Гуманитарные итоги 2010-2020. Прозаик десятилетия. Часть I
1. Кого бы Вы могли назвать «прозаиком десятилетия» (2010—2020 гг.)? (При ответе можно учитывать любые факторы: как творческую продуктивность, так и личную/вкусовую заинтересованность в творчестве конкретного прозаика, или их сочетание). Что Вы сами вкладываете в это определение — и почему?
2. Расскажите о творческой эволюции выбранного автора. Менялась ли его манера и, если да, то как?
3. Общим местом в наши дни стало наличие культурного перепроизводства — или, как уточняет Евгений Абдуллаев в нашем предыдущем опросе, «информационного перепроизводства. Культурно-значимых книг (фильмов, спектаклей…) “производилось” в десятые не больше, чем в нулевые или девяностые. А вот информационный гул — возрос до верхнего акустического порога». В связи с этим хочется спросить: занял ли выбранный Вами автор достойное место в литературном контексте, уместно ли говорить о его признанности? Если да, то какие качества его личности/творческой работы поспособствовали этому? Если нет, то почему, на Ваш взгляд, это произошло?
В опросе участвуют двадцать респондентов. В этом выпуске читайте ответы Юлии ЩЕРБИНИНОЙ, Михаила НЕМЦЕВА, Елены ХОЛМОГОРОВОЙ, Сергея КОСТЫРКО, Наталии ПОПОВОЙ, Анатолия КУРЧАТКИНА, Елены ЧЕРНИКОВОЙ, Олега КУДРИНА, Ольги БУГОСЛАВСКОЙ, Валерии ПУСТОВОЙ, Владимира ГУГИ, Александра МАРКОВА, Анны БЕРСЕНЕВОЙ
Юлия ЩЕРБИНИНА, филолог, доктор педагогических наук, профессор МПГУ:
АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ
Опасаюсь, что коллективный ответ на этот вопрос, как у нас нынче водится, сведётся ко вкусовым предпочтениям либо отвлечённым рассуждениям о демиургической роли писателя — то есть «информационному гулу», о котором столь справедливо упомянул Евгений Абдуллаев. Представляется, что выбор писателя десятилетия взыскует объективности и повышенной речевой ответственности. Поэтому рискну предложить ряд объективных критериев и предпочту оперировать сухими фактами.
Первый критерий — многогранность таланта; способность работать в разных литературных жанрах, художественных форматах, стилевых системах. Этот же критерий одновременно и свидетельство творческой эволюции писателя. Здесь очевидный лидер — Алексей Иванов. Его «Псоглавцы» (2011), «Комьюнити» (2012), «Пищеблок» (2019) — интеллектуально-философские триллеры; «Ненастье» (2015) — криминально-психологическая драма; «Тобол» (2018—2019) — метамодернистская историческая эпопея; «Екатеринбург: умножая на миллион» (2014), «Ёбург» (2016), «Вилы» (2017), «Дебри» (2017) — беллетризованный нон-фикшн широчайшей тематики: искусствоведение, культурология, историософия, регионалистика…
Второй критерий — освоение литературных произведений автора другими видами искусства. В последние десять лет Иванов, бесспорно, самый экранизируемый российский писатель. Фильм по роману «Географ глобус пропил» собрал все крупнейшие кинопремии страны. Дважды демонстрировался телесериал по роману «Ненастье». Вышли полнометражный фильм и сериал по мотивам романа «Тобол». Завершены киносъёмки по романам «Сердце пармы» и «Общага-на-Крови». Идут съёмки по романам «Псоглавцы» и «Пищеблок». Одновременно идёт работа по киновоплощению документальных проектов Иванова: драматический сериал и документальный фильм по книге «Вилы». В 2010 году Первым каналом выпущен четырёхсерийный документально-публицистический телефильм «Хребет России».
Третий критерий — личный вклад писателя в культурное развитие страны. Иванов — инициатор крупномасштабных, реализуемых на федеральном уровне проектов по осмыслению региональных идентичностей, брендированию территорий, музейному делу, разработке туристических маршрутов, историко-литературных экскурсий…
Четвёртый критерий — признание экспертного сообщества. Произведения Иванова включены почти во все вузовские программы по новейшей русской прозе. За последние десять лет защищено несколько диссертаций, вышло более 250 научных статей о его творчестве, не считая толстожурнальных публикаций.
Пятый критерий — интеллектуальный капитал, публичный авторитет и культурный вес писателя. Иванов активно цитируется в трудах по социологии, экономике, культурологии, лингвистике. В общенаучный обиход вошли авторские понятия «пиксельное мышление», «кризис вербальности», «фамильон». В 2014 году Иванов был автором «Тотального диктанта». Недавно вышла книга «Быть Ивановым. 15 лет диалога с читателями».
Если по предложенным критериям определения прозаика десятилетия кто-нибудь из российских писателей превосходит Алексея Иванова — готова принять контраргументы и скорректировать свой вывод.
Михаил НЕМЦЕВ, поэт, философ, исследователь теоретической и прикладной этики социальной памяти, публицист, педагог:
Первым порывом моим было написать «Виктор Пелевин». Однако, подумав, я понимаю, что ответить на ваши вопросы у меня не получится. Поскольку что такое «Прозаик десятилетия»? Первая мысль — что это вот кто: это автор, наверняка романист (нероманисту оказаться таким почти немыслимо), который в течение достаточно долгого времени, условно говоря — в течение десятилетия, создаёт своей литературной работой комментарий или зеркало (комментирующее зеркало) происходящего с обществом и внутри общества, так что мы, жители этого общества, постоянно на него как бы оглядываемся в поисках подсказки и поддержки в осмыслении происходящего. Полагаю, что такую роль не только продуктивного, но и влиятельного удваивателя реальности играл в прошлом десятилетии в русскоязычной литературе Виктор Пелевин. И признание этого статуса не имеет прямого отношения к тому, люблю ли я сам, например, читать Пелевина или же он «не мой» автор. Знаю ли я подробности его творческой эволюции и пр. «Я/мы живём “при Пелевине”, так уж получилось, следовательно — оглядываясь на него, и т. д. — …» — таким вот образом можно было бы начать рассуждение о нём как прозаике десятилетия.
Но, подумав, я понял всю поверхностность такого рассуждения. Во-первых, когда началось то «десятилетие», в котором мы живём?… Я полагаю, что в 2014-м, с известных событий, а сейчас мы ровно в середине его. Но это какое-то уже не «пелевинское» десятилетие. Чьё, не знаю. По инерции мы оглядываемся на комментирующее зеркало Виктора Олеговича, да, но может быть, это лишь инерция, привычка, а те, кто в будущем будут осмыслять происходящее с нами, будет читать чьи-то ещё романы. Но чьи?… не знаю. К 2024-му, возможно, такая фигура обозначится. Но и в этом я сомневаюсь. И вот почему. Шамшад Абдуллаев когда-то написал в ответе на опрос о понятии «великий поэт» (этот опрос проводил в 2006 году журнал «Воздух»), что «понятие “великий поэт” придумали другие, которых устраивает лишь так называемая тотальность сущего, заранее известная и легко (с определённой заданностью) перетекающая в литературное произведение». Этот статус «прозаик десятилетия» как будто помогает внести упорядоченность в литературный процесс, предложить ориентиры, расставить вехи, и т. п., словом, структурировать тотальность. Однако «прозаик десятилетия» это совершенно не обязательно тот, кто написал «лучший» роман десятилетия или тот роман, по которому потом будут судить о десятилетии. Это всего лишь лидер победитель незримого голосования. Если голосующие не входят в одно и только одно сообщество, то, может быть, таких голосований происходит одновременно несколько и лидеров одного списка вообще нет в других. А русской/русскоязычной литературы как единой «тотальности сущего» не существует. И тогда какой смысл, кроме восполнения потребности «других» в упорядоченности происходящего, т. е. «литературного контекста», в таком вот статусе?… не могу ответить на тот вопрос для себя. Когда я смотрю на современность глазами «другого», например, самозваного социолога литературы, я могу наделить этим статусом кого-то, как я выше сделал это с Пелевиным. Однако отнестись к этому собственному же жесту без иронии я не могу; техническая сторона этого жеста мне понятна, а вот в осмысленности или литературной ценности его я сомневаюсь. Поэтому, поразмыслив обо всём этом, я должен признать, что для меня лично вопрос о «прозаике десятилетия» не имеет особенного смысла или ценности. Даже и не знаю теперь, существует ли такая выдающаяся фигура и как именно её опознать.
Елена ХОЛМОГОРОВА, прозаик, заведующая отделом прозы журнала «Знамя»:
ВЛАДИМИР ШАРОВ
1. В моём понимании «прозаик десятилетия» — это либо писатель, определивший его лицо, либо наоборот стоящий особняком, но бесспорно — тот, чьи книги это десятилетие переживут. Ответ для меня прост и однозначен — Владимир Шаров. Увы, он покинул нас в августе 2018 года, но в десятых годах нынешнего века из-под его пера вышли два романа: «Возвращение в Египет» и «Царство Агамемнона», редактором которых, как и более ранних романов Владимира Шарова, мне довелось быть.
2. Земной путь Владимира Шарова завершён, но, вопреки принятому, его портрет не изменился, как и принципы, задачи и манера письма. Некоторые исследователи отмечают, и, как мне кажется, в известной степени справедливо, что все сочинения Шарова, начиная с первых романов «След в след» и «Репетиции» и до недавних «Возвращение в Египет» и «Царство Агамемнона», в сущности, образуют своего рода метароман. Не укладываясь в канон, не встраиваясь ни в какое литературное течение, Владимир Шаров обладал невероятной внутренней свободой: он бесстрашно брал на себя шокирующую многих вольность трактовок и сопряжений, не боясь заглядывать в такие бездны, как грех и искупление, соотнося течение исторических событий со Священным Писанием.
Художественные миры девяти романов Шарова, конечно же, никак нельзя назвать историческими в традиционном понимании. Это, скорее, интеллектуальные путешествия, возведение монументальной, многомерной конструкции, переосмысляющей, переворачивающей не только наше зашоренное понимание, но создающее принципиально новый метод, подход, которым, впрочем, едва ли кто-то, кроме автора, смог бы воспользоваться. Историософия Шарова — это история, теология, профетизм, мифология, переплавленные в художественную, романную форму, которая поглощает все «измы». Прихотливое соединение документов и фактов, исторических и вымышленных персонажей, намеренное нарушение хронотопа и пунктирность композиции, вовлечение читателя в поток ритмических и синтаксически выверенных пассажей, очень личное отношение к истории, сарказм и гротеск, мощь массовых сцен — всё это позволило, органично и изящно сплетая фантасмагорию и реальность, говорить о главном — о добре и зле.
3. Если ответить на этот вопрос формально, то есть начать перечислять изданные книги, тиражи и переводы, то окажется, что Владимир Шаров занял значительное место в литературном пейзаже. Если сказать, что его книги были отмечены литературными премиями, в том числе самыми престижными, как «Русский Букер» и «Большая книга», то его смело можно отнести к числу признанных. Однако куда важнее, на мой взгляд, другое: есть ли у автора читатель, насколько он востребован. Ведь романы Шарова с их многослойностью, метафоричностью, плотностью письма — не лёгкое чтение. Но, рискну сказать, у Владимира Шарова есть не просто читатели — горячие поклонники, которые находят в тайнописи его книг, ломающих стереотипы, не только ключи к прошлому, но следя за путями гибельных заблуждений и пророческих откровений персонажей, открывают для себя многое в отношении к миру и людям. Владимир Шаров — писатель не только, а может быть, и не столько того десятилетия, итоги которого мы сейчас подводим, он видел, даже, пожалуй, прозревал что-то, скрытое от других. Его книги посвящены не истории России со всеми ее катаклизмами и мистически неустойчивой полярностью, не поддающейся рациональному пониманию и тем более объяснению. Говоря о прошлом России, на самом деле Шаров задумывается о её будущем, о её движении не по спирали, не по кругу, а по какой-то причудливой траектории. И едва ли переведутся ценители книг, где ткань повествования, сотканная нитями судеб, изменчиво переходит от нежности шелка и бархата к грубости холста и мешковины. Владимир Шаров — писатель грядущего десятилетия. И не одного.
Сергей КОСТЫРКО, литературный критик, эссеист, прозаик, куратор проекта «Журнальный зал»:
ЕЛЕНА ДОЛГОПЯТ
Ответить на вопрос, кто останется в истории литературы «прозаиком десятилетия» 2010-2020 гг., я не в состоянии, — я не знаю писателя, творчество которого могло бы представительствовать от всего того, чем была русская проза в последние десять лет. Если бы речь шла об имени самого яркого и самого перспективного «дебютанта десятилетия», я бы назвал Ксению Букшу. Если бы речь шла о писателях, появление которых было возможно именно в это десятилетие, то были бы — Моше Шанин, Алексей Музычкин, Роман Шмараков. Я бы назвал здесь ещё несколько имен: слава богу, десятилетие в литературном отношении было замечательным. Поэтому воспользуюсь здесь оговоренным в вопроснике правом на личный произвол — прозаиком десятилетия я бы назвал Елену Долгопят.
Для широкой публики имя отнюдь не «брендовое».
Первые публикации прозы Долгопят состоялись в начале 2000-х, но вышедшие тогда же две её книги как-то «не пришлись» широкой публике (а может, издателям), следующих книг ей пришлось ждать более десяти лет. Но для меня и для нескольких моих коллег и друзей (круг которых постоянно ширился) чтение прозы Долгопят очень скоро стало внутренней необходимостью как чтение, предоставлявшее возможность разговора с автором и одновременно с самим собой о проживаемой мною (и нами) жизни, а это, собственно, и есть то, зачем мне вообще нужна литература. Проза её поначалу воспринималась явлением чуть ли ни внутрилитературным — прозой для немногих, притом что в прозе этой активно использовалась стилистика популярных литературных жанров: фантастики, детектива, строгого реалистичного письма, репортажности даже, и одновременно — фантасмагории, вплоть до использования приёмов «литературы абсурда». То была проза, в которой бытовое всегда просвечивается бытийным, а фантасмагоричность повествования воспринимается органикой нашей «повседневной жизни».
Ну а если говорить о творческой эволюции Долгопят, то она не прерывается до сих пор, однако основное для Долгопят-художника, на мой взгляд, было пройдено ею в 2000-е годы — во второе десятилетие века Долгопят вошла сложившимся мастером. И дальнейшим «сюжетом Долгопят» я бы назвал здесь не эволюцию её творчества, а сюжет приручения ею к свой прозе всё более и более широкого читателя. Долгопят, на мой взгляд, непозволительно долго оставалась писателем «для своих», автором исключительно «толстожурнальным» (список её публикаций в ЖЗ содержит 52 позиции). Внешний успех пришел к ней только к концу минувшего десятилетия — с небольшими промежутками начали выходить её книги: «Родина» (2016), «Русское» (2018), «Чужая жизнь» (2019). Выход каждой сопровождался появлением рецензий, и это были рецензии, которые писали литературные критики, а не позиционирующие себя таковыми издательские пиар-менеджеры. Но и внимание пиар-менеджеров, тоже по нынешним временам, признак успеха, так же как благожелательный отзыв «самого Дмитрия Быкова» или включение Долгопят в авторы престижной серии «АСТ. Редакция Елены Шубиной». Но в любом случае это успех абсолютно заслуженный — дело в том, что значимость творчества Долгопят измеряется уже не только временным литературным контекстом — Долгопят из тех немногих современных писателей, прозу которых закончившееся десятилетие оставляет русской литературе надолго.
И в заключение — несколько слов об «информационном шуме», упомянутом в вопроснике. Сегодняшний «информационный шум» представляет собой процесс на редкость активный, я бы сказал, агрессивный — создания параллельного образа литературы, образа, который нацелен на замену собой образа реальной литературы. И с проблемой этой мы начнём справляться только когда научимся отделять в этом «шуме» разговор о собственно литературе от «литературной критики» как форме торговли своей продукцией издательствами, содержащими для этого не только штат пиар-менеджеров, но и привлекающих к сотрудничеству «известных литераторов», готовых переквалифицироваться в рекламные агенты.
Наталия ПОПОВА, филолог, кандидат педагогических наук, доцент кафедры методики преподавания литературы Института Филологии МПГУ:
АНДРЕЙ ВОЛОС
1. Для меня прозаик десятилетия (более того, прозаик двадцатилетия) — это Андрей Волос. Чтобы заслужить такой титул, автор должен на протяжении многих лет доказывать не только оригинальность своих текстов, но и способность к масштабному осмыслению жизни.
2. Моё знакомство с творчеством писателя началось с того, что в 2001 году я случайно оказалась в ЦДЛ на презентации романа «Хуррамабад», удостоенного тогда Государственной премии РФ.
Казалось бы, столь явный успех мог бы позволить писателю впредь почивать на лаврах. Ну, или как максимум, более или менее активно разрабатывать уже найденную им золотую жилу.
Но нет, Волос продолжает работать, ставя перед собой совсем иные художественные задачи.
Трудно поверить, что столь непохожие друг на друга произведения созданы одним человеком: тут и антиутопия «Маскавская Мекка», и фантастический роман «Аниматор», и остросоциальные «Недвижимость» и «Шапка Шпаковского», и фантасмагория «Из жизни Одноглавого», и даже биографическая книга «Жизнь Изамбарда Брюнеля, как бы он рассказал её сам». Столько же широкий диапазон авторских манер и подходов к материалу можно увидеть (в миниатюре) на примере его рассказов (последняя публикация 2018 года — «Рассказы из пиалы» и «Рассказы из кофейной чашки»).
Можно было бы предположить, что писателя швыряет из стороны в сторону. Но совершенно очевидно, что его разноплановая эволюция — это творческий поиск самобытности, уход от шаблонов (даже своих собственных), инстинктивная боязнь самоповторения.
В последнее десятилетие свет увидели, как представляется, важнейшие для автора произведения.
Это, во-первых, получивший премию «Русский Букер» за 2013 год роман «Возвращение в Панджруд». Герой романа — великий (говоря сухим языком энциклопедий) таджикско-персидский поэт Джафар Рудаки. Волшебным образом из тьмы веков проступают живые черты человека. Волос облекает легенду в плоть и кровь, воссоздаёт жизнь знаменитого поэта, покоряет с ним все его вершины и падает во все пропасти. Когда закрываешь книгу, хочется воскликнуть, как та машинистка, что перепечатывала рукопись романа Томаса Манна «Иосиф и его братья»: «Какое счастье, что теперь мы знаем, как все было на самом деле!..»
Во-вторых, это эпическая тетралогия «Судные дни» («Эксмо», 2016-2017): романы «Победитель», «Предатель», «Должник», «Кредитор» (и завершающая глава «Месмерист»). Говоря об особенностях этого монументального труда, Александр Журов («Новый мир», №1 2018) отмечает «…не только сам масштаб замысла, но и мастерство исполнения, сложность и изобретательность архитектуры. Волос свободно сопрягает несколько историко-временных пластов и линий повествования, прибегает к эстетике разных жанров (от боевика до трагикомедии, мелодрамы и семейной хроники) и создаёт по-настоящему эпическую картину. Авторский взгляд на советскую историю даёт знать о себе уже в названии тетралогии — судные дни, которые растягиваются на десятилетия. И если говорить о предмете повествования, то это даже не набор определенных исторических событий, но сама ткань советской жизни, за которой обнаруживает себя внутренний механизм развертывания маховика истории, и механизм этот — катастрофа».
3. Волос — лауреат престижных литературных премий, признанный мастер современной прозы. Однако так ли всё благополучно в его профессиональной жизни?
Знакомя с его творчеством разные учебные аудитории, я получала один и тот же вопрос: «Почему же об этом писателе ничего не знает широкий читатель? Почему о нём не пишут в Интернете? Почему его книги не пиарят на книжных ярмарках?»
На мой взгляд, главная проблема, с которой столкнулся прозаик десятилетия, это непрочитанность его книг. Нет развернутых критических отзывов в толстых литературных журналах, отсутствуют отклики в прессе, молчит Интернет. Последнее произведение Волоса — роман «Царь Дариан» («Дружба народов» №3, 2019) — при всей своей лаконичности, ёмкости, богатстве языка, неожиданности концепции и творческого решения заслужил два куцых упоминания, каждое из которых с очевидностью доказывает, что рецензент не удосужился понять художественный замысел…
Писатель не первый год преподаёт в Литературном институте, только вот кажется, что рано ему уходить на покой и заниматься педагогикой. Творческий запал ещё не прошел. Говорят, за время весенней самоизоляции Волос написал новый роман. Когда он увидит свет? Бог его знает.
Как это ни печально, но до поры до времени судьба писателя находится в руках издательств. Новое имя обещает больший читательский интерес. Сколь бы ни плачевен был роман под новым именем, всегда можно устами литобозревателей объявить его выдающимся.
Издатели уверены: чтобы принести прибыль, роман должен быть доступен восприятию массового читателя. Поэтому в битве за читательские сердца великий поэт средневековья безнадёжно проигрывает московскому котику.
На мой взгляд, это неправильно. Слово Андрея Волоса имеет такую же силу, как бейты его alter ego Джафара Рудаки. Хотелось бы, чтобы об этом знали не только филологи, но и обычные читатели.
Анатолий КУРЧАТКИН, прозаик:
АЛЕКСЕЙ КОЗЛАЧКОВ
Получив от Бориса Кутенкова предложение ответить на анкету, я было отказался. Я последние годы читаю немного, у меня нет объёмной картины происходящего в литературе, и мне подумалось, что это будет не слишком красиво: указывать на кого-то как на вершину, не подозревая о вершине рядом.
Однако невольно я думал о том, о чем предлагала подумать анкета, а потом, перечитав её, обратил внимание на формулировку первого пункта, где говорится о «личной/вкусовой заинтересованности в творчестве конкретного прозаика». Не совсем уверен, что эта формулировка точна в отношении меня, но у меня и в самом деле, и уже давно, с самого начала уходящего десятилетия, есть «заинтересованность» в одном прозаике.
Это Алексей Козлачков.
Боюсь, что даже большинство писательского люда, находящегося в активной фазе своей литературной жизни, имени этого не знает. Предполагать так заставляет меня одно простое обстоятельство: никто его никогда не поминает, не обращается к его вещам — не сошлётся, не прорефлектирует.
Между тем небольшая повесть «Запах искусственной свежести», впервые напечатанная в журнале «Знамя» за 2011 г., №9, — настоящий шедевр. Не просто «афганской прозы», к которой принадлежит по своим внешним признакам, а вообще — как художественное произведение.
Подкреплением данному моему утверждению, в известной мере, является первое место, взятое повестью в конкурсе премии им. Белкина в премиальном сезоне того самого 2011 г. Конечно, лауреатство любой из премий, и не только наших, но и Нобелевской — отнюдь не свидетельство безусловной высокой ценности награждённого произведения. Но в любом случае полученная премия — знак определённой особости этого произведения, наличия в нём каких-то таких качеств, которые заставили членов жюри отдать свой голос именно за него.
Однако премия им. Белкина никогда не была сверхпопулярной, на авторов её не бросались критики и издатели, внимание к ней всегда было ощутимо ниже, чем к другим, и лауреаты её не получали такой известности, как лауреаты почившего «Букера», расцветшей «Ясной поляны», роскошествующей «Большой книги». Вот и повесть «Запах искусственной свежести», и получив заслуженную награду, осталась незамеченной. У меня ощущение, что критики, пишущие о современной литературе, её не прочли вообще, а если заглянули, то бросили, не вчитавшись: а, опять Афган! чеченские войны посвежее будут, и кто автор? какой-то совершенно неизвестный, живёт там себе в Германии, никто его не знает…
Не будь членом того жюри 2011 года, я бы тоже пропустил повесть. И потому, что никто о ней не писал, не говорил, а кроме того, как сказал раньше, я сейчас читаю уже много меньше, чем в прошлые годы, но тут прочёл — по обязанности члена жюри. И с той поры, вот уже сколько лет прошло, «Запах искусственной свежести» не просто в моей памяти, а год от году становится всё значительнее, сильнее, как художественное явление — всё искуснее.
Внешне, по сюжету, по заключённым в нём событиям, повесть кажется очень простой. Шёл по батальонному лагерю молодой, недавно из училища лейтенант, учуял запашок анаши, зацапал при свидетелях курильщика, а это оказался не кто другой, как рядовой Муха, которому он обязан жизнью. И рад бы лейтенант — а это герой-повествователь — открутить события назад, не ловить курильщика, но всё, открутить нельзя, что сделано, то сделано. Нельзя, главное, оставить пойманного без наказания, потому что тогда курение анаши приобретёт в подразделении катастрофические размеры. Ну а потом батальонная гауптвахта в виде каменной ямы, приезд начальства с проверкой, ужесточение караула около «зиндана», запрет на передачу воды арестованному — и как результат его смерть от обезвоживания. И самоубийство ещё одного солдата, который хотел помочь Мухе и попался. Все хотели как лучше, по уставу и справедливости, а получилось, вспомним незабвенного Черномырдина, — «как всегда».
Но нет ничего выше, пронзительнее и сильнее, чем самый простой сюжет, когда речь идёт о жизни и смерти. И написана повесть вроде просто и безыскусно, но это поразительно мастерская безыскусность, это такое её изящество, что даже самые страшные, натуралистично написанные сцены воспринимаются как акт высокого искусства.
Вот несколько строк изображения того самого боя, в котором Муха спасёт героя: «Командир разведчиков улыбнулся мне, прежде чем выскочить на линию прострела и ловко, невесомо побежал — будто летел… Я улыбнулся ему в ответ, и, когда поднял для приветствия руку с биноклем — “нормально всё, Витя”, — он уже бежал, и тут же я услышал пулемётную очередь и увидел очень хорошо, поскольку лежал у пробегающего Кузьмина почти под ногами, как в него на лету вошла половина этой самой очереди. Всё было в точности как в моём навязчивом сне про собственную погибель. Снились ли Кузьмину такие же сны? Я слышал, как в него входили пули, как ударяли они по пластинкам бронежилета, будто по клавишам пианино с разным тоном, как он упал, достигнув выбранного им в прыжке места, наверное, уже мёртвый; как тяжело громыхнуло, свалившись, тело, и как мгновеньем позже звякнул в последний раз неплотно застёгнутый бронежилет. И даже облачко пыли заметил, которое поднял, упав, Витя Кузьмин…»
А как ясно и внятно написан Афганистан — тот Афганистан, в котором живут и воюют герои, — как передана жизнь в нём! Я не читал такого Афганистана ни у кого другого нашего афганского писателя: «Батальон наш стоял на самом юге Афганистана в пустыне. Кругом пески, шакалы, душманы и минные поля. Вскочишь поутру по звуку батальонной трубы в своей палатке, и, главное, спросонья не забыть, что глаз открывать никак нельзя, потому что на них за ночь надуло холмики песка; а ежели бы их открыть, то потом не проморгаешься до вечера, раздерёшь подглазья до крови. А надо было поступить так: как заслышал зарю, сделать резкий переворот на живот и, нависая над краем железной койки, вытрясти песок, а потом только открывать глаза».
И всё, всё в это повести так: просто, безыскусно — и удивительно соразмерно, пластично и глубоко. И все армейские отношения, и собственно армейская жизнь, и та невероятная высокая экзистенциальность сюжета, что вырастает из обыденности повседневного существования героев. «Посторонний» Камю вспоминается мне, когда я думаю о «Запахе искусственной свежести» Алексея Козлачкова — с одной стороны, «Максим Максимыч» Лермонтова — с другой.
И вот где, какое место занимает в нашей текущей литературе эта по-настоящему великолепная, мастерская, тонкая и наждачно обдирающая душу повесть?
Да никакое.
И почему?
У меня есть ответ. Но я воздержусь давать его здесь.
Я лишь хотел бы, чтобы это имя — Алексей Козлачков — знал широкий читатель, писатель достоин этого.
Хотел бы, чтобы известность помогла ему в его очень нелёгкой жизни (некоторое время спустя мы познакомились, и я немного знаю о ней), а прежде всего — в его писательском самоощущении, чтобы каждую свою новую задуманную вещь он равнял по этой повести; известность и самоощущение — очень важны в работе писателя.
И я даже льщу себя надеждой, что этот мой ответ на анкету поможет ему в этом.
Елена ЧЕРНИКОВА, прозаик, редактор отдела прозы портала Textura:
1. Я никогда не пользовалась — публично или дома — выражением «прозаик десятилетия», ибо призрак децимации наводит на древнеримские мысли, а я не люблю публичные казни. Возьмите любого критика: за бунт или потерю знамени децимирует когорту легиона как миленький. Но я не Луций Апроний.
Да и кто? Тот, кто за десять лет получил самые большие деньги? Тот, кто выпустил много книг максимальным тиражом? О деньгах можно догадаться по тиражам и/или премиям, но я не знаю и не хочу знать, кто взял банк тиражей и премий за период 2010-2020.
Может быть, тот, кого ринулись изучать в школе? Или тот, кого без понуканий читают ВКонтактные школьники сами? Для ответа на статистические вопросы нужен интернет и полчаса бросового времени. Но вообще-то типа простодушный, милый, лиричный а. полярный — в пубертатной нише бесспорный лидер.
…Или тот, кого десять лет читает, радуясь или негодуя, вся страна? Такого мага нет. Есть трое, которые уверены, что именно их читают все вообще. Они говорят, что они — три богатыря. Я слышала своими ушами. О, как отстали богатыри! Вся страна читает себя. Страна — самописка-самобранка.
Личная/вкусовая заинтересованность (формула из опроса), любопытство, надежды, совместное чаепитие — всё такое рудиментарное у меня осталось только с одним прозаиком. Я с ним сплю, гуляю, мы вместе читаем книжки, руководим отделом прозы портала Textura, лечим наш ларингит, психосоматически напавший на нас ввиду застывшего в нашем горле крика.
В отдел прозы нам пишут красивые авторы, добрые, умные, а есть и феномены, сведущие в деловой переписке. А тех, кто отличает тире от дефиса, мы с моим любимым прозаиком охотно публикуем.
Мы с моим любимым прозаиком перед сном читаем прозу В. Набокова (всё подряд) и Р. Стаута (о Ниро Вульфе). Мы банальны.
Мы получаем все рассылки, все подписки, нам новое в pdf высылают издательства, мы всё что можно знать — знаем, а поскольку мы владеем скорочтением, то мы в курсе, у кого какие такие нарративные стратегии, какой идейно-тематический репертуар в цене, прочая. Мы в Литинституте на критике и литературоведении учились, нас натаскали книжки читать. Там вот: нам скучно. Знаете почему?
Во всей прозе — за период — по всем нарративам и дискурсам — я со второй страницы уже знаю железно, что думают основные герои по основному вопросу, даже если основной герой имеет четыре лапы, один хвост и мировоззрение. А какой у нас основной вопрос? О России. О России в следующем параграфе.
2. О творческой эволюции выбранного автора (см. п. 1) поведать легко: на нет и суда нет. Единственная эволюция, коей сердечно жду я от русской прозы, — появление премудрого и остроумного писателя, который наконец порвёт аффилированного Н. М. Карамзина и выбьет гостеприимный бокал из пальцев путешествующего маркиза де Кюстина. Напомню юношеству: ввиду неслыханной славы маркизова бестселлера «Россия в 1839 году» в хороший тон вошло пренебрежительное упоминание России как ошибки. В целом. Вообще. Казус на карте мира. Говорящее, то есть светское, общество в XIX веке выучилось машинально делиться на две размыслительные части: Россия есть а) ошибка, б) не ошибка. Я страстно жду, когда найдётся прозаик XXI века, который сначала снимет философскую бороду, в коей, как тухлая капуста, застряли кусочки «Философических писем» Чаадаева, а затем снимет вопрос, отставив кокетство с терминами (западники, славянофилы, либералы, патриоты и т. п.), и засвистает, разбойник энергоёмкий, с другого яруса.
3. На вопрос о перепроизводстве, информационном шуме и культурно значимых произведениях ничего сказать не могу. Мне — мало. Никакого перепроизводства я не вижу. Мне не хватает той-самой-книги, без которой я не могла бы жить. Чтобы кто-нибудь выселил из моей спальни банальных В. Набокова, Р. Стаута и М. Булгакова. Чтобы мне хотелось перечитывать и помнить наизусть.
Олег КУДРИН, писатель, редактор, журналист, кандидат педагогических наук:
РОМАН СЕНЧИН
1. Для меня (и думаю, что не только) ответ достаточно очевиден. Не представляю, как можно подобрать кого-то другого. Роман Сенчин. Дух места и времени — этот прозаик попадает в Россию—2010-2020 с лёгкостью верблюда, проходящего сквозь игольное ушко. Но проходит — и попадает в самый нерв. «Тяжёлая настоящесть» «хмурого бытописателя и традиционалиста», «унылый поэтичный кап-кап-кап». Это всё он — максимально соответствующий 2010-м автор, стиль, язык.
Три важные большие вещи, выходившие с шагом в три года. Большая повесть «Полоса» (2012), романы «Зона затопления» (2015) и «Дождь в Париже» (2018). Русское десятилетие Сенчина держится на них, как на табуретке о трёх ножках. В принципе — ничего, жить можно, «держимся». Но можно и сверзиться — не сейчас, так потом.
2. При беглом чтении кажется, что он всё тот же (в хорошем смысле). То же впечатление при чтении рассказов и повестей покороче, а также нон-фикшн. Изменения становятся очевиднее в большом формате. В «Полосе» → «Зоне» → «Дожде» его литературная игра в тяжеловесность становится всё тоньше, изящней, прозрачнее. Замечательное и, в общем-то, не такое частое умение (рас)сказать многое, не проговаривая впрямую. Ну да, почти впрямую, порой за полшага до очевидности. Но всё же с этой важной «дельтой», когда он не договорил, не произнёс, а мы поняли и прочувствовали.
И как оборотная сторона этого — Сенчин становится менее интересен, когда начинает «резать правду-матку». Как в первой главе «Зоны затопления» или в недавней «Петле». Разоблачительные сатирико-публицистичность в первом случае или психолого-публицистичность во втором и близко не дотягивают до его же точности и убедительности непроговорённого, недоговорённого.
Но ему так нужно. Что ж, пусть и это будет. Мы подождём («под “Дождём”»))).
3. Да, занял. Да, признан. Потому что уместен.
Что здесь кажется главным в его «личности/творческой работе»?
Стремление к большему, как принцип. Сущностно большему, а не обложечно.
Амбициозность провинциальности (что большая редкость, куда больше распространен провинциализм амбициозности).
Вменяемость, трезвость самооценки. Злой внутренний редактор, мешающий упиваться всем написанным или сказанным.
Ольга БУГОСЛАВСКАЯ, литературный критик:
ПОЛИНА ЖЕРЕБЦОВА
1. Мы живём в эпоху конфликтов и войн. Межнациональных, религиозных, цивилизационных, социальных… И я полагаю, что одним из главных литературных памятников нашего времени станут книги Полины Жеребцовой. В период с 2011 по 2019 год увидели свет документально-художественные военные хроники «Дневник Жеребцовой Полины» и «Муравей в стеклянной банке», сборники рассказов «Тонкая серебристая нить», автобиографическая повесть «Ослиная порода» и документальный роман «45-я параллель». Все они рассказывают о личном опыте писательницы, о событиях, пережитых ею во время Чеченских войн и сразу после них. Это тексты огромной силы. Война, потери, жестокость и угроза смерти здесь увидены и прочувствованы девочкой-подростком, которая, с одной стороны, переживает крушение всех возможных иллюзий ещё до того, как они успели сформироваться, а с другой, сама является носительницей непоколебимо прочных представлений о добре и зле. В книгах Полины Жеребцовой очень тонко изображено переживание страшного психологического давления, которое испытывают люди в экстремальных обстоятельствах, когда, защищаясь, психика создаёт почти невесомую галлюцинаторно-магической надстройку над реальностью, куда можно на короткий момент спрятаться и которая приоткрывает дверь в иное измерение. Художественность и документальность соотносятся у Полины Жеребцовой так, что у читателя не остаётся возможности дистанцироваться от её рассказа. Погружаясь в повествование, вы сами оказываетесь на войне, в разрушенном городе, чувствуете, как уходит почва из-под ног, а жизнь висит на волоске…
2. Все произведения Полины Жеребцовой находятся в единстве, складываются в общую панораму. Первые книги посвящены непосредственно войне, а более поздние — довоенному и послевоенному времени. И если довоенная и военная жизнь составляют между собой контраст, то вроде бы мирный период, как он нарисован в романе «45-я параллель», — это продолжение войны. Вся разница — в видах оружия.
3. Полина Жеребцова, безусловно, признанный писатель, чьи произведения переиздаются, переводятся на иностранные языки, ставятся в театрах и так далее. Но при этом, как и многие другие признанные авторы, она заслуживает ещё большего внимания читателей. Проблема признанности, тиражей и т.д. не будет стоять так остро, когда или если расширится круг читающей публики. Можно перечислить свойства прозы Полины Жеребцовой и личные качества писательницы, которые обеспечили её, вульгарно выражаясь, успех. Но вряд ли это поможет систематизировать данные. На сегодняшний день достижение успеха в литературе — процесс стихийный. Случается всё: достойное произведение может быть встречено на ура, а может остаться без внимания, не самое качественное — кануть в Лету или выйти в хиты, средненькие произведения раскрученного писателя могут не повлиять на репутацию автора, а могут её разрушить, раскрутка может помочь, а может и навредить и так далее. Перенасыщенность информационного пространства заставляет некоторых литераторов писать помногу и выпускать новые книги одну за другой. Ведь исчезнешь из вида — тебя моментально забудут. И в целом это верно. Но, к примеру, Ольга Славникова или Марина Степнова издают новые произведения довольно редко, но все они при этом имеют широкий резонанс. Все варианты возможны. В каждом отдельном случае можно выявить причины успеха или неуспеха, но в цельную и непротиворечивую систему причин и следствий они пока не складываются, и никаких факторов, на все сто гарантирующих взлёт или предопределяющих провал, мы не обнаружим. Само число факторов и обстоятельств, влияющих на признание, бесконечно много. При этом существенная их часть ещё и непредсказуема. Поэтому любая «программа успеха» будет работать со сбоями.
Валерия ПУСТОВАЯ, прозаик, литературный критик:
ДМИТРИЙ ДАНИЛОВ
1. Дмитрий Данилов, пожалуй, для меня не столько даже прозаик десятилетия, сколько в широком смысле автор. Автор текстов, автор — сотворитель — жанров, автор языка, автор своей писательской судьбы. Его статус как прозаика странным образом закрепила премия «Золотая Маска» за драматургию.
И потому, что в драме признанные, узнаваемые мотивы творчества Данилова наконец обрели субъекта — чувствующего и ограниченного чувствами, закупоренного в личность, неслиянного с пейзажем и моментом, — и это пролило новый свет на то, про что Данилов вообще, что в нём причина, а что следствие. Так, для меня оказался важным метафизический слой этой драматургии и её ощутимое преображающее действие. С точки зрения этого нового опыта и проза Данилова уже не покажется тихим, самодостаточным делом, в ней проступит коммуникативность, обращённость к читателю и зрителю, которых эти тексты действительно способны изменить.
И потому, что непредсказуемый успех драматургии Данилова высветил особенно ценную сейчас творческую стратегию: непривязанность к себе прежнему. Не себя любить в искусстве значит в том числе и не держаться за себя, за своё, не настаивать на сделанном, не пытаться воспроизвести себя таким, какой полюбился многим.
Дмитрий Данилов удивительно не привязанный к себе, широко разбросанный автор. Удивительно это потому, что мало кто ещё ощущается настолько целостным, словно собранным в человека-высказывание. Дело ещё в особенно тонком, но всё же ощутимом зазоре между текстом и жизнью. Данилов внимателен к жизни настолько, чтобы вытащить из неё художественное — такое, что в живой реальности не получится наблюдать. Его проза наблюдений — о не наблюдаемом вживую, в естественной, потоковой жизни. Он поперёк потоку. И именно с этой, перпендикулярной позиции Данилова особенно хочется жизнь полюбить.
2-3. Занятно, как растёт признание Данилова: наглядной становится шкала авторитетности искусств, жанров, родов литературы. Он начинал с рассказов, писал экспериментальные тексты вроде фиксированного в телефон путешествия на поезде через всю Россию, но выстрелил романом о повседневности. Выпустил несколько книг стихов, но народное признание заслужил как драматург. Сейчас по его дебютной пьесе сняли кино. И вот кино — высшее признание Данилова как прозаика, а комментарии в Фейсбуке — высшее признание его как поэта. Потолок литератора сегодня — это когда его видят за пределами текста. Когда о нём слышали те, кто не слышал слова «Айлурос» и не листал литературных журналов, хотя именно по этим меткам можно проследить его существование в литературе. Достойное место среди литераторов — это не потолок, а стартовая позиция для вот такого успеха.
При этом широкая слышимость автора вовсе не способствует точности его звучания. Так, вовсе не тонкий слой иномирия в пьесах Данилова сделал его одним из ведущих драматургов, а прямые, лобовые ассоциации с политической обстановкой в стране. Я особенно рада за автора, которому не пришлось переступать через себя, чтобы сделаться знаменитым. Данилов не пытался угадать — но попал. Это успех как Божий дар. Поэтому для меня в нём столько сияния и надежды для всех авторов. Данилов для меня стал реальным подтверждением утопии малых и узких творческих дел. Пиши как хочешь — и будь что будет. Может быть, и достойное место займёшь. А может быть, просто будешь счастлив тем, что сделал, что вот оно задумалось — и получилось. Я не могу читать в сердце Данилова, но он производит на меня впечатление писателя именно счастливого. И поэтому я его вижу одним из главных авторов и десятилетия, и после.
Да, а вот прозы-то прозаика десятилетия не достать. Пошарила по онлайн-магазинам — только в одном осталась книга про футбол, с пометкой «несколько». Отсутствие переизданий тоже о чём-то говорит. Может быть, о том, что сегодня спектакль выпустить легче, чем книгу.
Владимир ГУГА, прозаик, эссеист, публицист, pr/event-менеджер Чеховского культурного центра московской библиотеки имени А. П. Чехова:
ДМИТРИЙ ДАНИЛОВ
1. Говорят, что история «движется по спирали». Я полностью с этим согласен. 60-е годы прошлого столетия тождественны 90-м всё того же прошлого столетия. Оба этих десятилетия можно охарактеризовать одним ёмким словом «движуха». Хотя в 90-е движуха была довольно кровавой. 70-е и 2000-е — это время дремучего застоя (от слова «дремать», разумеется: все спали на ходу), а 80-е и 2020-е — это годы, когда застой перешёл в свою термальную фазу, то есть в стадию деградации. Нынче, если придерживаться этой модели, вот-вот должны наступить новые «шестидесятые». Но пока им не пахнет. Застой капитально затягивается… Писатель Дмитрий Данилов, по моему скромному мнению, идеально вписывается в контркультурный контекст Застоя. Он видный — представитель развитого (с ударением на О) лунатизма. Никто лучше и убедительнее его не изобразил «прекрасность» (излюбленное слово Дмитрия Данилова) серости и тоскливости нашего времени. Глумится ли Данилов над серостью или искренне любуется ей? Это — главная загадка этого Дмитрия. И совершенно не хочется её разгадывать.
2. Начнем с того, что Дмитрий Данилов сам по себе — тупиковая ветвь литературной эволюции. Я где-то читал, что, якобы, по всем правилам развития живой природы, птицы не должны были появиться. Ближайший родственник птицы — крокодил. Но вот по чьему-то капризу свыше крокодилы вдруг обросли перьями и полетели. И всё! Дальше у этого эволюционного аппендикса пути для развития нет. Это — тупик. Так же и Дима. Он является отростком литературного дерева, полезшим невесть куда — ни вверх, ни вниз, ни внутрь, ни наружу. Этот писатель подобен субъекту, медитативно наблюдающему за жизнью рыбок в аквариуме. Его совершенно не интересует мотивация действий рыб. Зато он скрупулёзно фиксирует каждое их движение. Это позиция инопланетянина. И этим Данилов сильно отличается от остальной армии писателей, которые анализируют, наставляют, разбирают, учат, восхищаются и проч. К счастью, творческая позиция Данилова не меняется, не эволюционирует. Но очень трудно понять, что будет делать Данилов дальше. Ведь он загнал себя в очень узкие стилистические рамки. Зато на наших глазах происходит эволюция читательского восприятия Дмитрия Данилова. Эта эволюция недавно повернулась в нехорошую сторону. После того, как пьесы Данилова уверенно зашагали по театральным сценам страны, Дима стал восприниматься как писатель, стебущийся над абсурдностью современной России. Это чудовищное заблуждение. Данилов — не Шендерович (при всем уважении к Виктору Анатольевичу, замечательному сатирику). Точно так же пытались и пытаются сделать из Франца Кафки обличителя тоталитаризма, что лично у меня вызывает тоскливые чувства. Нет, Дмитрий Данилов отстранен и остранён от насущной повестки, хотя как гражданин он весьма пристально следит за общественной жизнью.
3. Я думаю, что Дмитрий Данилов занимает в литературном контексте место, идеально подходящее для него. Во-первых, он стоит особняком, одинаково приветливо воспринимая фактически всех своих коллег, независимо от их политической ориентации (а сегодня этот фактор очень важен). Во-вторых, он как буддист всё берёт от жизни и творчества в меру — без особых усердия, усилия, устремлённости. Пишет он в меру и о нём пишут в меру; премии ему дают в меру и он в меру радуется им (или не радуется, когда их не получает, но тоже в меру). Мне приятно видеть человека, который так размеренно и спокойно живёт, грустно прославляя в стихах и рассказах самую неуспешную из легендарных футбольных команд. Он — настоящий художник декаданса. При этом Дмитрий Данилов, безусловно, является очень серьёзным авторитетом и, извините за пошлое словечко, настоящей «звездой» современной российской литературы. Я думаю, что говорить о признанности Дмитрия Данилова вполне можно. Но он никогда не достигнет высот популярности, которых достигли, например, Захар Прилепин, Гузель Яхина и Евгений Водолазкин, по причине своей антиидейности. И это отнюдь не огорчает ни его читателей, ни, как мне кажется, самого автора.
Александр МАРКОВ, литературовед, философ, историк культуры, профессор РГГУ и ВлГУ:
САША СОКОЛОВ
1. Саша Соколов, как кажется, меньше всего из всемирно прославленных русских прозаиков участвует в текущем «литературном процессе»: фильм Антона Желнова и Николая Картозия, вышедший в начале 2017 года на Первом канале, и был подан как невероятное открытие, что писатель, оказывается, жив и имеет суждения, будто открытие новой галактики или синтез нового трансуранового элемента. Такие новости освещают по центральному каналу телевидения, но жизнь Саши Соколова в Канаде оказалась новостью особого типа — чем-то вроде репортажей о Федоре Конюхове; и не случайно подзаголовок фильма «Последний русский писатель» по медийным законам телевидения отсылает не столько к ностальгическим газетно-журнальным размышлениям о скудости русской литературы, сколько к шоу «Последний герой». Думаю, что писатель десятилетия и должен быть таким, десять лет — частый срок жизни музыкального или живописного направления, так что остаётся последний настоящий блюзмен или последний настоящий символист, герой всего направления, хотя в этих эстетических программах можно работать и потом, хоть сейчас. Но есть еще одно обстоятельство: наши десятые годы обрамлены этим писателем: в 2010 году в журнале «Зеркало» завершается публикация его «Триптиха», прозы на грани поэзии, а в 2020 году выходит «Словарь к повести Саши Соколова “Между собакой и волком”» Бориса Останина. Если «Триптих» показывал, как может существовать проза вне привычного формата книги, как танцы, беседки, полустанки, справочники птиц и т.д. могут быть не только поэтичными, но и прозаическими, в том же смысле непосредственности уже пережитого, — то работа Бориса Останина, с дополнениями самого автора, сделала Сашу Соколова не столько живым комментируемым классиком, сколько учителем нового поколения учителей, из разных стран, например, преподавателей русского как иностранного, которым надо научиться объяснять лингвистические явления и основания поэтики, не ссылаясь на готовые правила учёта и контроля литературы. Грубо говоря, как объяснить различие между метафорой Пастернака и метафорой Мандельштама молодому японцу или бразильцу? — сначала почитать подобный комментарий к Саше Соколову.
2. Проще всего поделить творчество Саши Соколова на период трёх романов: «Школа для дураков», «Между собакой и волком» и «Палисандрия» — и период «Триптиха». Можно было бы сказать так: в романах Саша Соколов оказывается неожиданным экстравертом, он вдруг показывает, как улицы, секретные архивы, хозяйственные пристройки, философские категории и удивительные растения вступают в разговор раньше, чем мы смогли в него вступить. Поэтому, конечно, за комментированием Саши Соколова будущее филологии — если мы видим успешное комментирование, например, повестей Юрия Коваля Р. Лейбовым, О. Лекмановым и И. Берштейном, то тем более нужно комментировать и настоящие, и фантастические реалии Саши Соколова. «Триптих», напротив, интроверт, в нём исследуется, каким может быть хранитель архива, знаток библиотек, посетитель блошиных рынков или супермаркетов, что это за человек — это в чём-то напоминает Мисиму или Домбровского, но только отчасти. А делить творчество этого писателя на более мелкие периоды — здесь мы окажемся в слишком большой зависимости от литературных мод и трендов, которые и направят наши аналогии и сравнения; поэтому воздержимся.
3. Мне трудно сказать, существует ли школа Саши Соколова, потому что опять невозможно до конца утверждать, повлиял ли на такого-то молодого писателя именно Саша Соколов, а не, скажем, Михаил Шишкин. В любом случае, влияние это есть, и будет с годами только усиливаться, по мере того, как в прошлое отходят прежние стратегии писательского успеха — от премий до включения в учебники. Когда прозаик как профессия окончательно станет просто тем, кто качественнее и ответственнее мыслит, чем другие люди, в остальном такой же как они, — тогда Саша Соколов и будет признан присутствующим в нашем литературном процессе как никто другой.
Анна БЕРСЕНЕВА (Татьяна СОТНИКОВА), прозаик, доцент Литературного института им. А. М. Горького:
ВЛАДИМИР СОТНИКОВ
1. Вообще-то я категорический противник табели о рангах в любой сфере искусства. Кто прозаик десятилетия — Толстой, Достоевский, Тургенев? Кто художник десятилетия — Малевич, Шагал, Филонов? Но, насколько я понимаю, в данном случае речь идёт именно о личном и субъективном выборе, поэтому могу ответить: для меня прозаик десятилетия — Владимир Сотников. В 2010 году в его авторской серии вышли романы «Покров» и «Пролитая вода», повести и рассказы сборника «Фотограф». Часть этих текстов до книжного издания публиковалась в литературных журналах («Знамя», «Континент», «Октябрь», «Юность», «Ясная Поляна»). В 2016 вышел его роман «Улыбка Эммы», в 2020 году — написанные за вторую половину десятилетия романы «Холочье» и «Она». Нетрудно догадаться, что это было десятилетие огромного творческого напряжения. А чтение текстов свидетельствует о серьёзном и высоком художественном результате.
2. С одной стороны, творческая манера Владимира Сотникова на протяжении десяти лет менялась, и очевидно — это было движение к стилистическому минимализму. Когда-то Чехов заметил, что, например, в описаниях природы самое сильное впечатление производят простые фразы: взошло солнце, пошёл дождь. В стилистическом смысле с прозой Владимира Сотникова происходило нечто подобное, хотя нельзя сказать, чтобы его первые тексты были отмечены стилистическим украшательством — оно его не привлекало никогда. А с другой стороны, так же легко заметить, что суть его прозы оставалась абсолютно неизменной: вся она — только о главном, только о том, что составляет основы, едва нам заметные или вовсе не видимые, человеческой жизни в сложно устроенном мироздании. У этого автора как не было, так и нет стремления думать и писать о несущественном — ему очень внятны слова молодого Толстого «хочется писать огненными чертами». Так он и пишет постоянно.
3. Владимира Сотникова знают все, кто так или иначе заявили о себе в литературной среде. В этом смысле ему грех жаловаться на безвестность. Могу предположить, что и его ошеломляющая непохожесть на любого другого писателя (и не только современного) тоже очевидна для всех сколько-нибудь опытных акторов этой среды. Однако выразить своё отношение к его прозе сочли необходимым и возможным гораздо меньше литературных людей, чем это должно было бы быть. Почему? Уж точно не в связи с культурным перепроизводством. (Я никакого такого перепроизводства, к слову, не вижу, зато вижу явное перепроизводство гладкописных литературных имитаций). Может быть, кому-то масштаб этого прозаика действительно непонятен. Но главным образом причина в том, что он пугает необходимостью перенастраивать критерии литературных оценок. Впрочем, буквально о каждой книге Владимира Сотникова написали такие значительные, много сделавшие в искусстве и глубоко мыслящие люди, что их отзывы составляют счастье любого автора. А уж отзывы читателей просто потрясают: радостно сознавать, что по-русски читает так много умных, тонко чувствующих людей, у которых потребность в художественной прозе равна необходимости дышать.
Продолжение читайте ЗДЕСЬ
