Сергей Календа — белорусский писатель, редактор журнала прозы «Минкульт». Автор десяти книг. Финалист литературных премий имени Ежи Гедройца, «Глiняны Вялес» и «Залатая Лiтара».
Книга «Часам панкі паміраюць» стала лауреатом премии «Выбар Святланы Алексіевіч» в рамках литературной премии имени Ежи Гедройца, а также получила премию «Празрысты Эол» за лучшую электронную книжную публикацию.
Переводился на русский, немецкий и украинский языки.
Район
Отрывки из книги «Временами панки умирают»
Перевёл с белорусского языка Максим Шапелевич
Люди переезжают, двигают из деревни в город, спальники размножаются, многоэтажные панельки дублируются, размывается смысл жизни, все делятся на крохотные семейки, гетеросексуальные и гомо пары, и выбирают тоску и компьютерные игры, возникают дауншифтеры и хипстеры, вейперы и хайперы, нацболы и литрболы, районы превращаются в клоны, кто-то из блогеров вам скажет, что это не так, потому что каждый район делает свой особенный вклад, отражение через жителей и новое поколение, но реальность показывает обратную сторону этой медали.
Кроме гаджетов и новой моды в каждом районе остается свое особое веяние, которое витает, как Божий Дух после сотворения мира, имманентное привидение, созданное пестрым контингентом местных обитателей, часто шаблонным, даже — архетипным. Дух этот складывается из густых запахов приготовленного обеда и ужина, квашеной капусты и жареной картошки, из запаха табака, травки и ацетона, которые выпаривается в процессе вываривания мака. Все есть, и было, и будет, пока светит солнце.
От всех этих городских окрестностей и бытовухи невозможно избавиться, нельзя перестроить район, переварить его, пока не отрубишь голову этой гидре, она называется каждый раз по-разному, но всегда остается тем самым местечковым привидением, которому поклоняются — Святой образ ушедших советских лет и его верный оруженосец — бухой ЖЭСовец.
Я становлюсь невольным случайным свидетелем чужой жизни через нашу близость — общие панельные стенки. Живу будто смотрю минисериалы сам того не желая. И я чувствую абсолютное отдаление от людей, соседей, районных героев.
Это как быть Ги де Мопассаном и из-за своей ненависти к Эйфелевой башне обедать в ресторане там, потому что это единственное место, откуда ее не видно, так и в моем случае — я живу среди своих так близко и плотно, что мне их не видно, я остаюсь среди своих персонажей для новой книги, меня начинают интересовать жители по соседству, но только чтобы украсть новую черту для своего героя.
Я не эгоцентрик и не мизантроп, могу ненавидеть, но, так сказать, по-хорошему. Я никогда никому не желал смерти, но… Может быть, однажды, когда я думал про то, как было бы круто смотреть, как мозги этого гопника-соседа стекают каплями, опережая одна другую, как отваливаются от засранной, облупленной и исписанной влажными желаниями кисло-зеленой стены, осколки черепа.
Как-то я сидел дома, на краешке кровати, около трех ночи, и представлял, как милиция, которую я вызвал на звуки шансона из соседней квартиры, в ходе противостояния и угроз аккуратно, профессионально выносит мозги этому коротышке. Стреляет дерганый молодой сержант ровно и прямо выше левой глазницы, и голова раскалывается, и фонтаны крови, и левый глаз, удивленный, сползает по щеке.
Буквально как в фильмах Квентина Тарантино, как я люблю, когда преувеличенно, надрывно и с легким налетом пренебрежения.
* * *
Я был маленьким сорванцом и таскал под столом кошку за хвост, когда моя бабушка, нарезав в саду большие букеты роз и привезя из города персиков, стояла на кухне и готовилась варить из этого разноцветного богатства варенье. Она брала своими старческими, одряхлевшими руками молодые бутоны белых девственных роз, сминала их скрученными пальцами и бросала в большую кастрюлю, затем брала красные розы, раздавливала и бросала к белым измятым лепесткам, потом сжимала в кулачках желтые розы, и также бросала к остальным, тихонько напевая себе под нос, нарезала сочные персики, они давились в руках как пластилин и заполняли все сладким ароматом.
Бабушка засыпала нарезанные персики в кастрюлю с розами, добавляла сахар, разводила огонь на немецкой газовой плите и садилась, держа в руках обмазанную вкуснятиной деревянную ложку, на скрюченную табуретку.
За это время ожидания комната понемногу насыщалась запахом и черно-белыми картинками, фотографиями и лентами. О чем думала или мечтала моя бабуля? Может, о муже, который молодым покинул этот мир? Может, про первый взрослый велосипед, на котором она, перекинув через раму левую ногу, крутила педали в сторону леса. А может быть она, поглядывая на меня, думала, кем я стану, когда вырасту, и будет ли моя мать за мной когда-нибудь смотреть, или теперь это ее, старушечья, судьба. Кто знает. Одно можно сказать наверняка: в момент кипения варенья чувствовал я себя как никогда дома.
* * *
Я стоял возле табло с расписанием поездов.
Я так простоял, покачиваясь, минут десять и, ничего не решив, был уже склонен вернуться домой, потому что какая-то внутренняя тишина звала меня ехать обратно.
Я заставил себя подняться на второй этаж вокзала и завернул в чебуречную.
Я сидел несколько часов с алкоголем и смаженкой, смотрел на других посетителей, рассматривал их лица, одежду. Жевал жирное тесто с неведомой мясной начинкой и запивал это все самодельной «отверткой», пока вдруг мимо меня прошла девушка, за нее тут же зацепился мой пьяный взгляд.
Я познакомился с Олей. Она оказалась веселой и интересной девчонкой и в этот вечер повезла меня к себе домой.
Если бы мне кто-то сказал, что я, сев в такси, направляясь в сторону олиной квартиры, застряну в этом городе на пять лет, я никогда бы не поверил. Я бы скорее принял за святую правду сразу, с первого слова, что Оля — девственница, и что все мои будущие подруги и знакомства будут пропитаны запахом невинных засосов и несмелых прикосновений.
Ну ладно, девственницы в Минске, перед побегом — это то, что мне как раз и нужно, чтобы поднять самооценку, чтобы начать хоть чуточку себя уважать после бесчисленных сексуальных провалов.
Я чувствовал, что подошел к краю пропасти, в которую вот-вот шагну, и никогда, никогда мне не перепрыгнуть эту всепоглощающую пустоту и оказаться на противоположной стороне; я осознавал, мутно, сквозь дурман и глаза Оли, что я уже лечу на самое дно, в затяжном прыжке, и, упав, мне придется карабкаться наверх самому. Придется прожить не свою жизнь. Прожить для того, чтобы, может быть, кому-то стало лучше — но не мне.
«Нам далеко ехать?»
«Неа, через минут пять будем на месте».
* * *
Я решил встретиться с Терезой, моей старой подругой, барышней интересной и чрезвычайно непоследовательной и влюбленной в одного человека, а он еще со школьных времен ее обманывал и бил, но никак не бросал, а ей и хорошо.
Тереза сама его никогда не отпустит, но заехать ко мне на секс и вино она может, это она так мстит любимому. Она даже как-то делала селфи со мной и отправляла ему, чтоб завидовал, а он ничего не отвечал. Дошло даже до селфи с засосами.
Я всегда жду, когда возвращаюсь домой поздно, что вот здесь, на ближайшем повороте, меня встретит удар молотком в затылок от обиженных мужчин.
Тереза позвонила, попросилась приехать. Я не видел ее месяц. Сказал, чтобы ехала ко мне, ключи оставлю как обычно в почтовом ящике, дверцы которого сломаны, домофон не работает, а если вдруг работает — код 4835, пускай заходит, а я сам в магазин, за вином и бастурмой, буду через час.
Вечер, очередь за мясом, отчаянно хочется быстрее откупорить вино, которое лежит в корзине и грустно на меня посматривает.
— Мне, пожалуйста, вот эту бастурму нарежьте тонкими слайсами.
— Ой как жаль, а я сама так рассчитывала на этот кусок, — говорит мне продавщица, — может половину возьмете?
— Неа.
— Вот же… — говорит женщина за мной в очереди, — и я на нее глаз положила.
— Извините, но я собираюсь забрать всю эту бастурму. К вину у меня дома больше ничего нет.
— Это последний кусок, повезло вам.
— Хоть в чем-то мне повезло.
В очередь становятся двое подвыпивших мужиков, и как заорут на весь магазин:
— А что это, больше бастурмы нету?
— Нет, нету, забирают последнее, — вздыхает женщина за мной, пока продавщица заканчивает нарезать электроножом мой кусок.
Проходит долгая, очень долгая и томительная минута. На моих плечах вся тяжесть содеянного.
— Можно подумать, сегодня весь свет решил купить эту бастурму, — говорю.
* * *
Я люблю белорусские перекошенные, замызганные, одичавшие, уютные дворы за непредсказуемость и сокрушенность. Если не местный контингент, то обязательно треснувшие дома заставляют с ужасом озираться, вопрошая «Где я?» или «Почему именно я?».
Неделю назад я вышел из подъезда. За спиной с характерным металлическим звуком закрылись двери; закурил.
Вечер. Сегодня тепло, практически по-летнему. На детской площадке сидят подростки и потягивают слабоалкогольное, обязательно один из них захаркает вокруг себя всю скамейку…
Я решил не думать про малых и направился к остановке.
Вот закончился мой дом, и я внезапно замечаю минивен, фольксваген, серый — и правда, я никогда не обратил бы на него внимание, если бы не логотип на борту, небольшой, но известный каждому.
На машине написано «Brazzers».
Понимаете.
В моем распрекрасном дворе стоит автомобиль, принадлежащий крупнейшей американской порностудии.
Я остановился… Стою, осматриваюсь по сторонам, прислушиваюсь.
В голове появляется мысль, что вот сейчас в чьей-то квартире снимают порнуху с желанными и румяными восточнославянскими блондинками. Они там все сосут и лижут, пихают и суют, натягивают и ласкаются.
Красота! Здесь и сейчас происходит сладостное, и не очень, проникновение, вхождение и извержение, мне даже показалось, что я слышу звуки, вон оттуда, с пятого этажа, из открытой форточки.
* * *
Прошатавшись неделю в районе Немиги, в сущности, изнасиловав девушку и свалив из квартиры, я ночевал где придется: вокзал, под крышей, в подъездах.
Света и Маша сами меня нашли после того, как я третий день подряд заходил в одну пиццерию. Точнее, я заходил в соседние от пиццерии двери, в дешевый бар, за водкой и бутербродом с салом и луком. А в пиццерии я пользовался сортиром и барной стойкой — пропустить пятьдесят дорогого бренди. Барышни проводили вечера в компании порванных и перекроенных гранджей, которые обычно скидывались на пару флянов, колу о — о шик и шок — каждому по бутерброду с селедкой. Но и к барной стойке в пиццерии девушки тоже подходили, чтобы выпить коктейль, одарить окружающих эротичным взглядом и, может быть выцепить кого-то с деньгами, знаю я такие взгляды, отлично знаю.
Девушки, уже хорошо подпитые, подошли ко мне за барную стойку.
— Добрый вечер.
— Добрый?!
— И чего это молодой человек такой грустный тут третий день сидит?
— Да так, думаю, чем бы заняться.
— А может мы придумаем, чем заняться молодому человеку?
— Я не против. Мне все равно. Я паршивый человек.
— Можно подумать, это мы тут спустились с небес, хрен ты патлатый, — и они весело рассмеялись, не так чтобы это могло мне понравится, но, как я уже говорил, мне было все равно.
* * *
Прошла неделя.
Нам с соседом позвонили в двери, это была врач, она попросила помочь вынести тело мужчины в машину скорой помощи, но про квартиру и этаж умолчала, и мы с соседом направились с ней и оказались в квартире той самой соседки, которая так просила тишины, с ее совсем старым и больным отцом. В комнате было очень трудно смотреть на больного… Соседка плакала.
Мы помогли положить тело на мягкие носилки. Старого накрыли пледом, в его выцветших глазах читались страх и непонимание.
Сосед взялся за носилки в голове, а я держал у ног, и так мы спускали деда по ступенькам.
Я посматривал на соседа, старался понять, что же он чувствует. Он был красный, смотрел в пол. Я чувствовал, как ему непросто нести тело мужчины, скулы его пульсировали, было очевидно, что это пульсируют мысли.
Были это мысли отчаяния и неловкости за свой гребаный дворовой ганста-рэп, включенный на полную и под басами сабвуфера? Или он думал о том, что не успел докурить сигарету, когда его отвлекли звонком в дверь? Кто знает.
* * *
Тереза любит делать мне маникюр. Она любит мои руки и ноги. Говорит, они очень аккуратные и аристократичные. Руки — точно от мамы, а вот ноги — сильные и для мужчины слишком стройные — наверное тоже от мамы, но я ей говорю, что у папы ноги тоже были — огонь. Тереза говорит, что ног моего отца не видела, но охотно верит.
Во время секса для Терезы самое главное — контакт с руками или ногами, в крайнем случае — с пальцами рук. Она любит дотрагиваться до бицепсов, или запускать свои коготки в бедра, посасывать пальцы, особенно большие пальцы на ногах или руках, в зависимости от позы.
Мы с ней в постели, она рассматривает мои руки, и я рассказываю ей историю своих рук.
Вот этот шрам, видишь, от ножниц, и этот, и даже этот, но уже от ножа.
А этот — в моей юности была такая кучерявая русалка, что чуть не отрезал себе палец, так хотел ей показать, что я сильный и всемогущий. Я пил с ней «Кровавую Мэри», где вместо томатного сока была моя кровь.
А вот эти рубцы на большом пальце — результат операции… не знаю, что произошло, но однажды этот палец у меня так опух, что выглядел как спелая тыква. Я терпел, пока однажды ночью палец чуть не лопнул. Приехала скорая, долго смотрели на меня, на палец, на палец, на меня, потому что ни до фельдшера, ни до медсестры не доходило, как можно жить с такой опухолью.
А я им: много работал, все срочное, вот так, не до пальца было.
В больнице, когда доктор обколол палец обезболивающим для хирургического вмешательства, палец треснул, как переспелый фрукт, и гной заструился по руке.
Палец зашили только через два месяца, когда вся грязь вышла.
А вот шрам от дизайнерского ножа… Был у меня романтический период, студенчество, весь в возвышенных чувствах и мыслях про суицид. Сейчас ни этих чувств, ни друзей, ни коллег не видно, но шрамы остались, как напоминание про ту, другую жизнь.
А вот здесь, на правой руке, неправильно срослись кости, ровно посреди внешней стороны кисти, видишь, когда я сжимаю руку в кулак, они сразу выпирают… потому что как-то я неаккуратно упал на руку, зима, лед, и сразу — перелом. Гипс снял на шестой день, потому что очень мне мешал.
А вот этот средний палец сломал, когда бил зеркала в минском ночном клубе, что-то меня торкнуло, словил шизу, разнес кулаками все вокруг, а потом пытался выкрутить и сломать краны в туалете, но меня уже самого скрутили охранники.
А этот, указательный палец, когда сгибаешь, видишь, поворачивается в сторону. Как раз была драка, и мой противник не придумал ничего лучше, как схватить меня за палец и выкрутить его ногтем внутрь… Представляешь, я тогда еще до приезда скорой сам под холодной водой вкрутил палец на место, а в больнице мне гипс наложили, его я не снимал, потому что мне он не мешал.
А вот эти шрамы вдоль всей левой руки — от хлебного ножа. Я хотел убить себя, но не вышло, потерял много крови и опустошил дюжину бутылок сиропа от кашля, прохожие на улице в снегу, забрала скорая.
Тереза каждый шрам и перелом внимательно рассматривает, целует его своими теплыми губами, а я чувствую от нее возбуждение. Страсть с привкусом крови, водки и апельсина.
* * *
Сначала на веранде появилась большая жирная надпись, которая сообщала о том, в кого превратился новоиспеченный боец, — УБЛЮДОК.
Америка так никого и не нашел для мести, но не закрасил слов, посчитав это унижением собственного достоинства, только начал после этого еще сильнее бить.
На веранду временами заходил Юрка, парень открытый, веселый и дружелюбный. «Математик!» — говорили про него местные бабуси, потому что Юрка на областной олимпиаде занял первое место по математике. Юрка и математиком был неплохим, и другом хорошим, и пил, сколько в него влезало, а это для дворового пацана — уже биография на отлично.
Однажды Америка пришел «на ублюдок», снова начал драться с первым, кого увидел, и увидел он в этот раз Юрку, который в этот раз не стал сжиматься и проситься его не трогать, а выпрямился после неожиданного удара ногой в спину, поставил блок под левый хук Америки и как зарядил ему левой в нос, а потом сверху по голове кулаком. Тот так и опал, пришлось отмачивать его потом пивом.
После этого случая Америка перестал драться, приходил к нам на веранду все реже, а потом и вовсе исчез с поля зрения.
* * *
В бар «Руки Мадонны» завалился мой старый приятель, мой литературный советник и писатель, к которому хотелось бы тянуться, но всегда найдутся дела и оправдания собственной ленивой ж..е не дотянуть, не дописать, не дочитать и не досмотреть.
Товарищ мой через открытую дверь запустил морозный воздух, снег и тяжелый, густой запах коньяка.
— Ну привет-привет. Ну как ты? Что делаешь?
— Я нормально, хорошо. Пишу книгу про неизвестно что. Сложную какую-то, сам себя загнал в формат, экспериментальный, сам уже не понимаю, куда направляюсь и что с этим всем делать.
— А, понятно. Хорошо. Дашь почитать?
— А то — конечно, дам. Ты будешь первый. Только допишу. Сам как?
— Противно мне. Тошно. Все так паршиво, кажется, дальше уже нельзя жить. Двигаться куда-то.
— Что за настроение такое?
— Не знаю. Хм. Знаю. Я устал, и мне не нравится эта статика вокруг литературы. И, кажется, уже зима, все подводят итоги, а мне не хочется никаких итогов. Этого выпендрежного хвастовства.
— Давай выпьем. Я вот на сухом белом. Просто кто-то гордится прожитым годом, а кто-то нет, и молчит.
— Я возьму коньяк.
— Просто мне кажется, мы больше никуда не движемся, все стоим на месте. Эти литературные итоги, премии и стипендии, куда меня не включают, настолько стали мне безразличны, что я ловлю себя на мысли, что чаще думаю о том, когда начинать в следующем году ставить забор на даче, а не про новую книгу.
— Я тебя понимаю. Но это не главное, премии там и стипендии. Ты посмотри, как мало вообще тех, кому интересно читать. Мы все сами себя читаем. Я тебя читаю. Ты меня. Третий — редактор, он вынужден нас обоих читать, а его никто вообще не читает.
— Временами, когда я получаю от кого-то из читателей письмо, я сначала понимаю, что не радуюсь своему достижению, а просто жажду, сильно жажду переспать со своим читателем, отплатить ему за внимание к моему тексту.
— Думаю, скоро все мы будем сами предлагать секс-услуги за чтение наших книг.
— И не говори.
Нам принесли вина и коньяку. Мы выпили. Понаблюдали за соседями, которые эмоционально спорили, кормить ребенка мясом или только кашей. Я посмотрел в окно, увидел, что еще день, и в кофейне есть посетители с детьми, они заказывают обеденное меню, а я и мой друг уже изрядно выпившие.
— Слушай, может покурим, рассчитаемся и поедем в «Ў»? Скоро ведь не только галерея съедет, смотришь, и книжного нашего не останется, а там, может, и ничего не останется.
— Да, давай. Я, к слову, подъехав, не прервал твоей работы?
— Слушай, нет, ты мне никогда не мешаешь, тем более, что текст, который я сегодня настучал, — г…о!
— Ну, смотри сам.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
