Ирина Каренина родилась в г. Нижнем Тагиле. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького.
Работала корректором, фотомоделью, администратором рок-группы, танцовщицей в кабаре, переводила с английского техническую литературу, вела драмкружок в ашраме кришнаитов, пела в ресторане, писала на заказ диссертации, была режиссером экспериментального театра, натурщицей, театральным критиком, пресс-атташе муниципальной администрации, шеф-редактором деловых и глянцевых журналов.
Автор 5 книг стихов. Стипендиат Министерства культуры РФ, лауреат премии журнала «Знамя». Член Союза журналистов России.
В настоящее время живет в Минске, работает редактором информационного агентства.
* * *
Подойдя к середине жизни, молчишь, как рыба,
Запеченная с луком в мягких объятьях теста.
И о чем говорить? – Одно «Боже мой, спасибо» –
Что я здесь, что мне тихо, что скуп на слова и тексты.
Неожиданно так получилось, – устала, что ли? –
Но замолкла, утихла, наверное, поумнела.
Море жизни разверзлось по самому центру. Боли
Вдруг не стало, спокойна душа, тяжелеет тело.
Принимаю, что есть, и мне есть, за кого держаться,
И дышать благодарно ко многим, помимо Бога.
Я побуду здесь так, разрешите мне промолчаться,
Говорю я мало – зато я люблю вас много.
* * *
Истекающий светом обрубок
Остается от вечной души.
В колыханье гороховых юбок
Гибни, мир, Серафина, пляши!
Под надменную жаркую хоту
Распростись с неудачной судьбой.
Как покорно пружинят пустоты
Под танцующей легкой тобой!
Что там было и больше не будет,
Что навеки рассыпано в прах,
Чьи там головы стынут на блюде,
Танец твой отражая в глазах?
Сухо, дробно стучат кастаньеты,
И гитара гремит и гремит.
Но за муку летящую эту
Пожалеет Господь и простит.
* * *
Ведь это все – как будто смерть,
Как будто жизнь ушла навеки,
Рубеж годов – огонь и твердь,
Обид мучительные реки.
Как в колумбарии стоишь,
Опять сверяясь – имя, дата…
Как в кухне убиваешь мышь
И мерзлых птиц несешь из сада,
В дырявой варежке – чижа,
Дыханием отогревая.
Как гладишь лезвие ножа,
А мир в тебе – как ножевая,
Как с полумертвою душой
С дарами бедными своими
Под жгучим снегом в дом чужой
Бредешь кварталами глухими.
Полный рот плача
1.
Набрав полный рот плача,
Молчала, глаза пряча,
Вздрагивала горячо,
Утыкалась в плечо…
Помнишь, как это было?
Подруга постель стелила,
Полыхала белым зима,
Печаль сводила с ума –
Платье нелепой кройки,
Города чужие и койки,
Понимающие друзья,
Мука: все это – я,
Руки мои под ветром,
Поезда-мои-километры,
Дороги-твои-мосты…
Счастье мое: ты.
2.
прокляты трижды проводы и провода…
Валентина Беляева
Боль – не порок, а тоска – беда,
Все бы ей убивать.
Долгие проводы, звезда в проводах,
Расстеленная кровать –
Чужая, с чужим и белым бельем,
Полные губы слез,
Да – по одной – на плечо твое…
Ноябрь к нам с тобой прирос,
Полные руки его щедрот,
Выронишь – так держись.
Лед мой оттаивая рот в рот,
Что ты давал мне – жизнь?
Что бы там ни, я еще дышу.
Солью семи потов
На языке своем дорожу,
Крестом из многих крестов,
Воздаянием за и памятью о,
Лучшим, что было здесь.
Так вот и помню тебя всего.
Так вот и снишься – весь.
* * *
Вот я, зовут меня пустяк,
С древесной дудочкой во рту
Я прохожу по площадям,
А вы не смотрите мне вслед.
И что царапает и жжет,
И что скребется там, в груди,
Вам и не нужно это знать,
Ведь вы не любите меня.
А я иду себе, как жизнь, –
Мальчишка, извлекатель нот,
И вас благодарю за хлеб
И камень лжи, благодарю,
Что нет вам дела до меня,
До шутовства и колдовства,
До музыкальной чепухи
В моей шкатулке-голове,
До слов, танцующих по мне,
Как стадо маленьких слонят…
А я по ниточке иду
Со жгучим перчиком в груди.
* * *
Гроза приходит со стороны реки.
Гроза ломится в дом со стороны реки.
До тебя – не дальше вытянутой руки.
До тебя – не ближе полутора тысяч миль.
Гроза пытается выбить окна –
Рамы пора менять.
Гроза выкрикивает скабрезности
Про тебя и меня,
Ветру велит отхлестать меня по щекам –
За все про все, за прошлое и наперед.
А после медленно и степенно уходит в сторону гор,
Как будто ничего не случилось, уходит в сторону гор,
А я остаюсь стоять у окна, шептать,
Прижимаясь лбом к потекам, к потокам дождя:
«До тебя, моя радость, не дальше вытянутой руки,
До тебя, моя радость, не ближе полутора тысяч миль…».
* * *
Отсмеется и отхорошеет цветочное лето,
Отпылает сентябрь, колесо завершит поворот.
Ничего-ничего, Соломон, пусть проходит и это.
Ничего-ничего, даже если и это пройдет.
Дай мне яблок, налей мне вина, видишь, как я устала –
Есть кресты тяжелее, чем просто сума и тюрьма.
Лучше мертвые львы, Соломон, чем живые шакалы.
Постареешь – поймешь. Если будет, кому понимать.
* * *
Я никому тебя не говорю,
Не повторяю и не поверяю,
Я ледяная жертва январю,
Как снежноцветник, выросший по краю
Метельного оконного мирка,
Где фонари и лес за фонарями,
Куда меня не нужно отпускать
Полночными и зимними дворами…
* * *
Принимала в руки, вжимала в грудь
Это все, что помни и не забудь,
Это все, что наше на долгий век,
На блестящий лед, новогодний снег.
Это все, цветущее ледяным,
Голубым, как сон, золотым, как дым,
Приходило к спящему в тишине
На плече моем – а потом ко мне.
* * *
Положи мне любовь полосатой конфеткою в рот –
Леденцом красно-желто-зеленым спаси мою душу.
Светлый ангел больничный, мне свой отдававший компот,
Помнишь, я не боялась ни бо…? А сегодня я трушу.
Говоришь, это облако – дом твой, кораблик, причал,
У тебя там в буфете кулек золотых карамелек.
Говоришь, в моем сердце заело пружинку-печаль –
Что ж, мели мне на ухо, крылатый небесный Емеля.
Это дом твой, кораблико-облако, снег-молоко,
Это солнца осколки в кульке из тетрадной обложки,
Это мне невесомо и счастливо, это легко,
И не тянет к земле – спотыкалку твою, хромоножку…
* * *
Так умирают рыбы.
Так жизнь говорит: «Я хочу тебя»,
Затаскивает, задыхаясь, в кусты смородины –
И потом так долго, долго щиплет язык
От гладких и сочных ягод,
Черных, белых и красных…
Так рябят в глазах
Низки цветного бисера
В глубоком вырезе тонкого платья,
Низки цветного бисера на любимой шее,
Сбегающие по вмятинкам ключиц,
Касающиеся сокровенности грудей,
Низки цветного бисера,
Оборванные жадными, жаждущими руками, –
Еле заметная россыпь маленьких бусин
В смятых, пронизанных солнцем кустах смородины…
* * *
Everyway I turn, I know this love is gonna burn me…
David Coverdale
Вот смотришь на вас, таких, белобрысых и крашеных,
Думаешь: обнять бы вас крепко двумя руками,
Измарать блокноты каракулями карандашными,
Витиеватостями, пламенными стихами.
И ничего, что мои предки с гор, а ваши – с Дикого Запада,
Из фьордов норвежских или какого-нибудь Ливерпуля.
Притянуть бы к себе, зарыться в волосы, в легкие запахи,
Чувствовать нежность, прошивающую, как пуля.
Заблажить втихаря о юности, когда меня любили похожие,
Попытаться нагнать свое давнее, глупое прошлое,
А на венах – ожоги от сигарет и запилы от ножика,
И вся эта чепуха – романтическая, а не пошлая.
* * *
Валентине Беляевой
заросли ромашками пустыри
по дороге к дому, хоть год гадай,
«да» и «нет», родная, не говори,
черно-белых платьев не покупай,
поезжай на бал, ни к чему слова,
ты найдешь еще, отчего взлететь,
что с того, что белая – голова,
лишь бы крылья били по высоте!
лишь бы воздух крепок был под ногой,
и иди, как шла по воде за Ним –
в безоглядной вере, в любви нагой,
под ногой вода, над водой огни…
* * *
остерегайся страсти привокзальной
и нежности притихшей госпитальной
и легких поцелуев на ходу
затем что не любовь так смерть приходит
и по щекам пуховкою проводит
затем что я вот так к тебе приду…
