Дорогие читатели портала Textura!

Всем нужен короткий рассказ (мнение читателей), но консенсуса среди авторов и издателей нет: что это такое? А бывает ли длинный рассказ? А если он длинен, то рассказ ли он? Может быть, он уже повесть? Или микророман? А как их различать сейчас, в нашем избалованном веке? По нарративным стратегиям? Если по масштабу — но чего или кого? Личности героя? Где новейшая масштабная линейка? Есть ли у кого-нибудь свежий героеметр и социально одобряемый рукопожометр?

Мы определили короткий как в две ладони, удвоив чеховский формат рассказ с ладонь.

Мы дали конкурсу размерное имя «Две ладони» и две номинации: любовь и власть. Тексты поступали в течение года. Оказалось, что следование заданному размеру, само по себе труднейшее дело, всё же более исполнимо, чем следование тематике. Изучив сто текстов, председатель оргкомитета конкурса Елена Черникова отказалась от номинаций, поскольку большинство рассказов написано о любви, хотя смелые попытки написать о власти тоже есть, но их мало.

Ридеры читали всё, в жюри передан лонг-лист. Его оценивали по десятибалльной системе. В короткий список внесены семь рассказов, набравшие более тридцати баллов.

Сегодня мы публикуем тексты шорт-листа и фотопортреты авторов.

Лауреаты первого сезона конкурса «Две ладони» будут известны через неделю.

Мы благодарим всех участников конкурса «Две ладони» за внимание к нашему порталу и просим так же активно откликнуться на приглашение ко второму сезону конкурса. Открытие второго сезона будет объявлено осенью.

Оргкомитет конкурса «Две ладони»

Груша, яблоко, лимон…

— Если ты ищешь сумку, то она стоит за дверью! — невозмутимо сказала Андрею моя пятилетняя племянница Мирка.

Мы с ним только приехали, и ему понадобился зарядник для телефона. Андрей был поражён Миркиной прозорливостью.

— Просто я заметила, куда поставили сумку, — объясняет Мирка, — я всегда всё замечаю. Чтобы, когда сумку будут искать, сказать, где она стоит.

У меня возникли подозрения, что Мирка недоговаривает. Я-то знаю, что она женщинам предпочитает мужчин, как это делают кошки и все хорошенькие девочки её возраста. А Мирка не просто хорошенькая ­— у неё внешность ангела.

За обедом мои подозрения подтвердились: Андрей ещё не успел попросить, а она молча протягивает ему салфетку. Мне почему-то не предлагает. Мужская угодница!

— Хочешь, я досчитаю до миллиона? — спрашивает она. На лице улыбка победительницы.

— Давай! — отвечаю я.

— Груша, яблоко, лимон — вот тебе и миллион!

Мирка смеётся и рассказывает, что её папа научил.

— А хочешь, я посчитаю до миллиарда? — спрашиваю я, включаясь в шуточное соперничество.

— Давай! — беспечно соглашается она.

— Груша, яблоко, бильярд — вот тебе и миллиард!

Если бы она знала, каких трудов мне стоило произнести это без улыбки. Как только я представила, что сейчас перехитрю этого ангелочка, смех застрял в горле комом. Еле проглотила.

Зато у Андрея, обожающего бильярд, смех не застрял. А мне-то казалось, он читает телефон.

Мирка надула свои губки цвета клюквенной карамели. Ну а что она себе думала? На войне все средства хороши!

Тризна

Алексея Пронюшкина в городке уважали. И когда молодым он бороздил моря-океаны, и когда семидесятилетним груздем сидел на даче и пьянствовал, опрокидывая в заросшее горло стакан за стаканом. На промыслы давно не ходил, но в холодильнике всегда лежала свежая рыба. По закону «десятины» возвращавшиеся с путины заносили отставному рыбаку часть своего улова.

Дачу Пронюшкин поставил на безлюдном побережье. Впереди море, позади лес. Никого окрест.

Сидит, смотрит в окошко, как носится за чайками спаниель Федька. Любовь и отрада последние десять лет, когда умерла жена, не умевшая рожать детей.

Федька возник скоро после списания волка в сухопутный резерв.

Лежал под мостовой, в гнойных коростах, поскуливал, ни на что не надеясь.

— Что за юдо? Ползи сюда, — прохрипел Алексей.

С тех дней они не расставались.

Однажды Федька с берега не вернулся. Старик звал. Ждал. На рассвете побрел искать.

Федька лежал в лесу, зажатый по задницу медвежьим капканом. С трудом Пронюшкин разодрал железные челюсти.

— Терпи, сынок. И без ног живут. Ты, главное, потерпи. Сейчас…

Но Федька все равно умер.

Алексей долго сидел возле него, гладил твердую холодную морду.

— Как же ты сунулся… Вторую собаку я не осилю, понял, мальчик мой?

Но не было больше мальчика, и не было ничего.

Он похоронил Федьку под окошком. Чтобы и дальше вместе смотреть, как дышит море.

— Сопьешься, — вздыхают рыбаки, принося Пронюшкину улов.

— Тризна — святое дело.

— Разве по собаке можно?

— А я не по собаке, — говорит старик. — Я по любви.

Глухой

Муж был глухой. Не с рождения, а по-стариковски глух, про таких говорят «как пень». Марья долго и мучительно привыкала кричать, чтобы он услышал. Сама всю жизнь была тихая, незаметная. Голубые глаза смотрели настороженно из-под блеклых век, белая кожа, бесцветные волосы и бесцветный белый голос, не отлетающий дальше, чем на пару сантиметров. Он заметил ее еще в школе, незаметную, полюбил сразу и навсегда. Она вздохнула и, подчиняясь чужой сильной воле, ответила «да». Никогда не думала уйти или что-то поменять. Готовила обеды, смотрела телевизор по вечерам, читала книги. Он надежный, никогда даже не посмотрит на другую. Деньги всегда в доме, еда, одежда — ни в чем нет недостатка. Иногда ездили вместе куда-нибудь, ходили в гости. Потом он начал глохнуть. Постепенно, не сразу. Она не вдруг заметила. Однажды поняла, что кричит ему тонким женским криком — и удивилась. Как так получилось, что прожила с ним столько лет. Бывало, опускала голову вниз, а он подходил и гладил по волосам. Лучше всего было, когда молчали. Теперь особенно хорошо — молчать. Когда сидели вместе — она, маленькая, почти бестелесная, в его крепких сильных руках, его ладонь с ее голову — и вдруг щемило сердце: люблю. Всегда любила. Что не подчинилась бы ему, не превратила бы себя в тихий белый фон его жизни, если бы не любила еще тогда. А даже если и нет, теперь-то всё одно она с ним, и не представляет — как это, без него. Как это — с другим мужчиной. Нет, нет. Смотрела на его морщинки, на побелевшие рано волосы, набирала в легкие воздух и кричала тоненько, изо всех сил: «Витя! Обед готов!»

Окно

К полуночи ей стало жарко. Не просыпаясь, она высунула из-под одеяла ногу, потом руку. Перевернулась на спину. Всё равно жарко. Она раскрылась, откинула одеяло в сторону, осталась лежать в лёгкой голубой пижаме. Душно. Вспотела спина, шея, распущенные волосы стали мокрыми, пижама неприятно прилипла к спине. Она проснулась, сонно подошла к окну и открыла его, впустив в комнату вибрации воздуха. Легла в кровать и заснула, не укрываясь. Комната освещалась бронзовым светом уличных фонарей. Часы капали временем.

Рядом спал он. Крепко, как ребёнок в новогоднюю ночь, но сквозняк ледяным шарфом укутал его за шею, добрался до носа и ушей. Неприятно. Холодно. Зябко. Сначала он натянул одеяло почти до носа, но не согрелся. Он терпел, стараясь сохранять сон, но не выдержал. Встал, закрыл окно и снова заснул, а часы вновь начали отсчитывать капли-секунды.

Через пять минут ей опять стало душно. Она повернулась на бок, потом на другой. Проснулась. Опять встала и открыла окно. Легла, не укрывшись, и снова заснула.

Верный сквозняк вернулся, набравшись предрассветной прохлады. Потрепал его за ногу, схватил за голое плечо, поцеловал в нос. Разбудил, разозлил, заставил открыть окно.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Ей жарко. Она открыла. Сквозняк.

Тик-так. Тик-так.

Он опять замёрз. Проснулся. Злой, сонный и путанный. Она лежала на животе, волосы растрепались по подушке, легли ей на щеку. Одна нога была согнута, другая — свисала с кровати. У неё была голубая пижама, молочная кожа, линии тела, обрисованные густой тенью, и дыхание на две секунды вдох — две секунды выдох. Тик так тик так тик так тик так.

Он вышел в коридор и вернулся, одетый в футболку с длинным рукавом, штаны, носки и шапку. Лёг и завернулся в одеяло как в кокон. Окно больше не закрывал.

Власть без злоупотребления не имеет очарования

Времени и денег катастрофически не хватало. И если временные рамки ему удавалось кое-как раздвинуть, урвав время ото сна, то в отношении финансов надо было срочно что-то предпринимать.

«Власть без злоупотребления не имеет очарования», — вяло подумал судья Конституционного суда Павел Валерьевич, третий час сидя на слушаниях по жалобам на нарушения конституционных прав и свобод граждан.

«Красиво сказано», — оживившись, подумал судья о своем высказывании и полез было в нагрудный карман пиджака за блокнотиком, куда он от руки записывал свои умные изречения, как вдруг с трибуны донеслось: «Власть без злоупотребления не имеет очарования».

Павел Валерьевич вздрогнул, не понимая. А оратор, ещё один судья из девятнадцати его членов, продолжал: «Это сказал один француз-философ вот в какой связи». Но Валерий Павлович дальнейшее уже не слушал, продолжая размышлять о своём афоризме, так коварно украденном у него каким-то месье.

Как только объявили перерыв в слушаньях, он бросился к себе в кабинет дать задание помощнику проверить высказывание в интернете. Действительно, поисковик выдал им имя некого Поля Валери. Погрузившись в чтение, Павел Валерьевич узнал, что автор его сентенции французский философ, прозаик, поэт, эссеист, афорист Поль Валери сам еле-еле сводил концы с концами и умер в нищете.

«Какой прок в умных изречениях, если не хватает ума ими воспользоваться!» — подумал Павел Валерьевич и тут же нашёл нужное решение своего финансового вопроса.

Иду, иду

В первый раз Элеоноре Ивановне позвонили в дверь в понедельник, сразу после пенсии. Она удивилась, вздрогнула даже: «Неужели Бореньке принесли?» Бореньку похоронили месяц назад. Всем сказали, уведомили. Но у нас как ― пока дойдёт до нужных инстанций. Шла по коридору шепча: «Иду, иду». Однако за дверью не было почтальонки и никого не было. Только на полу стоял большой пакет с едой: молоко, крупа, сахар, печенье «Курабье» (её любимое) и записка приколота с одним словом: «Собес».

Если бы не этот собес Элеонора подумала бы, что это он, Боренька.

Каждый месяц по понедельникам в дверь звонили. Элеонора, торопясь, но не поспевая, шла к двери, готовая напоить чаем, и даже дать «на руку» так, в благодарность, но никогда не видела того, кто приносит пакет. Однако говорила пустоте «спасибо».

С последнего звонка прошёл месяц. Элеонора накрыла на стол и села ближе к двери.

В этот понедельник никто не позвонил, как и в следующий. Элеонора забеспокоилась «кабы не случилось чего», но в слух не сказала, помня строгий взгляд Бореньки. Не любил он этих пророчеств.

Позвонили в среду, на телефон.

— Я вас слушаю, — сказала Элеонора Ивановна и услышала.

Её подруга Нелька, тоже ушла, за Борей.

Они дружили целую жизнь, с пелёнок. А лет десять назад поругались, да сильно и больше не разговаривали.

Стоя на Нелькиной кухне и разглядывая аккуратно разложенные на столе молоко, сахар и печенье «Курабье», Элеонора плакала и мяла в руках маленький листок, на котором Нелькиным почерком было написано: «Собес».

На двоих

— Мам, а мам! А я знаю, почему все динозавры поперевымерли. Сказать?

— Скажи!

— А они же в Бога не верили. Как он мог их спасти? Вот Ноя он спас, потому что Ной Богу верил и построил корабль. Мам, а мам, ты думаешь, Соня, ну Соня, с которой мы на море летом играли, меня помнит, или я у нее в памяти тоже повымер?

— Помнит, Тёмушка. Ты ей динозавра подарил. Она как на него посмотрит, так про тебя вспомнит.

— Мам, ты со мной ещё посиди!

— Котик, спи уже. Папа ругаться будет, я пойду.

— Я не котик, я котенок, потому что маленький! А завтра ты меня подольше поукладываешь?

— Хорошо, Тёмушка, если папа разрешит. Спокойной ночи.

— Мам!

— Всё, Тёмушка, спи, котенок, закрываю дверь, ушла…

— Лена! Ты что опять в детской делала так долго?

— Я только на минуту зашла.

— Врёшь! У меня чай остыл и новости закончились. Лена, мы же говорили на эту тему, да?

— Да…

— Мы же вместе решили, что это глупые сантименты и они нам не нужны?

— Да я ничего, Миш…

— Что — ничего?! Это ты не выполняешь ни-че-го!

— Миша…

— Я уже тридцать пять лет Миша! Я хочу к чертовой матери заколотить эту комнату и замок повесить!

— Миша, ну что ты говоришь!

— Да не хватай меня за руки, отойди! Ты знаешь, я могу и заколотить!

— Миша, я обещаю…

— Полгода прошло, Лена! Полгода! А ты — ни разу! Ни разу на кладбище не была! Ну что ревёшь? Не реви, Лен! Тёмушка там теперь лежит, а не в этой твоей чертовой детской. А я цветы ездил сажать, один, без тебя, вот этими кривыми руками! Не растут они у меня, Лен. Сегодня приехал, а они засохли все, идиоты! У других на могилах колосятся, как лопухи, и цветут, а у нашего Тёмушки могилка лысая, как после химиотерапии. Как будто это у нее четыре курса облучения было!

— Миша, милый, ну хоть ты не плачь… Обними меня.