Ольга Аникина – поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Окончила Новосибирский медицинский институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза Писателей Санкт-Петербурга.
Автор четырёх книг стихов и двух книг прозы.
Переводила с английского, французского, итальянского, идиша.
Серебряная рыбка
В четвёртом классе мне довелось побывать новенькой. Это сюсюкающее, подлое словечко. Все знают, как дети любят пришельцев. Они просто души в них не чают. В любом классе, где появляется инопланетный гость, для него заготавливают задания: выполнил – живи, а нет – иди на кол. Я не знала об этом законе. И заданий я не выполнила ни одного.
Я не была отличницей, но, к моему стыду, предыдущая моя школа считалась лучшей школой города, а значит, я была всезнайкой и выскочкой. Кроме того, у меня на лямке школьного фартука была приколота маленькая серебряная рыбка, и почему-то она всех очень раздражала. И, наконец, в первый же день я отказалась подбирать свои вещи, рассыпанные по классу: внезапно в моё отсутствие на перемене мою заплечную сумку, видимо, стошнило, и, когда я после звонка вбежала в класс, все учебники, тетради, карандаши и прочее нутряное содержимое ранца беспомощно валялось в проходе между рядами и возле учительского стола. Я не помню, как собрали вещи: знаю только, что делала это не я и что урок был сорван. Так в дневнике и значилось: «Сорвала урок математики».
Было это зимой. Учились мы во вторую смену и выходили из школы уже затемно. Дорога от школы до дома не считалась опасной; нужно было просто пересечь несколько неосвещенных дворов, связанных между собой щербатым рядом гаражей-ракушек, и окружённых типовыми хрущёвскими домами. Фонари горели только на центральной улице района, за сквером; сквер был старый и заброшенный, в девяностые годы до таких скверов никому не было дела. Два фонаря горели возле школы, по обе её стороны, и этого считалось достаточно. Тем более, что зимой повсюду лежал снег, и в тёмных дворах он светился под ногами, напитанный отражённым оконным светом. Идти впотьмах по такому снегу было нестрашно. Вечером того дня, когда случилась история с сумкой, уроки заканчивались около семи часов вечера, и на улице стоял привычный февральский мороз. Это был первый вечер в моей жизни, когда меня били.
Когда тебя бьют внезапно – ты почти всегда проигрываешь. Особенно когда их много, тех, кто бьёт. Сначала вообще ничего нельзя понять: ты включаешься в происходящее не сразу, и принимаешь всё за дурацкую шутку: тебе – подножку, ты падаешь, встаёшь и снова падаешь в снег. Ранец, мёртвым грузом висящий на спине, предательски перевешивает и делает так, чтобы ткнулся ты обязательно носом в землю, и никак иначе. Но, когда больно падаешь, а сверху над тобой гогочут на разные голоса, ты быстро отучаешься смеяться вместе со всеми. И в этом главный плюс. Потом понимаешь, что у сапог и ботинок нет лиц, а у тебя – есть, и, хоть ты и лежишь на земле, но всё же ты ещё не сапог. Вспышка перед глазами: и ты мимолётно хвалишь себя за то, что, выходя зимой на улицу, не забыла снять очки. Потом удаётся стащить с плеч ранец. Кроме него у тебя нет другого оружия, и твой труп выползает из сугроба, он подхватывает груз, набирает воздуха в мёртвую грудь и, крича хрипло и страшно, бросается на живых людей, на их спины, шапки, головы и снова ноги, снег, подошвы, снег. И опять кто-то держит твою голову у самой земли, и ты кусаешь гудящими зубами солёный вытоптанный лёд наполовину с песком, а он хрипит во рту, как кусок живой плоти.
В этот район мы переехали, потому что нас выселили из большой дедушкиной квартиры в центре города: дедушка умер, и квартира почему-то отошла государству. Полгода назад моя мать вышла замуж. Она несколько раз недовольно спрашивала меня, почему я не зову дядю Юру папой; я пообещала сделать ей такой подарок к Новому году, но до сих пор только тренируюсь и больше ничего. У меня никак не складывается это слово. Чем сильнее я стараюсь сложить его, тем труднее мне с дядей Юрой и с мамой. Я знаю, что они всё делают правильно, а я – нет, и я ненавижу себя. Вот и сегодня: я опаздываю и понимаю, что дома меня ничего хорошего не ждёт, и особенно сильно мне попадёт за испорченные вещи. Пока я бегу до подъезда, я вытираю кровь снегом, снег жжётся, а густые красно-оранжевые звёзды предательски падают сверху и разбиваются о варежку или шарф, потом становятся бурыми и потихоньку гаснут.
О том, что дядя Юра пьёт, мама сначала не имела понятия. Никто ей об этом не сказал, не предупредил. В тот вечер, когда меня били, он не видел меня и мой нос, и мама, к счастью, тоже ничего этого не заметила: они не разговаривали между собой, и от этого вся наша однокомнатная квартира ослепла и оглохла. Вернее, это мама не разговаривала, а дядя Юра лежал на диване на моей половине, отгороженной большим шкафом, и иногда звал маму: «Ле-енка!». Мама сидела на кухне, заткнув уши. Мама была самая красивая во всём их проектном институте: худенькая, беленькая, кудрявая и с маленьким острым носиком. Я выродилась совсем непохожая на неё. Наверное, поэтому меня так не любили в школе, неуклюжую, носатую, очкастую. В тот вечер дядя Юра упал со своего лежбища на пол, мы оттащили его в общую часть комнаты, а потом обнаружили, что мой диван стал насквозь мокрым. И мы несколько дней сушили диванное сиденье, а оно не просыхало и не просыхало.
На следующий день по дороге из школы всё повторилось. Через день – опять. А потом после урока физкультуры с моего фартука пропала серебряная рыбка. Это была рыбка счастья, и лучше бы мне сломали руку, чем забрали её. К концу уроков я нащупала в кармане странный и колючий предмет. Это был мой талисман, выкрученный винтом: хвост загибался винтом и теперь доставал до рыбьего рта, почти касался его. Кроме того, видимо, на рыбку опустили что-то тяжёлое, и она, сплющившись, стала похожей на кривую монету. Я сжала её в левой руке и не выпускала весь последний урок.
Сегодня я была умнее: заранее выглянула в окно, прежде чем выходить из школы. Толпа сапог и ботинок кучковалась возле выхода. Я подумала и вернулась в школьную раздевалку. Расстегнула пальто, сгорбилась и сделала вид, что у меня сломалась застёжка. Так можно было простоять минут пятнадцать, но дальше нужно было что-то делать, вешалки быстро пустели, а уборщица в синем халате, гремящая ключами в широких карманах, бродила где-то неподалёку.
В школьной раздевалке недавно меняли трубы отопления. Вернее, не меняли, а ремонтировали, как умели: гудела сварка, летели искры, а нам пришлось развешивать свою одежду в гардеробе для малышей. После себя рабочие оставили криво заваренный стояк и прислонённые к стене останки отработанного материала: ржавые цилиндрические куски длиной около полуметра, покрытые облупленной краской. Я осторожно взяла один кусок такой трубы и завернула его в полиэтиленовый пакет, во избежание лишних расспросов: мало ли кого я могла встретить по дороге от гардероба до выхода из школы. Труба была тяжёлой, от неё пахло кислым железом и пылью: любое оружие, оказывается, так пахнет. Застёгиваясь, я нащупала в кармане искалеченную рыбку, достала её и тоже понюхала. Серебро пахло травой.
Я понимала, что у меня в руках что-то страшное, а ботинки не понимали. Они, наверное, даже не разглядели эту штуку: у обуви нет глаз. Одну лямку ранца я перебросила через плечо, а трубу свою держала обеими руками: так было вернее. И как обладатель оружия сегодня я напала первая. В розоватом свете, среди пульсирующих теней, отливавших в желтизну, слова, которые я орала, пришли ко мне сами собой – я свистяще выдавливала из горла «размозжу, сволочи», а можно было бы и «сарынь, на кичку», или «убью суку» – ярость человеческая в момент высшего накала способна подключаться к кипящей первобытной плазме, всосавшей в себя закон войны и «грамматику боя». Палица попала кому-то по ноге, по руке, ещё кому-то по спине; возможно, она обладала собственным интеллектом, потому что ни разу она не задела ничьей головы, как я ни пыталась ей приказать «размозжить», размазать, устроить кровавый борщ.
Разборка на сей раз кончилась тем, что кто-то вдруг закричал, упал и схватился за колено. Этот кто-то на самом деле оказался мальчиком, а не ботинком. Я удивилась, когда увидела, что он сидит на снегу и плачет. Мальчик пообещал, что его родители сегодня же сдадут меня в милицию. Потом он пропал из школы на две недели, но вернулся невредимый и никто никуда меня не сдал.
Я, наверное, ещё полгода таскала с собой спасительную ржавую трубу. Она лежала у меня в пакете для сменной обуви. Потом её обнаружила учительница биологии: ногой я неловко задела пакет, и труба с грохотом покатилась по классу. Но мне она больше не пригодилась. Жить стало легче. А через несколько месяцев мама развелась с дядей Юрой, и поэтому у меня также отпала необходимость разучивать ненужные слова. Мальчик, у которого болело колено, пригласил меня танцевать на выпускном вечере в одиннадцатом классе. Танцевать с ним было противно, потому что у него были потные ладони и изо рта пахло луком.
И вот сейчас, когда мне сорок, когда я пережила два развода и много чего ещё, когда я сама хожу по улицам с перебитыми коленями и поэтому трушу ответить хаму и подлецу, когда я привычно подставляю вторую щёку, когда вечерами бывает холодно от чьей-то ненависти, может быть, от моей собственной, когда я на целые выходные запираюсь в квартире и не отвечаю ни на чьи звонки, когда срываю зло на сыне, когда единственным средством от липких рук бессонницы оказывается стопка коньяка, и я выпиваю её, повторяя, что всё проходит, пройдёт и это, и мне действительно делается спокойнее, и всё проходит – я знаю, что ничего из того, что я делаю сейчас, не помогло бы мне тогда, в четвёртом классе. Но я почему-то думаю, что нет, оно поможет, оно обязательно поможет.
И ещё: давным-давно куда-то пропала искалеченная серебряная рыбка счастья, ведь она ещё долго потом была со мной, и я её очень берегла. Может быть, я из тех людей, которые, однажды хлебнув того самого красного борща, навсегда испытывают тошноту при одном его запахе. Но что делать, если именно тогда, когда я стояла с ржавой трубой наперевес, и случился мой самый чистый, самый глубокий вдох, самая высокая точка всей моей жизни.
