Ранняя смерть поэта: границы понятия. Круглый стол
4 апреля 2019 года в литературном клубе Людмилы Вязмитиновой «Личный взгляд» состоялся круглый стол «Ранняя смерть поэта: границы понятия», посвящённый проблемам, связанным с замыслом антологии «Уйти. Остаться. Жить» и Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Участникам было предложено обсудить следующие вопросы:
1. На протяжении семи лет, прошедших с момента первых Литературных чтений «Они ушли. Они остались», организаторы соответствующих Чтений и составители изданной по их итогам антологии «Уйти. Остаться. Жить» сталкивались с вопросами по поводу обозначения понятия «ранняя смерть» и границ «поэтической молодости». Наиболее осмысленно эта претензия оказалась выражена у Константина Матросова («НГ-Ex Libris», номер от 14.03.19): «Средняя продолжительность жизни поэтов антологии 32 года (а суммарное количество прожитых лет около семисот): это говорит о том, что перед нами не поэты, ушедшие до того, как успели написать свои лучшие произведения, – временное окно с 25 по 35 лучшее для поэта: человек еще не постарел, уже обладает жизненным опытом и достаточной начитанностью для создания своих лучших произведений. Да, некоторые поэты действительно ушли, вероятно, до своего «пика» (например, Владимир Полетаев в 19 лет, Намжил Нимбуев в 23), но при этом их стихи едва ли уступают старшим коллегам (не считая совсем уж признанных мэтров, о которых ниже). Но, видимо, именно возраст смерти является объединяющей темой для авторов антологии, потому что другие предполагаемые сходства работают не для всех…». Как Вы считаете, верно ли обозначен возрастной барьер для героев антологии? К какому возрасту, на Ваш взгляд, успевает сформироваться поэтическая личность?
2. «При этом стоит заметить, что несколько десятков имен “молодых, талантливых и мертвых”, представленных в обоих томах антологии, однозначно девальвируют романтизацию раннего ухода поэта из жизни. В общем контексте он становится не исключением, подтверждающим правило, а своего рода клише, ни в коем случае не обесценивающим жизнь, творчество и смерть каждого конкретного участника антологии, но и не являющимся теперь однозначным подтверждением поэтической состоятельности. Можно сказать и более: при всей несомненной мощности целого ряда подборок антология «Уйти. Остаться. Жить» выглядит, скорее, как антология упущенных возможностей, хотя поэзия здесь все-таки сильнее смерти», – пишет Юлия Подлубнова в рецензии на cайте «Прочтение». Согласны ли Вы, что фактор «ранней смерти» – лишь клише, ассоциирующееся с «романтическим образом» и претерпевшее к настоящему моменту девальвацию? Если да, способствует ли антология «Уйти. Остаться. Жить» этой девальвации?
3. Этично ли использовать раннюю смерть поэта в качестве концептуальной предпосылки для объединения поэтов под одной обложкой?
Участники:
Людмила ВЯЗМИТИНОВА – поэт, литературный критик, ведущая литературного клуба «Личный взгляд»;
Евгений АБДУЛЛАЕВ – поэт, прозаик, литературный критик;
Борис КУТЕНКОВ – поэт, литературный обозреватель, редактор отдела культуры и науки «Учительской газеты», редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura»;
Василий ГЕРОНИМУС – литературный критик, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ГИЛМЗ (Государственный историко-литературный музей-заповедник А.С. Пушкина);
Данила ИВАНОВ – поэт, журналист;
Валерия ИСМИЕВА – поэт, эссеист, культуролог, искусствовед;
Елена ЧЕРНИКОВА – прозаик, эссеист, культуртрегер;
Андрей ПОЛОНСКИЙ – поэт, литературный критик (заочно);
Александр БУБНОВ – поэт, культуртрегер, доктор филологических наук (заочно).
Ведущий – Николай МИЛЕШКИН, поэт, куратор литературного клуба «Стихотворный бегемот».
В первой части – выступления Бориса КУТЕНКОВА, Людмилы ВЯЗМИТИНОВОЙ, Василия ГЕРОНИМУСА, Елены ЧЕРНИКОВОЙ. Часть 2 читайте ЗДЕСЬ.
Николай МИЛЕШКИН (вступительное слово): За историю наших Чтений нам приходилось слышать не только похвалы, но и много критических замечаний в наш адрес. Готовясь к этому круглому столу, мы решили вынести обсуждение самых болевых точек замысла в публичное пространство – и пригласили не только тех, кто нас поддерживает, но и оппонентов нашей идеи. Как водится в таких случаях, люди, которые приватно нас наиболее активно критиковали, не только не пришли, но и не ответили на приглашение. Но тем не менее всё-таки Андрей Полонский из Питера откликнулся – и прислал достаточно развёрнутый отзыв, полный не только положительных, но и критических замечаний.
Борис КУТЕНКОВ (вступительное слово): Литературные Чтения «Они ушли. Они остались» мы затевали в 2012 году с Ириной Медведевой – и между нами сразу же обозначились расхождения, которые во многом и привели к сегодняшней дискуссии. Для Ирины тема раннего ухода поэтов имела значение биографическое – как многие из вас знают, в 1999 году она потеряла сына, талантливого поэта и эссеиста Илью Тюрина, и последующие 17 лет своей жизни посвятила заботе о его творческом наследии – но не только его, а других молодых поэтов, как здравствующих, так и рано ушедших, в рамках известного в начале 2000-х проекта «Илья-премия». Своё предисловие к первому тому антологии Ирина назвала «Горе, переплавленное в стихи» – перефразируя эти слова, можно сказать, что для неё горе было переплавлено в культуртрегерскую деятельность. Недавно я случайно обнаружил в квартире, в которой жил в Вологде, ранние номера альманаха «Илья», и с удивлением и радостью отметил, что большинство из поэтов, у которых там были ранние публикации, оправдали себя, – Евгения Баранова, Надя Делаланд, Анна Павловская, Антон Чёрный, Мария Малиновская… То есть проект выдержал проверку временем, может считаться репрезентативным для современной литературы.
Но в рамках «Они ушли. Они остались» Ирина отказалась от всяческой сравнительной иерархии, для неё это было недопустимо – сравнивать поэтов по ранжиру. Для меня же как для критика, ежедневно рефлексирующего над современной литературой, литературная планка была и остаётся важной. Первые и вторые Чтения получились достаточно смешанными – как пишет Елена Семёнова в своём вступлении к первому тому антологии, поэт может быть интересен или стихами, или судьбой, или харизмой, или и тем и другим. Проект эволюционировал, но первый тезис, на котором я хочу заострить внимание, таков: побочный эффект оказался важнее исходной концептуальной предпосылки, довольно неопределённой, – благодаря Чтениям люди узнали имена многих и многих талантливых поэтов, а недавно наши друзья-череповчане, услышав на презентации книги в Череповце стихи своего талантливого земляка Сергея Королёва (1980 – 2006), одного из любимых наших поэтов первого тома антологии, загорелись идеей снимать фильмы о рано ушедших поэтах Вологодчины – и вот дело уже идёт полным ходом, первым стал как раз фильм о Королёве; показы состоялись в Вологде, Бабаево. Можно констатировать, что с помощью «Они ушли. Они остались» и «Уйти. Остаться. Жить» поэты действительно выходят к читателю и слушателю. Но важна ли здесь их ранняя смерть? Вопрос вопросов.
В 2016-м мы с Еленой Семёновой и Владимиром Коркуновым выпустили антологию, для которой довольно жёстко отбирали поэтов из тех, о ком рассказывали за четыре года на Чтениях. В 2017 году к проекту присоединился Николай Милешкин, который не менее жёстко ратует за литературный уровень. Чтения и антология всё более явно стремятся в сторону литературы – и эта тенденция мне нравится, как нравится и отсутствие романтизации смерти, бывшее в основе исходного замысла. Антология совершенно явно сделала крен в сторону литературоведческого анализа – но идеальное эссе в ней, конечно, строится на соположении литературного и биографического. При этом сохраняются исходные предпосылки в виде объединения поэтов по принципу раннего ухода, что даёт возможность не только взглянуть более конкретизированно на литературное десятилетие (в этом смысле мне нравится, что в двухтомнике ушедшие в 70-е и ушедшие в 80-е разграничены), но и осмыслить саму тему раннего ухода применительно к определённой эпохе, – чем занимается Марина Кудимова в предисловии ко второму тому, Лола Звонарёва и Виктор Куллэ в томе первом, Людмила Вязмитинова в своём вступительном докладе на Первых Литературных Чтениях «Они ушли. Они остались» в 2012-м… Но первостепенным остаётся качество текстов.
Летом прошлого года мы возвращались с премьеры фильма об одном из поэтов антологии, и я увидел жадную сосредоточенность людей на причинах его убийства/самоубийства, споры, затмевающие интерес к текстам. Ситуация вроде бы не нова, но для меня она стала переломной в разочаровании в идее посмертной памяти – как стал таковым и ор выше гор вокруг смерти ещё одного из поэтов первого тома нашей антологии, Романа Файзуллина, в соцсетях. После этого у меня родились такие строки: «никаких не хочу “был таким и оставшийся след” / ожиданий чужих не хочу на стебельчатом крае…». Мне близка позиция Марии Степановой, один из ключевых сюжетов эссеистики которой – незащищённость мёртвых, их подверженность всякого рода домыслам. Стихи сопротивляются интерпретационному произволу уже самим фактом своего существования; личность поэта и его поступки всё-таки куда менее защищены от различного рода искажённых толкований, поэтому тут надо быть более осторожным.
Нашей «научной ошибке», перефразируя Шкловского, можно поставить памятник. Известно разочарование формалистов уже в середине 20-х годов в своей теории, известна сублимация в другие сферы деятельности, – которых, может быть, не было бы без исходных предпосылок. Но всё же «Уйти. Остаться. Жить» остаётся прежде всего литературным памятником – где слово «жить» логично замыкает цепочку сомнений, неизбежно преследующих каждого человека искусства. Хотя рецензент «НГ Ex libris» Константин Матросов с сомнением отзывается об этой парцелляции, для меня всё-таки необыкновенно важен жизнеутверждающий глагол в этой цепочке. Он утверждает идею вечной жизни и неоставленности – как утверждает её и наша антология.
Людмила ВЯЗМИТИНОВА: Кратко изложу содержание доклада, который я делала в 2012 году в ходе открытия Первых Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Поэт – это человек, которому даны два дара: версификации и запредельного чувствования. Об этом много писали: о том, что поэт – это человек, зависший между земным и небесным, улавливающий «музыку небесных сфер» и транслирующий её на страждущих. Это ставит его, особенно в молодые годы, в довольно сложное положение, нередко приводящее к ранней смерти.
В силу этого я считаю, что данная антология безусловно имеет право на существование. Те же из поэтов, которые «проскочили», по выражению Высоцкого, приобретают мудрость, примиряются с жизнью и занимают в ней уже несколько иное положение. Но пока идет процесс набирания опыта, приспособления к жизни, молодые поэты находятся в зоне риска. В связи с этим, отвечая на один из вопросов круглого стола, я скажу, что сорок лет – это очень много. Не буду настаивать на какой-то определённой цифре, но всё же я бы остановилась на тридцати. Или тридцати трёх – возрасте Христа: считается, что это возраст свершений, и, если человек прошёл его, то он стал самим собой. Но индивидуальная судьба всегда сложнее схем: кто-то и в двадцать шесть, как Лермонтов, обессмертил своё имя, а кто-то и в сорок недореализовался. И если поэт погиб в девятнадцать или в двадцать три, то может случиться так, что о нём никто никогда не вспомнит, – и в этом смысле антология действительно выполняет благородную задачу: доносит до мира информацию о нём: его тексты и слово критика о них.
На третий вопрос я фактически уже ответила, отвечая на первые два. Почему же это «неэтично»? Если обратиться к психологии творчества, то можно сказать, что она по определению неэтична, – сомнительная наука, которая копается в чужом белье. Тем не менее эта наука существует, и без неё не обойтись. А критиковать можно всё, что угодно, феномен же чтений «Они ушли. Они остались» состоялся и существует. Строки поэтов, ставших авторами изданной по их материалам антологии, – бесценный опыт бунта молодых, их сомнений и исканий, который можно исследовать самыми разными способами. Я уверена, что проект «Они ушли. Они остались» будет обрастать новыми идеями – вот, на сегодняшний день уже затеяна библиотека.
Николай МИЛЕШКИН: Всё-таки есть ли универсальный возраст, про который можно хотя бы с долей условности сказать, что к нему формируется поэтическая личность?
Людмила ВЯЗМИТИНОВА: Я бы сказала, что всё индивидуально, но всё-таки есть некий мейнстрим – и некие ответвления от него. Большинство начинает писать стихи в восемь-девять лет; а кто-то – в восемнадцать-двадцать два, но таких меньше. И тот, кто начал писать раньше, гораздо больше подвержен риску. А личность поэта, я думаю, как и любого человека, формируется годам к двадцати пяти.
Николай МИЛЕШКИН: Когда Гёте выпустил свои «Страдания молодого Вертера», многие, начитавшись, совершали суицид. Нам предъявляли упрёк, что наша антология способствует суицидальным умонастроениям. Так ли это, на Ваш взгляд?
Людмила ВЯЗМИТИНОВА: «Страдания молодого Вертера» были написаны очень давно, жизнь тогда была другая. А если вспомнить, что ежедневно транслируется по радио и телевидению, и вспомнить, что тираж антологии – 500 экземпляров (тираж каждого из трёх томов. – Прим. ред.), то становится смешно при мысли, что антология может кого-то спровоцировать на самоубийство.
Василий ГЕРОНИМУС: Прежде всего хочется заметить, что эмпирический возраст как таковой, в том числе и возраст ухода человека из жизни, не является критерием для публикации его под одной обложкой с другими авторами, ушедшими в то же время или до такой же возрастной планки. Здесь работает даже не этика, а литературоведческие или историко-литературные соображения. Представить себе антологию общеизвестных поэтов – Пушкина, Лермонтова, Есенина, Цветаевой, Маяковского, – на основании того, каковы были обстоятельства их ухода, – очевидно, что такой ход был бы совершенно абсурдным. Эмпирическая смерть и сопряжённые с ней обстоятельства не являются критерием чего-либо – она относится к сфере очень интимной и не подразумевающей открытого обсуждения.
Но при этом данная антология не вызывает недоумения – это радикально иной случай. Во-первых, ранняя смерть может быть частью автобиографического мифа, – и присутствующая здесь Людмила Вязмитинова, например, считает, что мифотворчество вообще неотъемлемая часть искусства. Если дело обстоит так, что мы не просто констатируем, что тот или иной автор скончался тогда-то, а в творчестве этого автора присутствуют суицидальные настроения, ощущение тотального кризиса, – а опубликованные в этой антологии авторы отчётливо демонстрируют всё это, – то мотивация переходит из области «почему человек ушёл» к «что и почему человек писал». Если предчувствие раннего ухода становится источником творчества, то всё встаёт на свои места. Скажем, опубликовать под одной обложкой предсмертные стихи Цветаевой и предсмертные стихи Есенина (схожая попытка предпринята в антологии Юрия Казарина «Последнее стихотворение» (XVIII-XX вв. русской поэзии). – Прим. ред.), то это уже вполне логично. Имеет место и второе обстоятельство, которое присутствует здесь незримо: есть поэты, которые либо сами осознают себя в качестве потерянного поколения, либо их ставят в такое положение. И альтернативная ниша, которую они занимают по отношению к официальному искусству, напрямую или косвенно связана с их ранним уходом.
Что же касается раннего или позднего созревания, то здесь работают два фактора. Первый – характер поколения, потому что в разных поколениях люди созревают с разной скоростью. Мы можем сокрушаться по поводу пушкинской дуэли, но помимо этого, мы говорим, что поэт за довольно короткий промежуток времени прошёл колоссальный путь, и это не только результат личной гениальности Пушкина, – это результат того, как люди развивались, как они росли, в каком возрасте человек уже считался стариком. Сейчас люди развиваются относительно медленно. И что касается возрастной планки, я бы исходил не из каких-то априорных соображений, а из того, какой всё-таки в целом возраст поколения. При том, что мы можем с большей или меньшей степенью точности констатировать, когда человек сложился, а когда он не сложился, – я бы всё-таки считал привязку к возрасту достаточно факультативной. Даже если эта планка – до 30-ти лет, как предлагает Людмила, то я бы не стал не допускать людей, которые умерли позже, а посмотрел бы, к какому возрасту человек действительно полноценно сложился. И далее – будь он в этом мире или там – я бы исходил из того, что он представляет собой как поэт, а не как человек.
Николай МИЛЕШКИН: Василий, правильно ли я понял из твоего сообщения: нельзя сказать, к какому возрасту формируется поэтическая личность, применительно к нашему времени? И второй вопрос нашего круглого стола – способствует ли антология суицидальности?
Василий ГЕРОНИМУС: Тут мне не хочется повторяться, но в каждом поколении есть средний возраст, и этот возраст не находится в противостоянии поэтической зрелости. Но бывают индивиды, которые не вписываются в логику поколения и развиваются быстрее, чем их сверстники. Важен не возраст ухода, а возраст формирования.
Что до второго вопроса – хочется вспомнить религиозную максиму «Мир лежит во зле». Если вспомнить случай со «Страданиями молодого Вертера» или волну самоубийств после «Преступления и наказания» Достоевского, то можно заключить, что всё это – неадекватность читательского восприятия и безумие социума. То есть способствовать книга может чему угодно, в том числе и такой патологии. Но взваливать этическую вину на авторов антологии было бы некорректно, как и упрекать Гёте, что он призывал к тому, к чему он не призывал. Это вопрос социального психоза, который может очень далеко зайти: кто-то может решить построить на этом биографический миф. Надо лечить социум, а не создателей антологии.
Николай МИЛЕШКИН: Александр Бубнов сказал, что он согласился бы поучаствовать, но эта тема болезненно в нём отзывается. Но он прислал три коротких тезиса. Ответ на первый вопрос: «Мы предполагаем, что истинный поэт формирует себя и свой стиль постоянно, следовательно, до самой смерти». На второй вопрос, способствует ли антология суицидальности, он отвечает «нет», на третий вопрос, этично ли использовать тему раннего ухода в качестве концептуальной предпосылки, «да».
Елена ЧЕРНИКОВА: Сначала о суициде. Когда на третьем курсе Литинститута Пименов, тогдашний ректор, позвал нас на собрание «по очень важному делу», мы призадумались. Пименов был похож на Брежнева – величавый, брови… И вот вышел этот генеральный секретарь и сказал: «Товарищи поэты, вчера я был на собрании ректоров творческих вузов Москвы. Мы с вами держим печальное лидерство по суициду. В этом году тридцать три успешных случая. Прошу вас провести среди себя борьбу с самоубийствами». (Смех в зале. – Прим. ред.) Чистая правда: прыгали в окно, в общественной кухне засовывали голову в духовку и включали газ, даже как-то стрелялись, вешались… Столько, сколько посамоубивались наши литературные студенты в тот период, – в мирной жизни таких потерь не бывает. Сюжеты один за другим: когда я опоздала поселиться в общежитии, мне сказали: «Мест нет. Правда, есть одно. Но… там нет ничего». «Как это ничего?» «А ничего. Вещи вынесли». Оказывается, накануне поэтесса Ольга Нода выбросилась в окно – и её вещи вынесли. Все, в том числе кровать. Но я согласилась и взяла эту комнату. Когда оказываешься в окружении смерти, неизбежно начинаешь рассуждать: а что происходит? Мне рассказали извечную присказку Литинститута: «На первом курсе я. На втором курсе – я и Пушкин. На третьем курсе – Пушкин и я. На четвёртом курсе остаётся Пушкин. На пятом курсе – выживешь или не выживешь, это вопрос характера и силы».
Теперь от исторических анекдотов переходим к серьёзному. Когда я узнала, что выходит антология, в которой концептуальный принцип – это смерть поэта, мне показалось, что при всей провокационности подхода он очень правильный, так как есть возможность додать человеку жизни. Я бы первым делом убрала из этого опросника словосочетание «ранняя смерть» по одной простой причине – нет никакой ранней смерти. Во всех медицинских и околомедицинских науках – таких, как биология, танатология, геронтология, – существует либо естественная смерть, от глубокой старости, либо преждевременная, к коей относится смерть от заболеваний или, к примеру, от кирпича, упавшего на голову. Здесь слово «ранняя» сразу тянет за собой неприличный антоним «поздняя», и поэтому лучше отказаться от слова, которое придаёт ироничность серьёзному делу. Ещё я бы устранила вопрос об «этичности». Что такое этика? Наука о морали. Мораль занимается различением добра и зла. Мораль относительна. Везде разная. Этично ли в России использовать раннюю смерть поэта в качестве концептуальной предпосылки для создания антологии? Думаю, этика тут ни при чём. В России всегда особый интерес к смерти. Антиномия: спасёшься или не спасёшься. Есть международное понятие профессиональная этика. Она формируется у врачей, адвокатов, педагогов, журналистов. Но у писателей профессиональной этики нет (а литературовед – он всё-таки писатель), она не формируется, не записана, в кодексы не сведена. Существует корпоративная этика работников цирка, но нет профессиональной. Повторяю: писательской этики нет, писатель никому, прости Господи, ничего не должен. Писатель может быть совестлив, он может чувствовать себя Чеховым в квадрате, – но это его личное дело. Поэтому задаваться вопросом, этично ли брать возраст ухода как концептуальный, – неуместно. Была в СССР проза сорокалетних, сейчас в России есть премии, ограниченные возрастом («Дебют», «Лицей», пр.), есть законодательство о молодёжи, абсолютно не учитывающее каких бы то ни было заслуг, и что? Принять и успокоиться. Классификации бывают естественные и искусственные. Человечество преспокойно пользуется обеими.
По-моему, нет права на научное существование у термина «поэтическая личность». А есть право на существование у антологии, которая извлекает поэтов из забвения, сопровождает литературоведческими комментариями и действительно даёт жизнь. Практически вечную. Я внимательно читала интервью Бориса Кутенкова. Он сказал, что возрастной барьер в антологии соединён с эстетическим. Я уловила: мало умереть в двадцать пять, – неплохо бы умереть поэтом, написавшим нечто членораздельное. Все составители антологии – читатели опытные, квалифицированные, и откровенного графомана не пропустят. Сколь бы ни был провокационен концептуальный подход, он имеет право на существование.
И в заключение; я недавно была членом жюри большого поэтического конкурса. Там были хорошие тексты, но… все так страшно живут! Одна по вене никак не попадёт, у другой свежайшая тема – несчастная любовь, кому-то правительство надоело, и всех тянет на кладбище: мода такая. Чёрная лестница романтики. Живые люди не ценят, что они живы. Ноют, жалуются. Неэтично.
Людмила ВЯЗМИТИНОВА: Мне кажется некорректным термин «поэтическая личность». Я бы использовала словосочетание «личность поэта». И хотелось бы заступиться за тех поэтов, о которых Вы, Елена, говорили. Действительно может быть такое мироощущение, и когда мне приходится жюрить, я гораздо более спокойно отношусь к таким проявлениям. Это проходит.
Продолжение следует…
