мне садится на край дивана, а это хозяйка квартиры, где я живу и сейчас валяюсь, Эльза Кирилловна.
— Я вам завтра деньги переведу, Эльза Киркоровна, — говорю.
А она дудку достаёт из кармана форменного халатика, в таких с сегодняшнего дня все контролерши железнодорожные ходят, потому что я так хочу, и начинает дудеть что-то индийское-преиндийское.
— Алло, — сказал я, когда наконец поймал выскальзывающий, словно кусок мыла, телефон. Звонил мой брат.
— Приезжай, брат, срочно! С дядей Марком совсем плохо.
— Я не могу, я заболел, — выдавил из себя я.
— Серьёзнее, чем дядя Марк? — Это был весомый аргумент.
Поскальзываясь на грибной блевотине, я добрел до прихожей, до своего рюкзака.
— Ты это, инструкцию прочитай, — говорил мне утром продавец.
Но разбираться тут было совершенно не в чем. Коробочка, в каких приходят интернет-заказы из Китая, содержала внутри простейший прибор. Вот кнопка «On/Off»; вот экран, куда нужно ввести координаты: столько-то градусов северной долготы, столько-то восточной широты. Из небольшой линзы, похожей на камеру смартфона, вырывается луч: сначала тонкий, серебристо-прозрачный, он разрастается до широкого конуса с человеческий рост, и нужно только дождаться пока невесомое, колышащееся струей родника, серебро сгустится, утратив прозрачность, и побелеет, а свечение от него сделается невыносимо ярким. Тогда-то и нужно шагнуть в этот самый луч, навстречу покалыванию, какое бывает в руке или ноге, если долго сидишь в одной позе; навстречу молочно-парному теплу и разноцветному мороку в голове; навстречу городу, уехать из которого стоило стольких усилий.
IV.
Дядю Марка уложили умирать в мою комнату, на мою кровать. Жёлтый и кудрявый, он глубоко влип в перины и одеяла, упав на них с высоты своих девяноста лет. Он мелко двигал челюстями, будто насекомое, его тонкие бескровные губы силились ухватить невидимый материнский сосок, но для этого было уже слишком поздно. По всем комнатам осели наперёд скорбящие родственники, и гневно и шепеляво читала Псалтырь церковная старуха и поминутно сухо плевала куда-то в сторону, и готовились, набухали грозой потенциальных рыданий плакальщицы.
— О, мой воробушек! — прошамкал он, когда его почти похищенные небытием глаза узрели меня. — О, не чудится ли мне это?!
— Не чудится, дядя Марк, — сказал мой брат. — Гена, как узнал, что вам нездоровится, тут же телепортировался, минуты не прошло.
— О, нездоровится… Ха-ха-ха!.. Кхе-кхе-кхе, — он надолго зашелся мучительным кашлем. — Нездоровится… Я умираю, Гена, — сказал он мне.
Я не знаю, благодаря ли обстоятельствам, которые требовали от меня собраться и быть мужественным, или же телепортация так повлияла, но мне стало значительно лучше, только немного кружилась голова.
— Всё будет хорошо, дядя Марк, — соврал я, — вы выкарабкаетесь.
— Врёшь, — прошипел он и опять закашлялся.
— На минутку выйдем, — шепнул мне брат.
Он вывел меня на лестничную клетку, чуть поддерживая под локоть, словно я куда-то убегу.
— Не куришь? Молодец. Ну, слушай. Приводил нотариуса, всё схвачено. Старик подписал, даже не вякнул. Обе квартиры пока на мне, не ссы, потом сочтемся. Ты же тут и не появляешься. А эти — пусть говна хлебнут! — Он погрозил кулаком распадающемуся клоку дыма.
Я неопределенно повел плечами. Это была не та новость, что я хотел услышать, но и спорить не было ни малейшего желания. От табачного дыма меня снова стало мутить.
— Мальчики! Мальчики! — выпрыгнула из квартиры жена брата, Шура. — Дядя Марк!..
В душной желтой комнате, где я был заточён всю жизнь, побег откуда был так же невероятен, как побег засушенной бабочки из альбома коллекционера, но я всё-таки сбежал, под облупившимся потолком с нескончаемым снегопадом побелки, между стен, с которых свисают отклеившиеся обои, точно бинты с мумий, у вечно запотевшего окна, которое показывает только скучный, несправедливый мир, на старой, оплетенной паутиной кружев кровати в агонии метался, ища и не находя невидимый выход, дядя Марк. Его обступили неясные, тёмные фигуры. Кто они такие, и почему нужно заканчивать путь под их надзором?
— Гена! Гена! — В его хриплом голосе стрекотала железная птичка, у которой вот-вот закончится завод.
Я подскочил к нему, пропихиваясь между этих назойливых тел, как утром пропихивался в вагон метро, и наклонился над белым костлявым чучелом, которое без малого век совершало важные и бесполезные поступки. Он с силой притянул меня к себе, приблизил свой синий рот к моему уху и исторг из себя:
— Пусть…
Тут пальцы его разжались и отпустили мое плечо навсегда.
V.
заупокойная молитва дворовых воронов икота плакальщиц искусственные лепестки в мусорных контейнерах на заднем дворе обрывки псалмов выдубленные жестким ветром старик в пене погребальных кружев паутина из углов наматывается на щетку с треском рвется комья земли ударяются о крышку ныне и присно и вовеки веков отправляйся дядя туда откуда пришел хватит ли ящика водки на поминки черные ленты с золотыми буквами вечная память дворник сметает мёртвых голубей голуби умирают стоя вы обращали на это внимание умирают стоя стоят вдоль стен по углам идешь и не понимаешь что они дохлые а они чучела железные птички у которых кончился завод вечная память вечный гроб не роскошь а средство погребения гена гена что с тобой скорую скорую да святится имя твое да приидет скорую
VI.
Деревянная рама открывается с пахучим грохотом. Распластавшийся по стеклу дремлющий солнечный луч рассыпается на конфетти бликов по всей палате (кажется, что по всей планете). Под хлопьями скукожившейся краски видны жилы и мякоть дерева. Дерево впитывает свежий весенний дождь. Открывать раму, вдыхать дождевой пар, шум автомобилей — приятно. Серая почва больничных клумб и газонов, густые мётлы крон уже покрыты нежно-изумрудной фатой, едва различимой, но обретающей вес и плоть с каждым мгновением. Если сощуриться, становится лучше видно, как тонкая фата наливается краской. С полузакрытыми глазами яснее видно будущее.
— Хорошо, — сказал Василий, отворяя раму шире, чтобы ветерок по-щенячьи всласть наигрался с занавеской.
— Хорошо, — подтвердил Геннадий. Он полусидел на кровати.
Ветер гулял по палате, придавая ей широты. Хотелось на волю, хотелось открытых пространств, лёгкого, далёкого шага. Волосы Геннадия, за ночь пропитавшиеся потом и уже высохшие, торчали во все стороны смешно, озорно. Прядка налипла на лоб.
— Домовенок!.. Дай расчешу, — сказал Василий, подступая к брату с деревянным гребешком в руках.
— Как в детстве, — сказал Геннадий.
— Как в детстве, — подтвердил Василий.
— Хорошо, когда весна, — сказал Геннадий, морщась: цепкий гребешок больно дергал, разнимая слипшиеся волосы. — И я уже совсем здоров.
— Ну, уж не совсем, не придумывай, — отвечал Василий.
— Открой ещё окно, брат, — попросил Геннадий. — Вернётся дед с процедур, уже так не подышишь.
Василий подошёл ко второму окну. Нижняя створка здесь была заколочена наглухо: из отверстия для ключика торчал обрубок железного штыря. Василий стал открывать маленькую верхнюю форточку.
— Ты мой телефон не принёс? — спросил Геннадий тем голосом, которым задают очень долго назревавшие неудобные вопросы.
— Завтра принесу. Ты отдыхай, — отвечал Василий. Форточка наконец поддалась, ветер снаружи помог, ворвался, облобызал языком лицо, швырнул в лицо занавеску, поскакал по палате. — Тебе всё Эльза Карловна названивала, — сообщил Василий, внимательно рассматривая трупики мух, густой россыпью чернеющие между оконными рамами.
— Кирилловна. Я ей денег должен, это хозяйка, — сказал Геннадий.
— Я её на х.. послал, — сообщил Василий.
Геннадий издал болезненный стон.
— Ничего, — сказал Василий.
Братья проговорили еще с полчаса, потом Василий ушёл, а Геннадий провёл обычный день, какой бывает в больнице. Съел на обед миску кипятка с капустным листом и шлепок синеватого пюре на алюминиевой тарелке, пытался читать, смотрел в окно на окна другого корпуса больницы, на заводские трубы провинциального городка, на пряди дождя, свисавшие с далёких туч, слушал и старался не слушать неинтересный разговор соседа по палате с навестившей его престарелой дочкой.
— Понимаете, — говорил Геннадий своему соседу по палате перед сном, — я будто не весь. Не знаю, как ещё сказать. Будто часть меня где-то растворилась.
— Телепорт — не роскошь, а средство перемещения, — отвечал сосед заученным рекламным слоганом.
На следующий день Геннадия снова навестил брат Василий, и потом ещё на следующий, и ещё на следующий тоже, и я снова смотрел на них откуда-то издалека и не мог понять, где я, и кто из них я.
VII.
Прошло тридцать лет, а я так и не уехал. Я уже пожилой человек, и все эти годы я плохо спал по ночам, просыпался ото сна не ото сна, от видения, наваждения, хватался за стакан пыльной воды на прикроватной тумбочке, жадно пил, звал брата.
— Уехать, уехать!.. Мне надо завтра же уехать… — плакал я, и брат меня успокаивал и баюкал.
Он устроил меня фасовщиком на завод, где сам был бригадиром, там я все эти годы и проработал. Начальник той молодой и дружной фирмы, где я браво высекал себе карьеру воспринял мой отъезд очень спокойно. Когда я выписался из больницы и сообщил, что скоро приеду, он недовольно ответил: «Ждём». Но больше на связь не выходил, а я так и не приехал.
— Уехать, уехать!.. Мне надо завтра же уехать… — повторял я про себя каждый день, но торчал всё там же, на попечительстве брата.
И как хотите, воля ваша, я виню во всём телепорт. Я чувствую себя неполным, другим, словно я что-то потерял. Кому бы я ни говорил об этом, все смотрели на меня странно. И я перестал говорить. Телепорт тем временем набирал популярность, и на сегодняшний день даже за хлебом люди телепортируются. «Телепорт не роскошь, а средство перемещения!» — гласит биллборд под моим окном.
Естественно, любое действие рождает противодействие. По всему миру крепнет и развивается движение «Антителепорт». Активисты подписывают петиции, приводят результаты расследований, кто кому какой платит откат. Активисты нанимают учёных, в чьих трудах описывается вредоносность телепортации, её отрицательное влияние на человеческий организм и на окружающую среду. Активисты регулярно устраивают акции протеста, в том числе под окнами штаб-квартиры ООН и даже у центрального офиса корпорации «Фигаро», ставшей на сегодняшний день мировым монополистом по производству телепортов. Но спросите активистов, как они попали под окна штаб-квартиры ООН или к центральному офису «Фигаро», если еще час назад отводили ребенка в садик в своем городке, и они только опустят глаза.
Уехать, уехать!.. Каждое утро, вспоминая свой ночной срыв, я придумывал отговорку, почему не могу уехать. Сначала — отсутствие жилья: я получил от Эльзы Кирилловны полное немецких проклятий смс и очевидно не мог вернуться на ту же квартиру, а найти новое жилье довольно проблематично. Потом — работа: свою молодую дружную фирму я потерял, а здесь меня уже пристроил брат. С годами отъезд казался всё невероятнее.
— Ну, куда ты, старый пень, поедешь? Кому ты там сдался? — сказал мне однажды брат в ответ на мои ночные слёзы. Оказалось, что мне под шестьдесят.
— Никогда не поздно! — оживал я всегда под вечер. К ночи доходил до отчаянья. С утра раскаивался и сгорал со стыда. Днем снова строил планы. И так все эти годы.
Однажды в троллейбусе я встретил того продавца и вцепился ему в воротник.
— Отвянь, мудило, я телепортами не занимаюсь больше! — оттолкнул он меня. — Я ими пользуюсь. Сейчас здесь, а через секунду там.
Он торговал мелкой канцелярией в троллейбусах страны.
— Я не весь, понимаешь, не весь! — стонал я ему в ухо. — Ты помнишь свой фокус с кока-колой?
— Ну, не знаю я! Не знаю! Природа так устроена, понимаешь? Отсекает всё лишнее. Эргономика, там. Энтропия. — Меня накрыло облаком его густого табачного перегара. — Моя остановка, адью!
Он выволок из троллейбуса свои клетчатые баулы. Эргономика.
VIII.
Я добился аудиенции с главным, с президентом компании «Фигаро». Он оказался совсем не таким, каким я его представлял. Это был приятный человек невысоко роста, немного полный, но очень обаятельный.
— Друг мой, — запел он, — всё совсем не так. Мы стали производить телепорт, чтобы сделать мир лучше. И он-таки стал лучше. Вы сейчас преодолели такое расстояние всего за секунду! И это не предел! Вы говорите, что потеряли часть себя? Люди гибнут на железной дороге, самолёты падают, интернет вызывает импотенцию.
— Это не факт, — сказал я.
Он замялся.
— И всё же. Не сидеть же в пещере, обмотавшись звериными шкурами. Примитивная жизнь не менее опасна, чем плоды прогресса, не так ли? И да не убоимся мы делать шаг вперед!
— Я собираюсь подать в суд, — сказал я.
Сытенькое личико президента исказилось капризной гримасой. Он был искренне расстроен.
— Друг мой, вы хороший человек. И насчет суда вы не сами придумали, это вас кто-то научил.
— Брат. Да какая разница?
— Вы бы не додумались до суда сами, вот какая разница! Потому что вы возвышенный человек, человек мечты! Золотоискатель! Вы презираете рутину, потому в ней так и погрязли. Вы добываете золото!
Его стараниями на столе появилась бутылка бурбона и два стакана. Дверцы минибара плавно закрылись сами собой.
— Вам со льдом?
— Да, пожалуйста. То есть… Я вас не понимаю.
Моя рука сама приняла протянутый мне напиток. Ледышки приятно стукнули о стенки стакана.
— Телепорт хорошая штука в том смысле, что вы проскакиваете ненужную, ненавистную часть — дорогу, если вы понимаете… — Он сделал терпкий, лакомый глоток.
Я еще не понимал.
— Вы экономите себя. Се-бя! — продолжал президент. — Перемещаясь мгновенно с одной деловой встречи на другую, от жены — к любовнице, с курорта на курорт, вы наполняете жизнь только важными, значимыми моментами. Ваш взгляд не блуждает по серым полям, не мечется между столбами. Ведь именно в дороге, долгой, нудной, вы — как бы не вы. Вы распадаетесь, развеиваетесь в этих самых полях. С телепортом ваша жизнь густа, плотна. Мы сплавляем скупо разбросанные крупицы золота в дорогие слитки, за которые, между прочим, иные отдают целое состояние. Но мы вам их практически дарим!
— Крупицы ещё надо найти. Это труд.
Я поставил пустой стакан на стол. Ледышки звякнули.
— Мы и находим их за вас. Ещё? — Бутылка в руках нависшего надо мной президента нацелила горлышко в мой стакан.
— Я имею в виду… Хватит, спасибо… Что делать, если этих самых крупиц нет? Не везде же есть золото. Почему бы не посчитать столбы? И, знаете, ведь для материи пустота не менее важна, чем сами частицы. Расстояния между частицами, то есть пустоты, намного больше, чем самих частиц, — объяснял я. — Материя почти вся состоит из пустоты. Из дороги, по-вашему выражаясь.
— Речь не о том. Речь о том, что эти крупицы где-то да есть. Всегда. И они обязательно найдутся. Вы находите и перемещаете себя. Настоящего себя, без примесей. Себя наивысшей пробы! Еще виски?
Я опрокинул стакан себе в рот и захрустел ледышками.
— Слушайте, — сказал он. — Вы наш дорогой клиент, один из первых. В незапамятные времена вы воспользовались нашим продуктом, который всегда славился наивысшим качеством. И с каждым днем мы его делаем всё лучше для вас. Но нам важно, чтобы вы были довольны нами. Мы не хотим ссориться. За нашу многолетнюю дружбу я хочу сделать вам подарок: одну десятую процента акций нашей компании. Соглашайтесь, это астрономическая сумма, сможете исполнить все свои мечты. Вы на пенсии?
IX.
Мне шестьдесят четыре, я могу прожить ещё тридцать лет, могу умереть сегодня. Впрочем, как любой из вас. Если ответа на мой вопрос не существует в природе, зачем тогда сам вопрос? Ведь поиски ответа в таком случае представляют собой только бесконечную переформулировку вопроса. Весь ли я тогда телепортировался, или часть меня утеряна? Я наконец смогу съехать с ненавистной квартиры, из душной комнаты, не плакать ночами на старой кровати, обтянутой паутиной кружев. А скорее всего, никуда я не уеду и так и буду рыдать: уехать, уехать!..
Далёкие забытые тени проплывают передо мной, я пью пыльную воду, сажусь на старой кровати, тру глаза. Я смотрю в окно: двор тёмен и пуст, скулит собака. Тени уплывают, растворяются, и добраться до них нет и никогда не будет никакой возможности.
Руки прочь от Зверя!
Этим вечером мужчины нашего города вновь собираются на экстренное вече. Наш город терзает Зверь, отлавливает нас по одному, насыщается нашей плотью, играет огрызками наших костей. Рассматривает наши души на свет, как битые стеклышки.
Раз за разом мы рассаживаемся за дубовым столом, делим поровну тягучую смолу ночи, черствую краюху горечи, и только эти минуты сплочения вселяют в нас азарт тайны и совместного поиска.
Трещит огонь под котелком, дежурные подливают и подливают совещающимся крепкий черный чай, и к утру чая выпито столько, что в очереди в уборную топчется больше людей, чем клюет носом за совещательным столом. Диспут бурлит всю ночь, умные растолковывают свои выкладки, приводят тезисы, демонстрируют графики; кто с характером, раздувает ноздри, рвет рубаху на груди. Но никакого выхода снова не найдено. Хмурые и злые на заре, мы утыкаем в ладони свои лбы, и даже видеть друг друга не хотим. Каждый из нас снова ждал, что кто-то другой метнет из рукава что-то новенькое, что мы еще не пробовали, что-то, что пробьет стены, искривит пространство; но этого не происходит, и мы все виним друг друга.
Зверь сам выбирает любого из нас. Мы пробовали бросать жребий; находились и отчаянные, кому жизнь не дорога, и вызывались пойти к Зверю сами. Однако он не принимает наших уступок. Кто радостно, кто повесив нос, принесенные в жертву возвращались с места заклания несолоно хлебавши. Зверь их полностью игнорировал, а потом, возбужденный нашей дерзостью, забирал вдвое, втрое больше.
Мы пытались бороться. Богатыри нашего города всей дружиной ходили на Зверя, размахивая булавами и треща щитами. Вопреки чаяниям, не Звериная кровь проливалась на наши поля, а только их собственная. Стоит нам восстать против него, как мы начинаем междоусобную сечу, не успев даже толком вооружиться. Его отравленное дыхание напитало наши облака и ветры, наши легкие и кровь полны его дыханием. Оно и включает в нас механизм самоуничтожения.
Мы пробовали договориться со Зверем. Он долго и внимательно слушал нашего парламентера, наклонив голову и урча, а потом отправил его в рот, целиком, как креветку. Звук человеческой речи лишь вызывает у Зверя рефлекторное урчание в желудке; он любит есть и, конечно же, будет есть, — вот, что говорит его желудок. Он будет есть нас — снова и снова. На то его полная воля, и нам нечего предъявить против. Мы вообще не уверены, возможно ли до него донести хоть какую-то информацию.
Отсюда мы заключаем, что предпринимать что-либо совершенно бесполезно, и нужно смириться. Но не только непобедимость Зверя приводит нас к таким выводам, толкуют мудрые. «Руки прочь от Зверя!» — сотрясает избу гром их голосов, и град кулаков бьет по тесаной столешнице. «Руки прочь!». Всё наше хозяйство, наши ценности, которые мы прививаем детям, — всё построено с оглядкой на Зверя. Мы ума не приложим, как нам обустроить наш общий дом по-новому, если представить, что Зверь вдруг куда-то денется. Очевидно только то, что переходный период повлечет разруху в нашем отлаженном быте. Зверь — всё, что у нас есть.
Далеко не все с этим согласны, и снова мы спорим не о том. На эти распри, видимо, и уйдет последний запас наших сил и разума. Впрочем, как бы мы ни вели разговор, никаких иных поворотов в нем не предвидится: Зверь непобедим, а мы одиноки.
В это время года звезды светят, не мигая, остерегаясь дать нам ложный намек. Им ничего не известно, и мы один на один со своей бедой, с их ледяным сиянием. Гурьбой высыпаем мы из избы в жесткое пространство зимнего луга. Выпускаем пар изо ртов и ноздрей, притопываем, говорим вполголоса. Где-то там, по ту сторону дымки, стянувшей болота, у самого горизонта, среди омертвевших кустарников развалился он — со своим клокочущим дыханием, кипучей кровью, слипшейся шерстью. Со своим вечным и древним голодом. Со своим неотъемлемым правом на голод, неопровержимым правом. Там, в колючих дебрях мы видим два красных огонька, что так же, не мигая, скользят по нам, не признавая нас, как лазерные прицелы синих звезд — над нашими головами.
