Ольга Бугославская
Ольга Бугославская родилась в Москве, окончила филологический факультет МГУ им. Ломоносова. Кандидат филологических наук. Автор многочисленных публикаций в журналах «Знамя», «Октябрь», «Нева», «Дружба народов», «Лиterraтура» и др. Лауреат премии журнала «Знамя» за статьи, эссе и рецензии (2011 г.).
Пытка и подвиг
(О книге: Наталья Громова. Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы; М.: – Редакция Елены Шубиной, 2018)
Новое исследование Натальи Громовой посвящено биографии Ольги Берггольц, основанной на дневниках поэтессы. Жизнеописание героини блокадного Ленинграда можно сравнить с хроникой погружения в безвоздушное пространство. Как будто живого человека поместили в камеру, из которой постепенно откачивают кислород. И кульминация пытки приходится не на войну и блокаду, а на ежовско-бериевские годы.
На страницах дневников несколько раз появляются слова о том, что в это самое время в атмосфере лжи и страха произошёл тяжёлый по своим последствиям распад русского характера. Он выразился, кроме прочего, в том, что люди, соотечественники и сограждане, перестали доверять друг другу. Доверие по сей день так и не восстановлено, что продолжает всесторонне влиять на нашу жизнь и отравлять её. Дневники Ольги Берггольц позволяют увидеть само течение разъедающих и разрушительных процессов. Увидеть, чтобы, возможно, обратить их вспять.
К строительству коммунизма Ольга с юных лет относилась с горячим энтузиазмом. На раннем этапе своей жизни она включилась в это «великое дело» в качестве журналиста и отправилась с редакционным заданием на Кавказ и в Казахстан. Наталья Громова отмечает немедленно возникающий и быстро нарастающий разрыв между тем, что Ольга ожидала и надеялась там увидеть, и действительным – реальным положением вещей, которое она застала: «Колхозов нет. Продовольствия нет, живут впроголодь»; «На грандиозном строительстве – Турксиб сквозь кинофильмы, стихи и прочее казалось таким прекрасным – столько безобразий, головотяпства, оппортунизма, что голова кругом идёт». Однако свою растерянность и сомнения Ольга подавляет, убеждая себя в том, что всё идёт в правильном направлении, что издержки и жертвы неизбежны. Точно так же она будет реагировать на начавшиеся аресты, в том числе и близких знакомых. Более того, ей не единожды придётся выступать с обличениями «врагов» и одобрением расправ. На страницах дневника Ольги Берггольц в такие моменты прорывается железный голос инквизитора. Её реакция на арест бывшего мужа Бориса Корнилова, впоследствии расстрелянного, шокирует своей категоричной жёсткостью: «Арестован правильно, за жизнь».
Осуждение невинных жертв со стороны окружающих, почти всеобщая готовность поверить в то, что твой вчерашний друг – замаскировавшийся враг, сегодня вызывают некоторое недоумение. Почему так легко было выдать ложь за правду? Можно предположить, что, во-первых, человеческое зрение сильно искажает безоговорочная вера в идею. Люди, полностью убеждённые в верности какой-то догмы, перестают полноценно видеть реальность, исключая из поля зрения всё, что противоречит их идеологизированной картине мира. Об этом явлении подробно написал Илья Носырев в своей монографии «Мастера иллюзий», имеющей подзаголовок «Как идеи превращают нас в рабов».
Большую роль играют и другие факторы. Вот как объясняет этот феномен историк Владислав Смирнов, свидетель тех событий (цитирую по блогу Николая Подосокорского): «Такое поразительное, на нынешний взгляд, легковерие – характерная черта не только времени, но и тоталитарной системы. Она обусловлена «закрытостью» общества… Очень может быть, играла свою роль и подсознательная психологическая самозащита: чувствуя, как всё ближе надвигается на них страшная опасность, люди не хотели её видеть, закрывали глаза, отчаянно старались уверить себя в том, что «другие» – виновны, а им – честным и законопослушным гражданам – ничего не грозит». Действие защитного механизма двояко: с одной стороны, он не даёт человеку сойти с ума от ужаса, но с другой – лишает способности адекватно оценивать происходящее и создаёт миражи.
Все иллюзии Ольги Берггольц окончательно рассыпались в 38-ом году, когда она сама оказалась в тюрьме. А незадолго до этого, в 1937 году, ей пришлось давать показания по так называемому «делу Авербаха». В то время она была в положении, и тяжёлый стресс привёл к потере ребёнка. То же самое случилось и в 38-ом году: в результате психологической пытки погиб ещё один неродившийся малыш, а сама Ольга Берггольц лишилась надежды на материнство. Эта трагедия тем более страшна, что несколькими годами ранее ей пришлось пережить смерть двух маленьких и горячо любимых дочерей, Майи и Ирины.
Тюремный опыт оказался настолько тяжким, что оправиться от этого удара, сломавшего все опоры её жизни, Ольга Берггольц не смогла: «Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение; т.е. не только реально чувствую, обоняю этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в Большом доме, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обречённости, безысходности… И это безмерное, безграничное, дикое человеческое страдание, в котором тонуло моё страдание, расширяясь до безумия, до раздавленности!»
По счастливому стечению обстоятельств в начале 39-го года дело Ольги Берггольц пересматривают и её саму отпускают. Произошло это в момент так называемой оттепели, на самом деле, конечно, абсолютно мнимой, когда на посту главы НКВД Ежова сменил Берия. О своём состоянии после освобождения Ольга Фёдоровна написала: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят – “живи”»… Собственно, это и есть точка слома, момент её личной катастрофы, в которой в полной мере отразилась катастрофа национальная. Не пережитая, не осознанная, так и оставшаяся под спудом, но от этого никак не уменьшающаяся в размерах.
Дневники Ольги Берггольц подтверждают верность главной идеи романа Дмитрия Быкова «Июнь»: война с Германией в самом деле многими в те годы воспринималась как своего рода освобождение и очищение. Благодаря свидетельствам известно, каким был быт в блокадном Ленинграде. Излишне говорить о том, что он был практически не совместим с человеческой жизнью. Однако Ольга Берггольц не только не стремилась покинуть осаждённый город. Напротив, оказавшись в сравнительно благополучной Москве, она буквально рвалась назад. В каком нужно было находиться душевном состоянии, какой иметь за плечами опыт, чтобы воспринимать свою жизнь в умирающем Ленинграде как надежду на свободу, спасение и внутреннее возрождение. В кромешном блокадном аду Ольга Берггольц проявила невероятную силу и высоту духа. Ощущение этой высоты, сама способность подниматься на неё на какое-то время дали ей душевную энергию для продолжения жизни.
Для современников война стала одновременно страшной бедой, обернувшейся колоссальными потерями, но при этом ещё и выходом из того морока, в который погрузил страну государственный террор. Впоследствии, в жизни следующих поколений, под влиянием официальной пропаганды история войны сложится в миф. По меткому наблюдению историка и культуролога Дины Хапаевой, миф о войне станет для российского общества заградительным. Все несчастья, пережитые страной за период с конца 20-х по начало 50-х годов, окажутся втиснутыми в четыре военных года и прочно к войне привязанными. Война практически полностью заслонит собой крупномасштабный террор «своих» против «своих», который будет вытеснен на далёкую периферию нашего сознания.
Ожидаемого облегчения после победы не наступает. Снова наползает страх. Страх обусловливает ложь. Внутренней трагедией и личным поражением становится для Ольги Берггольц поездка на Волго-Донский канал в составе делегации советских писателей. В партийных постановлениях открытие канала называлось «сбывшейся многовековой мечтой русского народа о соединении Волги с Доном». Об увиденном поэтесса напишет в дневнике: «Дикое, страшное, народное страдание. Историческая трагедия небывалых масштабов. Безысходная, жуткая каторга, именуемая “великой стройкой коммунизма”». Однако в своих стихах, посвящённых строительству Волго-Дона, она напишет о другом:
Здесь пройдёт, озаряя пустыню, волна.
Это всё про любовь. Это только она.
Вынужденное умолчание приведёт поэтессу к утрате самоуважения и породит глубокое чувство вины: «Если б я была честным человеком, мне надо было бы повеситься или остаться там».
О полном замешательстве, смятении и растерянности, в котором находились люди в то время, говорит тот вызывающий удивление факт, что после всего пережитого и увиденного смерть Сталина Ольга Берггольц сначала воспринимает как большое общее несчастье. Наталья Громова приводит отрывок из воспоминаний критика Бориса Рунина, где он описывает церемонию прощания с вождём: «Выходит (Ольга Берггольц) – вся зарёванная, осиротевшая, буквально раздавленная горем».
Наталья Громова как писатель не прибегает к стилистическим украшениям и вообще ничем дополнительно не нагружает собственный текст. Мне представляется, что это имеет простое объяснение. Очень громко звучат дневники героини. И автор обращается не только к ним. В книге содержится множество ссылок на самые разные свидетельства. Вот отрывок из письма Нины Ивановны Гоген-Торн, которая провела в лагерном заключении два десятка лет: «Я видела русских коммунистов на Колыме, искалеченных пытками и умиравших… Они кричали и метались, не от страданий завшивевшего, истерзанного болезнями тела, а оттого, что не могли понять, как с ними случилось такое не в немецком плену, а в советской стране». Вот протокол допроса поэта Леонида Дьяконова: «Мне не давали спать. На допросах заставляли сидеть в одной позе и не двигаться. Били так, что из почек шла кровь». Вот воспоминания ещё одного заключённого, Юлия Оксмана: «И оба мы упали, я и Баршев. На нас спустили собак… И мы лежали, пока собаки рвали на нас одежду, добираясь до белья, до тела. Я решил – всё равно. Но собака рванула на Баршеве тот мешочек, в котором он хранил Валины письма. Мешочек разорвался, был сильный ветер, и письма полетели в стороны, по ветру, и Баршев из последних сил рванулся за ними. «Побег!» Его ударили прикладом под колени, он упал, письма разлетелись, стражники втаптывали их ногами. Нас погрузили на грузовики, повезли. Баршев с тех пор совсем отчуждился, совсем не стал работать. Его стаскивали, сбрасывали с нар, били, лишали еды – он не работал. Вскоре он погиб». Все эти документы кричат и рыдают, надрывая душу. Автор несколько приглушает и выравнивает свой собственный голос, чтобы они прозвучали в полную силу.
Деконструкция официозного мифа, сложившегося вокруг имени Ольги Берггольц в советское время, – одна из главных целей книги. Единственное, чего, возможно, не хватает в повествовании, это его изложения, хотя бы краткого. Чтобы можно было положить рядом советский миф и биографию, основанную на дневниковых записях. Вероятно, автор исходит из того, что советская версия и без того всем известна. Но, во-первых, это вряд ли так. А во-вторых, несовпадение двух жизнеописаний и портретов могло бы стать очень наглядным примером того, как в принципе устроена работа пропагандистской машины.
Тяжесть испытаний, выпавших людям, жившим в 30-50-е годы, невероятно укрупняет их фигуры. С таким человеком, как Ольга Берггольц, читателю практически невозможно идентифицировать себя. Одного из тех несчастий, которые ей пришлось вынести, достаточно, чтобы человека полностью раздавить. А целая череда таких событий, как аресты близких знакомых, смерть дочерей, тюрьма, блокада, страшная смерть мужа в психиатрической больнице, – абсолютно непосильный для человеческого существа груз. Но в то же время её судьба – концентрат нашего общего опыта. Поэтому и внутри себя и в окружающей жизни так легко обнаружить его следы. Биография Ольги Берггольц – книга обо всех нас.
________________
Cм. также интервью Натальи Громовой на Textura: «Всё, чем я занимаюсь, – это выстраивание событий в историческом контексте». Беседует Зульфия Алькаева. – Прим. ред.
