Санджар Янышев – поэт, переводчик, композитор.
Родился в 1972 году. В 1995 году окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского университета и сразу уехал в Москву; работал курьером, коммивояжером, уличным музыкантом, рекламным менеджером, редактором, частным преподавателем, сценаристом, писал статьи для детской энциклопедии…
Автор книг: «Червь» (2000), «Офорты Орфея» (2003), «Регулярный сад» (2005), «Природа» (2007), «Стихотворения» (2010), «Умр. Новая книга обращений» (2017).
Лауреат независимой поощрительной премии «Триумф» (2001), премии журнала «Октябрь» (2003), четырежды дипломант премии за лучшую поэтическую книгу года «Московский счёт».
Фото сделано Германом Власовым
Со скоростью анекдота. Часть I
Избранные заметки, наброски, посты
*
В метро.
– …А мне Дед Мороз фигню какую-то подарил!
– В следующий раз вообще ничего не подарит, – поджала губы. Обиделась за Деда Мороза.
*
Бревно в своей пьялушке и сучок в чужой.
*
Вынес в подъезд телевизор, поставил под лестницей («в добрые руки») – он исчез в ту же секунду… Нет, тремя секундами раньше!
*
В зоомагазине.
– Возьмите палочку с мёдом!
– Спасибо, не надо.
– Как не надо? Надо! Надо баловать… У вас – кто?
– Свинка.
– Вот мы вашей свиночке позвоним, скажем, что хозяйка отказалась ей палочку с мёдом покупать.
*
Здесь на телефон в качестве рингтона ставят пение петуха, чтоб подольше его не слышать.
*
Слепая женщина, влекомая через поле одуванчиков, своей собаке-поводырю: «Куда – в сугроб?!»
*
Он и она.
– А что – ты?.. Я буду пить, а ты?
– А что, впервой что ли?
– Ну как, я буду потом храпеть… А ты?..
– А я буду слушать.
*
– Я прожила с тобой пять лет, ты высосал меня и выбросил, я ни разу тебя не обманула, это сука, с которой ты живёшь, обманула своего мужа, потом обманула тебя, потому что, живя с ним, спала с десятками таких, как ты, мудаков, а тебе сказала (ведь сказала? сказала?), что ты у неё второй, а ты и поверил, мудила, и до сих пор ей веришь, и даже ребенка ей заделал, бляди эдакой, а я кому теперь нужна с балбесом-ублюдком, больным шизофреником, мацающим круглые сутки подаренный тобой айпад, чтоб ты сдох, я его прячу и даже разбить не могу – этот гадёныш меня шантажирует, говорит, уйду из дома, он больной, больной и бесхарактерный, как ты, и такой же бездарный…
– Ок, сколько?..
– Что – «сколько»? Да ты ни в жизнь со мной не расплатишься…
– Так. Сколько. Я. Тебе. Ещё. Должен.
– Перепиши на меня квартиру. Ты всё равно здесь уже семь лет не живёшь, а квартира эта – положа руку на сердце – принадлежит наполовину мне – по закону, – наполовину твоему сыну, которого ты маленьким бросил, я одна его воспитывала, ты знаешь, сколько это стоило мне крови, а те копейки, которые ты давал, это кот начхал, знаешь, сколько нужно за школу, а плавание, а английский, а психолог, ребенок уже заикается, ему нужен психотерапевт, я узнавала…
– Хорошо. Ты получишь то, что ты хочешь. Но, ебись оно конём, я тебя умоляю: не звони мне в ближайшие десять дней, дай спокойно встретить Новый год, у-мо-ля-ю!!!
Венбрин нажал отбой, выблянул звук тщетности, швырнул телефон на подоконник. За окном две вороны или галки делили баранку, не порушенную даже двухнедельной хлябью. Венбрин обернулся на дверь. В проёме стояла Соня. Слышала, не слышала?.. Догадайся по мордочке этой хауси-востроушки.
– Пап, ты передал Дед Морозу, эээ… про мой подарок?..
– М… Морозу? Конечно… Конечно! А с кем я, по-твоему, только что разговаривал?
*
Защитная эрекция
*
Моностих: «Он прошлое сжимает, как мошонку».
*
«Ты нынче пульверизатор юмора!»
*
«И твой желудочный сок меня не берёт!»
*
– Па-ап, выходи!
– Уже встаю-ю-ю.
– Па-а-ап, выходи!
– Уже вытираю-ю-юсь.
– Па-а-а-ап, ну выходи!
– Уже халат надеваю-ю-ю!
Швейная основа Хорошей Сказки.
*
Пелевин – о литературных фуршетах:
«…это замаскированный социальный ринг, микроколизей, куда люди приходят как бы отдохнуть и расслабиться, на деле же каждый прячет под одеждой гладиаторское снаряжение. Всякий приносит с собой свои смутные расчёты и весь вечер танцует под их дудку, а вовсе не под «другой барабан», как старательно объясняет в разговоре. И вот, после тысячи как бы случайных движений в причудливо освещённом аквариуме эти пёстрые гады оказываются сплетены друг с другом строго надлежащим для взаимного поедания и осеменения образом. То, что выглядит для наивного наблюдателя увеселением, является на деле ни на миг не прекращающейся борьбой за существование, смешанной с социальным ритуалом». (S.N.U.F.F.)
Вот откуда он, брезгующий «светом», обо всём этом знает?!! И ведь всё точно, узнавание совершенное!
*
В трамвае.
– Вы сходите?
– Щас – нет, на остановке – да!
Одесса.
*
Кукуем.
Новость, лайк, человек, дизлайк, едва мелькнув, уходит вниз по ленте событий, чаще всего навсегда.
(Раньше писали «см. выше», теперь – «см. ниже»; что ли, время поменяло вектор.)
Курьёз может всплыть вторично, остальное исчезает невозвратно.
Год назад меня восхитили «смываемые втулки»: пропитанные чем-то тяжёлым, они напоминали о гравитации вернее, чем разбитые коленки наших трёхлеток.
Теперь в ходу туалетная бумага, которая вообще не тонет – чем её ни смывай.
(Счета за воду выросли втрое – время, как и прежде, измеряется водой.)
А когда-то справа от вонючей бездны стояло ведро, полное отполированных саем камней.
Между подписанием петиции о замене где-то в Хабаровске бордюров на поребрики и приёмом воздушной капсулы я вспоминаю о том, что, возможно, однажды удержит меня на плаву.
Мой дед по отцу был крепок, как ташкентский платан.
В свои девяносто он выпил во время чиллы стакан холодной воды – и сгорел за пару дней от ураганного отёка легких.
Меня способен убить даже комнатной температуры чай.
Как в том фильме трепетному трансвеститу – шальной конокрад: «Я вегетарианец четвёртого уровня: не ем ничего, что отбрасывает тень».
*
Встретились два друга, выпили. Первый закусил чебуреком, потеплел, повлажнел: «У меня были ВСЕ русские имена, какие были: Таня, Лариса, Натаха, Оля, Анжелка, Маруся, Марина, Шура…» Пальцы на руках кончились (два пальца он потерял еще пацаном), за сказанное опрокинули. «А у меня… а у меня каждой твари, ё, по паре!» – крякнул второй. «Это как?» – «Ну, две Марины, две Оксаны, две Татьяны, две Елены…» Ещё у него были две Гули, но об этом он промолчал. Гульанор и Гульбахор.
*
ЦЗАЦЗУАНЬ О СВОЙСТВАХ ПАМЯТИ
Всё-всё вспомнил:
когда вышел один на один с диким зверем – даже лицо лепёшечника с площади Эски-Джува (в тот продымленный вечер накануне первого признания, которое позже описал в одной из забытых навеки касыд)…
когда потерял женщину – даже о ране вспомнил, полученной ею при падении с велосипеда задолго до встречи с тобой.
*
<ЕЩЁ ЦЗАЦЗУАНЧИК>
каждый мужчина должен попробовать:
– случайное объятие
– вкус молока матери своих детей
– растение дуриан
– взгляд трёхсот пар глаз
– смерть на чужбине
*
АНТИУТОПИЧЕСКОЕ
Из параграфа 2 статьи 5 «О правилах блокировки» раздела «Конфиденциальность» пользовательского кодекса Всеобщей Социальной Сети:
После троекратной блокировки пользователя блокировщик лишается возможности его разблокировать иначе как через обращение в администрацию Сети.
Следующая блокировка является пожизненной и распространяется на реальный статус объекта: заблокированный пользователь лишается законной возможности разыскивать любые сведения, касающиеся персоны блокировщика, ему запрешается упоминать где бы то ни было имя блокировщика, в том числе в личной переписке с кем-либо из общих друзей и знакомых.
*
Раскусив во рту вяжущий плод джиды, вспоминаю, как году в 89-м придумал фантастический рассказ про Актёра, обнаружившего себя однажды на Большом Экране в роли, которую он не играл, в фильме, в котором он не снимался.
Фильм был пошлым по содержанию, чудовищным по воплощению, пропагандистским по социальным задачам. Актёр считался рафинированным, снимался у Тарковского-Бергмана и ни в одной откровенной залипухе прежде замечен не был. Теперь на всех баннерах страны, на каждой афишной тумбе красовался его благородный фас рядом с названием фильма («Поцелуй в подмышку» – или что-нибудь вроде). Всё, что Актёр когда-либо сыграл, все его жесты и произнесенные реплики, – было разложено на элементы (моменты экранного действия) и собрано заново, в лживую невеликую иллюзию.
Закутавшись в шарф, Актёр отправляется в кинотеатр, прячется в темноте, среди воодушевлённых зрителей, видит себя на экране, потеет, краснеет, в какой-то момент, когда герой его истерично восклицает «Мой генерал, я хочу от вас ребёнка!», актёр не выдерживает, впадает в истерику и, брызгая слезами и слюной, бросается на своё изображение, чтоб прекратить эту бесконечную пытку.
Точнее, не бросается, а убегает из кинотеатра, убегает отовсюду, хотя бежать некуда: мир отныне ВЕСЬ таков, как этот фильм. И подлая поделка – это приговор толпы, её вечный ресентимент, возведённая на государственный уровень форма дискредитации всего тонкого, сложного, неоднозначного и неодноцветного.
Что делать Актёру? Судиться бессмысленно, умереть тоже нельзя: смерть не спасёт его честь, он всё равно войдёт в историю как Дориан Грей, скурвившийся, вымазавшийся напоследок в приторно-липком дерьме (есть такая форма клеветы – «тухлая селёдка»); да, смерть – пусть и добровольная – не в состоянии что-либо исправить.
Сегодня я знаю, чем этот рассказ кончается. Герой должен ПОВЕРИТЬ. Вера – это не горчичное зерно; вера — это кора дуба, броня. Вот последнее, что остаётся Актёру: поверить в то, что вся прошлая жизнь была иллюзией, что искусство, которым он жил, которое защищал и которое защищало его – фук и пшик; а новый фильм – безусловная удача. Нет – шедевр. А как может быть иначе, если ты отдал ему год своей жизни?..
*
ПРИТЧА О КАЖДЫХ БРАТЬЯХ
Было у отца шестнадцать каждых сыновей.
Послал он их на войну – дом соседа побрать; восемь каждых ушли, восемь каждых не стали: чужой дом возьмёшь, свой потеряешь.
Не наказал их отец за ослушание, решил: достаточно им проклятий от восьми ушедших.
Не вернулись с войны те восемь.
Снова шлёт отец сыновей на врага: подите и помстите за братьев: поглумился враг над их мёртвыми телами, покощунился.
Четыре каждых брата вздохнули и ушли, ибо вспыхнул огонь в каждом их сердце от такой картины.
Четыре каждых брата остались, чтобы вымести месть из своего дома.
Послал отец братьев строить высокий забор: враг у самого порога, вот-вот поломится.
Два каждых брата пошли строить, два каждых брата остались изгонять врага из сердца своего.
Ночью встал один каждый брат и сжёг ворота в том заборе.
Наутро отец говорит второму каждому брату: убей-ка его, он пожёг нашу последнюю защиту.
Нет, говорит каждый брат, я лучше тебя убью.
Повернулся он, чтоб исполнить сказанное, – а отца-то никакого и нету.
*
Вхожу в метро, справа у тех турникетов, что на выход, вижу краем глаза какое-то движение. Слышу краем уха (из-под наушников) окрик сотрудника метрополитена: «Я понимаю, черножопые шныряют, но вы-то – приличный ж человек!» Видимо, безбилетник просочился. Догоняю человека на эскалаторе: не то пальто, не то халат, зассанный до иссинего колориту; подобравшись чувствами, миную, оглядываюсь.
Старик с вымоченной в нирване бородой, палкой и букетиком полевых цветов. И впрямь – приличный!.. Подчас букетик всё решает.
*
Вчера узнал, что ученик мой – талантливый 19-летний человек – не пьёт. Он так и сказал: «Я ж не пью! [а вы, типа, что ли, не знали?]». Я, разумеется, вспомнил себя в его возрасте. Китайская водка в пластиковой бутылке – «для протирки контактов» или дезинфекции рваных ран: на его фоне спирт «Рояль» казался молоком матери; сухач «Баян-Ширей»; по большим праздникам – десертное вино «Гулля-кандоз» с ярким тягучим вкусом протертого кишмиша. Но чаще всего – портвейн «Жасарат», сказочная бормотуха неизвестного происхождения и смертельного назначения.
Зато – Таваксай (горы), «идиш-компани» (я – единственный гой), неделимые девушки, которых всё равно норовили поделить, иногда до смерти, обратимой, как всё в те годы, в тех местах, по тому разуму.
Знакомый алкоголик часами рассказывает, как входит, как выходит; его запойный цикл – неделя через две.
А в юности: выпил – проблевался.
Запой – признак зрелости.
*
Жалуюсь старшему сыну: дескать, смешал, словно неразумная юноша, виски с коньяком; теперь безымянный палец на левой руке болит: артрит, старость не радость и пр.
«Папа, – прерывает меня мой разумный непьющий отпрыск, – ты, что ли, их пальцем смешивал?»
*
…Помню, однажды, году в 92-м пошли с чуваками в горы: пять чуваков и одна чувиха. Была почему-то зима, поэтому палатку – одну на всех – мы установили прямо на снегу, глубоком, в студенческий рост, но утоптанном туристами практически в ледник. Куда шли, никто не помнит, а если кто и помнит, то я не помню: кого спрашивать-то?.. Какие-то мы все стали… нарицательные.
Ну, разбили лагерь, ну, согрелись, а потом ещё и ещё. Гитару по очереди грели, а может, я один грел – опять-таки некого спросить. Естественно, ходили до ветра. «Мальчики налево, девочки направо» – никто уже в темноте не разбирал.
И вот помню: УТРО.
Выползаю из палатки на ослепительно-снежный снег. В пределах трёх-четырёх студенческих тел (раз уж мы эту меру всему избрали) – он именно такой: ослепительно снежный. А дальше – следы наших ночных блужданий: пятерых чуваков и одной чувихи.
Бесчисленные полукружья да круги предательски-цыплячьего цвета – и несколько упорных солнечных дырочек глубиной в четверть студента.
*
Эх ты, хорошо живут мои соотечественники: уже членами бросаются!!
Ни в чьих он счастья не обрящет
Руках, ничьим не будет мужем,
Еще вчера прямостоящий –
Теперь прямолежащий в луже…
И над тобой склонился недруг,
Счастливый обладатель шанса
Лишь фантазировать о недрах,
В каких порой ты утешался.
*
…чего только не валяется под моим первоэтажным окном: давеча был силиконовый цвета фуксии член (ну, вы помните), сегодня дворовая кошка где-то суслика надыбала, как говорят у нас в Одессе, «немножЕчко неживого» (фотографий не будет)… Однажды сверху прилетела венецианская маска, эту пришлось приютить: прямо под ноги мне легла – её был выбор. А захочет – уйдёт, никто не держит.
Летит откуда-нибудь сверху
Гримаса, морда, мина, корча,
Чужая днесь, своя от веку –
НаслАнная ли кара, порча? –
Бесстрастная, как смерть, личина…
Но сколько б жизнь ни шутовала,
Она пребудет la divina
Средь русского, бля, карнавала.
*
Вчера я узнал, что в 1996 году опоздал на электричку до Люберец, остался ночевать у подруги, а наутро оказалось, что меня затопили соседи.
Со мной действительно был похожий случай, году в 94-м.
Мы накурились на Бродвее с Мансуром, поехали к Даше, и я всю ночь рассматривал её лицо («подвижное сообщество насекомых»).
Вернувшись утром на Себзар, я обнаружил свою квартиру ограбленной: вынесли «панасоник» и всю фонотеку, а книги из «Библиотеки мировой литературы для детей», связанные верёвкой, корчились на полу…
Случай похож, только я его помню, поэтому не могу узнать.
О сколько ещё неизведанного – чудесного и чудного – таит наше прошлое.
С каждым днём его всё больше и больше.
А будущего меньше.
Как волос на расчёске.
*
Мама звонит из Ташкента: ты куда мои щипчики дел?
Брат звонит из Одессы: я на «411-й батарее», где тут море?
Сын поднимает глаза: а что такое малазм?
Это любовь, сынок, это любовь.
*
«со скоростью анекдота» (то есть очень быстро)
*
…ужасно другое… я больше не могу пить виски как прежде…
«Мертвец»
Было это давно, зимой 96-97-го. С прекрасным моим другом Славой («Без Славы мне в Париже – не житьё!») мы в одночасье провозгласили себя Настоящими Мушкетёрами, далее – НМ. Скажу сразу: не тот НМ, кто, не вылезая из седла, поёт про Гасконь и рубит головы клеймённым тёткам. Тот – жалкий МО (Мушкетёр Обыкновенный), его место в Лувре или Бастилии.
НМ же – это пульверизаторная смесь из Дон Кихота, Дон Жуана и Митька.
(Термин «НМ» изобрёл в 1989 году мой американский приятель Кевин Смит, правда, означал он тогда простого заштатного выпивоху.)
Был у нас – в качестве НМ – свой Кодекс. Например, завидев Настоящую Мушкетёрку, мы долго и энергично её друг другу уступали, пока не побеждало Настоящее Мушкетёрство.
Была своя тайная тропка за НМ-ским портвейном, был свой НМ-ский Устав.
Устав гласил: ни слова врагу. Каждая произносимая фраза должна была содержать в себе скрытую цитату из отечественного кино – или же быть достойной будущих цитатников.
«В Сокольники он, гад, рвётся!»; «Яша, ты не еврей!» (после выхода в 2005-м «Бедных родственников»); «Какие странные задержки…» (продолжение «даёт ее любовный пульс» чаще всего опускалось) и т.д. Понятно, что всё это говорилось «не просто так, а по поводу» (тоже цитата, думаю, все узнали).
Собственно лексикон у нас тоже был не простой, а НМ-ский.
Вместо «по фигу» мы говорили «пуфику». (В снимаемой другом комнате в Тушино был только один диван, который содержал много пуфиков. Когда я приходил к Славе гостем, пуфики художественно разбрасывались на полу и принимали в себя одно или два тела – в зависимости от того, приходил ли я один или с Настоящей Мушкетёркой.) «А мне –пуфику!»
Вместо «в идеале» мы говорили «вудиаллен». (Под руководством Славы я впервые посмотрел «Пурпурную розу Каира» — сражен не был, ибо младший был и глупый, но в НМ-скую свою фильмографию Вуди Аллена записал – навеки.)
Нет, мы не были прародителями «падонкаффского» языка: мы не меняли консистенцию слова, а заменяли его другим, близким по звучанию.
Выпились девяностые, съелись нулевые… Примерно с 2007 года я слышу выражение «по ходу» – в значении вводного – «похоже». Вот тут – да, походу, всё, как у нас, у Настоящих Мушкетёров. Всё – по чесноку. (Кое-где даже диспуты идут о правильности написания: слитном или раздельном; а то и вообще – через дефис: по-ходу).
Тем не менее, поначалу выражение сие, оказавшееся кокетливым транссексуалом, остро меня раздражало: НМ-ская ревность, не иначе. Потом привык. Сегодня я отношусь к этому уже не новому слову как ко всякому жаргонизму. Нехорошо только, когда оно в кино звучит невместно, особенно, в хорошем кино, «цитатистом» (один из признаков хорошего кина, как известно, – это способность фильма войти в НМ-ский обиход).
А то вот говорит майор Кречетов (по совместительству – неуловимый Академик) Давиду Марковичу Гоцману «походу», и сразу Одесса 1947-го становится Южным Бутово 2007-го. Или – прекрасный во всех прочих отношениях фильм «Шулер» (тоже Одесса, действие происходит в 1979-м) – там герои юзают этот несчастный неологизм, как ништячные бирюлёвские пацаны образца 2013.
В общем – «мама, не ходите до ветру, там волки!»
…Итак, нравится мне это или нет, Настоящий Мушкетёр жив и отвоёвывает себе новые, причудливые, пространства. Сохранили ли мы его в себе? – вопрос праздный.
Впрочем, никто и не спрашивает.
*
Прекрасная Аня Шевченко назвала меня «восточным мудрецом». Чушь, конечно: будь я мудрецом, стал бы писать этот пост. Однако приходят на память два парадокса.
В Самарканде к ансамблю мавзолеев Шах-и-Зинда ведёт крутая лестница с фиг знает скольким количеством ступенек. Но в нём-то, количестве, всё дело. Предание гласит: сосчитай все ступеньки, если при подъёме и спуске числа совпадут – ты истинный мудрец. Кто-то пробует. За чирик веков много, полагаю, народу прошло здесь тест на мудрость. Допускаю, что у кого-то числа и совпали, чем чёрт не шутит. Ловушка же заключается в том, что истинный мудрец такой фигнёй, как подсчёт в одну сторону и подсчёт в другую, заниматься не станет. Он вообще во время подъема будет думать о чём-нибудь своём. Например, о хрупком величии любого восхождения. Или о том, чем всё это с неизбежностью кончается. Или о том, что персидское название гробницы содержит слово «живой»… О чем может думать мудрец перед вратами смерти?..
Второй парадокс – это блейковское изречение:
If the fool would persist in his folly he would become wise.
(Упорствующий в глупости становится мудрецом.)
И это уже прямо относится к сочинительству и публикации стихов.
*
Лучший комплимент в адрес человека (никогда не высказанный, поэтому существующий только в третьем лице): «О, так она ещё и умна!» Зеркальный ему, наверно, звучал бы так: «О, так он ещё и красив!»
Вспоминаю, как одна знакомая разговор о ком-то ей не знакомом заряжала вопросом: «Ну, он хотя бы краси-и-в?» И это было мило, хотя зеркальный этому вопрос, согласитесь, явил бы неслыханное хамство.
*
Говорят, раз в семь лет человек обновляется ВЕСЬ.
Строение клеток, форма черепа, образ мыслей…
Наверно, пятьдесят лет назад, когда накалывалась эта татуировка, он походил на свою мать, быстроглазую узкостопую ладейку.
Сегодня каждый шаг его весит пять пудов, взгляд не скользит, а вонзается, как ледоруб.
И только фиолетовая «любовь» на ладони, слегка расплывшаяся в «яволь», говорит о том, что нет в этом мире ничего, сука, непостоянного.
*
В то лето я сделал один до сих пор удивляющий меня выбор – дальше всё происходило само собой. Мне как способному студенту предложили поехать в российскую глубинку на диалектологическую практику с третьим курсом (я только что перешёл на второй), однако я выбрал запланированное с Беном путешествие в Москву/Питер. Надо ли говорить, что этот выбор определил всю мою жизнь: в частности, раннюю женитьбу, привычку к рождению детей, торжество смысла над звуком и т.д.
Обратный путь из Питера снова лежал через Москву. В Москве у нас полтора дня, вечером 19 августа – поезд в Ташкент.
Утром с Беном и московской подругой Леной отправились за пластинками; на последние деньги были куплены «Аквариум» («Боже, храни полярников!..») и, кажется, Рахманинов (возможно, «Колокола»). Бен приобрёл какой-то плакат… Выйдя из музыкального магазина (где-то на Садовом кольце), мы обнаружили, что самая оживлённая магистраль Москвы (помните: «на Садовой такое движение…») пуста от машин, но исполнена многих человеков: стотысячная толпа, скандирующая «долой хунту!» и «фашизм не пройдет!!» (чуть позже – «Янаева под суд!») втянула нас в себя, как Мальстрём. Очень быстро мы узнали, что в стране произошёл переворот и… собственно, всё. «Не можешь противостоять – возглавь», учит Жванецкий. Ускорившись, мы с Беном оказались впереди шествия, и если б кто-нибудь вздумал стрелять… – но никто не вздумал. Прямо перед нами, помню, был только один человек с ручной камерой на плече – ведущий программы «До и после полуночи» Владимир Молчанов; быстро пятясь, он запечатлевал историю. У Лены тоже была камера («Зенит»?); на обоих снимках я левой подмышкой сжимаю купленные пластинки – даже взгромоздясь на танк, не выпустил сокровище (оно до сих пор хранится в Ташкенте у мамы)…
О том, чем всё кончилось – мы победили, Ельцин герой, – нам стало известно лишь по приезде в Ташкент, спустя двое с половиной суток. Ехали впроголодь; бабушка с нижней полки, всю дорогу обильно питавшаяся курицей, посоветовала сходить в вагон-ресторан: там хлеб бесплатный и горчица… В Ташкенте её встречал умненький сын, он нам поведал о том, что нужно немедленно бежать в пассаж, там продаётся «Лолита» (впервые изданная в умирающем СССР)!
А я, лежа на второй полке, написал песню, к путчу отношения не имеющую, зато – вечно юную, как «бедная девочка» Набокова.
Из ординарной головы – шлейф:
Сочится мраморной струёй путь.
Еще пятнадцать Волг и пять Нев
До возвращенья, но не в том суть;
Ещё три ужина и семь луж
Мне не удастся выпить и съесть,
Еще я буду двадцать раз чужд
За не проявленную мной спесь…
Еще семь тысяч не пролить губ
Из-за неверности одним тем
Губам в разрезе коих мир глуп,
Перед которыми мой слух нем…
А я решил вернуться туда,
Куда тоскливый обращён глаз,
Но еще тонну не разбить льда
И не согреться сорок пять раз.
Моя неверная котам ласк
И ласкам всех небесных котов,
Меня не вспомнишь не один раз
И не напишешь чемодан слов…
Но, если принесёт меня дождь,
Моим падениям подставь длань.
А будет немощен напор – что ж,
Под водосточную трубу встань!
Когда вернусь, не буду лить слёз,
Не припаду – к стопам ли, к земле,
Свой не задаст Гомер мне вопрос,
Вслед не посмотрит Одиссей мне;
Не молвлю «нет» и не скажу «да»,
Не обрету – себя ли, свой дом…
Но я решил вернуться туда,
Чтобы сюда вернуться потом.
*
«период полураспада анекдота в моей голове – 43 минуты»
*
Тут недопонимание (кстати, не единичное) одного определения из моей публикации в НЮ, вот оно:
«Свобода – это: не говорить то, что ты думаешь, а не думать к миру претензий – за то, что он другой».
Что означает «не думать претензий» и почему это противопоставлено говорению того, что думаешь.
Выношу из письма другу.
Вот есть такое представление о Свободе – как о «свободе слова»: возможности говорить (исповедовать) то, что ты думаешь.
На мой взгляд, это чушь. Рабы тоже говорят то (а иногда и ВСЁ), что думают – взять хотя бы разразившийся в сетях охранительный бум вокруг смерти К.
Они говорят ровно то, что у них на уме, никто за язык их не тянет: наш падишах был гений, он вывел страну из дерьма, он подарил нам мирное небо.
Свободны эти люди? Нет. Об этом, в том числе, моя статья на «Фергане».
И вот мы отталкиваемся от данного тезиса («мысль изреченная есть ложь») и идём дальше.
«Не думать к миру претензий за то, что он другой» – это высшая степень толерантности: право ДРУГОГО на самоопределение – не устная декларация этого права, а принятие его в своём сердце, когда ты даже в помыслах своих никого ни в чем не винишь: за его/её иную природу (например, трансгендерную), за их желание отличаться от, например, тебя.
Поэтому кажущаяся вычурной формулировка «не думать к миру претензий» для меня предельно ТОЧНА, к тому же она и формально противостоит первой части фразы: там «думаешь» – здесь «НЕ думаешь».
И вот это состояние я называю Свободой. Не пофигизм, а предельное (смиренное, если угодно) искреннее и глубокое принятие ИНОГО – каким бы оно ни было. Предпосылка для свободного общения, для РАВНЫХ отношений. I disapprove of what you say, but I will defend to the death your right to say it – парафраз слов Вольтера из «Очерков о терпимости» – «Думайте и позволяйте другим думать тоже».
Анекдот сегодня услышал.
– Как тебе удается столько успевать и относиться ко всему оптимистично?
– Я просто ни с кем не спорю.
– Да это же невозможно!
– Ну, невозможно – так невозможно.
*
Мне тут пару раз пеняли, что не люблю Россию и русский народ. Так вот, люблю. И даже, не в пример Филипп Филиппычу, обожаю русский пролетариат.
Вчера, например, стук в ворота. Такой мощный, будто не ворота это, а колокол в 1612 году. Свечу фонарём: стоит за забором russkiy moozhik. Лет шестьдесят, на Мамонова похож, в руке пластиковый стаканчик. Содержимое стаканчика повисло в воздухе, духом зримое, как лествица Иакова или электрическая дуга.
– Тамаррра! – вопит, – открррывай!!!
– Тамары здесь нет, – говорю.
– А ты кто? Р-родственник?
Щас, думаю, скажет: «Мне Афоня рубль должен».
Узнав, что я не родственник, Мамонов полсекунды мнётся.
– Да убери ты фонарь. К тебе Русский Поэт пришёл!
И вот уже звучит над ночной деревней упругий русский стих: про косы девичьи да черешневые груди, про старушку-мать да неизменную просинь, рифмующуюся то с осенью, то с проседью…
– Бля, – говорю, – а что, без Есенина в анамнезе — никак?
— Чо??
…Старушка-мать у Поэта, кстати, жива, правда, слепая совсем. Её пенсия кормит их обоих, зарабатывать пролетарским своим происхождением Поэт не может: Богородица не велит. Так и сказал: снится, мол, Богородица, наставляет и направляет. Вот и меня разыскал, вняв Её отчетливому голосу.
– Как, – спрашивает, – звать-то?
– Саша, – говорю.
Я уже давно для них Саша. Каждый слышит в меру своего слухового диапазона. Никогда никого не поправляю. Ближайшие соседи вообще кличут «дядей Сашей»…
– Ёпт, я тоже Саша!! Ты знаешь, как это… называется?!
– Тёзки, – говорю, – это называется.
– Не зря меня Богородица к тебе направила. Ты ж родственная, ё, душа! Держи краба! – он занес надо мной былинную свою пятерню. – Будешь потом внукам рассказывать: кому руку пожимал.
…Ушёл Поэт. А я посмотрел на свою руку новым зрением и решил внуков не ждать, так что вот – хвастаюсь.
А вы завидуйте.
Продолжение следует…
