Марина Кудимова – поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор книг стихов «Перечень причин» (1982), «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990), «Черёд» (2011), «Целый Божий день» (2011), «Голубятня» (2013), «Душа-левша» (2014), «Держидерево» (2017) и книги прозы «Бустрофедон» (2017). Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015), Волошинской (2018).
Отрывок из повести «Поля фильтрации»
Правильно они назывались поля орошения. Но прижилось – «фильтрации». Где там канавы, где трубы дренажные, сколько сточные воды «отдыхают» в септике, погибают ли в почве бактерии или заселяются в человеке ворующем в виде гельминтов, она не знала и знать не желала. Верила в очищающую силу почвы и на сытость уповала как на залог жизни. Каждый год видела своими глазами, что супеси, на которых стоял городок, а за его пределами были размечены совхозные угодья, политые профильтрованными и отстоявшимися извержениями, пудретами, как говорили прежде, так хорошо родят, что и населению на унос хватает, и совхозу остается.
С полей тащили все, и она – больше всех. О моральной стороне отучила думать война, третья на ее веку. Кого-то войны, судя по газетам, воодушевляли, но у нее каждая вынимала частицу души. В первую она потеряла Игоречка. Во вторую стала тем, что есть. Третья окончательно лишила самомнения. Когда выходила за Липова, была уверена, что жене главного инженера бытом заниматься не придется, и рассчитывала уж во всяком случае на домработницу. Предупреждения, что Липовы берут ее именно в таком качестве – прислуги за все, она отметала, полагаясь на сословный этикет, которому следовал ее первый муж. Ей удалось поставить себя в купеческом куркульском клане Липовых не сразу, но так, что всю войну свекровь Александра Лавровна молилась Спасу Нерукотворному:
– Господи! Укроти сердце Гитлера и… – следом за фюрером неизменно произносилось ее имя.
К кормящим угодьям прилипло «поля фильтрации», а к казённому предприятию оборонного назначения «Красный боевик» присохло первоначальное название завода – «пороховой», и секретность приняла характер абсурда. «Пороховой» – значит изготовляющий порох, что же еще? В 1915 году шла война, но скрывать характер продукции смысла не видели. Тотальная комическая таинственность пришла вместе с большевиками. Липов среди других специалистов оказался в городке тоже по милости военного ведомства, как она скоро поняла, чтобы не попасть в действующую армию, где его вкусы неизбежно бы обнаружились и подверглись остракизму. После войны завод прославился на весь мир неваляшками из отходов военного производства. Они напомнили ей детство с кувырканами, покупаемыми на ярмарках, и отцовские объяснения принципа устойчивого равновесия, в продолжение которых она незаметно затыкала уши, чтобы пропустить развенчание чуда, оставаясь в неведении.
Когда расписались, Липов повел ее представлять сослуживцам в заводоуправление, чтобы отвести крепнущие подозрения в его пристрастиях. Прогнал быстренько и по территории, куда допуска посторонним не было, но и под трибунал не угодишь, если ты главный инженер. Она попала, конечно, не в святая святых, где производили заряды, но в то же время и не на кухню. Станки, показалось ей, помнили Карла Маркса, и условия соответствовали описанным в «Капитале» или в каких-то других сочинениях об ужасах капитализма, ни одно из которых она, естественно, не читала, но из-за неустанной пропаганды знала не только об их существовании, но фрагментарно и о содержании.
Липов учился на инженера в Петербурге и называл себя техноложцем, что ее особенно забавляло, с тех пор как она узнала, что его оригинальные пристрастия – не сплетня и не игра скудного воображения обывателей. Слово «техноложец», вторая часть которого совпадала с закрепленной в Уголовном кодексе, наводило на ироническую мысль, что противоестественные связи мужчина может иметь и с техникой. А Липов технику любил и даже, можно сказать, поклонялся ей, хотя гвоздя не умел вбить.
Иногда она, как в молодости, думала об упущенных возможностях. Например, о том, что могла бы выйти замуж за первого директора завода, генерал-майора, ее земляка из не смирившегося с уездным статусом Новоград-Волынского, древнего Звягеля, переименованного Екатериной после раздела Речи Посполитой. Там всегда жило много поляков, и ее семья носила добрую толику польской крови, а строительство порохового завода почему-то именно полякам и поручили, и место отозванного в Главное Управление Миончинского занял полковник Скосырский. По удивительной случайности ее первый муж выпустился из Михайловского училища и воевал на Великой войне вместе с сыном Миончинского, Георгиевским кавалером, который позже организовал артиллерию Добровольческой армии и погиб в бою под Екатериноградом.
Она часто представляла руины Звягельского замка на левом берегу Случи и саму реку с ивами, обвешанными «тарзанками», со скалистыми берегами и архаическими валунами. Или еврейские дома – самые шикарные в городе – и лавки плотным полукольцом вокруг базарной площади, гомонящей на сплошном идише, которым город звался Звил. Дворянский герб рода Сухекомна́ты с тремя страусиными перьями, к которому принадлежал и первый директор. С музыкой обстояло сложнее. Синагогальный хор, часто выступавший в клубе благородного собрания, в памяти слитно раскрывал рты, но по-рыбьи беззвучно. Вместо этого в голове звучал уличный, всегда на повышенных тонах, говор:
– Галю!
– Га?
– Ходь до мэнэ!
– Нэ можу!
– Чому?
– Видпочиваю!
И вечное – на все случаи – неразделимое «будьласка»…
Погромы грянули при Петлюре. Она к тому времени давно покинула Волынь. Говорили, что грабежи начались на старом базаре, жгли лавки на Соборной и, словно в насмешку, на Пожарной, а на Корицкой дотла сгорели хоромы Лейзера Штенделя. Спалили старинную ратушу и много храмов. Потом Звягель заняли немцы, которые наряду с чехами облюбовали добротное местечко незадолго до войны и налегли в основном на пиво и колбасу. Потом прошлое, включая ее детство, покатилось в тартарары, и она стала такой, как теперь.
Собственно детства она не помнила до той черты, за которой оно кончилось. Из всех однокашниц сохранилось лишь карикатурное имя Мэри Брикельгойз – без лица и иных подробностей. Из внешних впечатлений – велосипедные колеса газировочной машины со льдом и тучные некусачие осы над стеклянными трубками с сиропом. Впрочем, дореволюционная машина совмещалась с конструкцией агрегата 30-х годов, когда после смерти мужа она сама торговала газировкой, безбожно недоливая и для пущей пенистости добавляя соду.
Благополучие, сытость и хорошая семья ведут к бессобытийному и потому не хранящемуся памятью бытию. Она училась в единственной женской гимназии, куда была принята без экзаменов как дочь работника просвещения. Кажется, училась неплохо. Но память запускала свои тайные механизмы на истории с диаконом, когда ей уже исполнилось шестнадцать. В этой истории время тоже наделало множество прорех. Например, она совершенно позабыла, как начался их бурный роман. Помнила только, что познакомились они после причастия во дворе Свято-Николаевской церкви, прихожанами которой были все члены ее семьи.
Во время службы она ни малейшего внимания на молодого сослужающего точно еще не обратила, и его: «Господу помолимся», «У Господа просим», «И весь живот наш Христу Богу предадим» отличались от недавно почившего протодиакона Петра лишь молодой звонкостью возглашающего. Вместо облика представали перламутровые пуговицы под мышками, гармонирующие с парчой стихаря. А в грасской гостинице, когда они сбежали в Австрию, запечатлелась ее подвязка на его жемчужном подряснике, тогда как непосредственно любовный акт испарился начисто. Опамятование начиналось с трясущейся бороды отца, приплюснувшего служителя культа к стене, держа за грудки, хотя никаких «грудков» на подряснике не было. Отец, преподававший в гимназии физику, ездил стричься в Польшу, одеваться в Австрию, и, несмотря на трясучку, из-под его шляпы-федоры фирмы Питера и Карла Хабигов с черной лентой и репсовым бантом выступали аккуратные треугольники тонко прошитых сединой висков. Потом снова следовал нескольколетний провал, заканчивавшийся тихой свадьбой с Алексеем.
Замуж она вышла без тени любви – не то что страсти, и, видимо, поэтому они с мужем прожили хорошую согласную жизнь без измен и истерик, если не считать ее деловитые и скорострельные связи за продукты из военных пайков, пока Алексей воевал в Галиции, тесно, как ее начальная жизнь, связанной с Украиной, Польшей и Австро-Венгрией.
Игоречек сгорел от бактериального менингита за три дня. Думали, что простуда, парили ножки и натирали скипидаром, чего делать было категорически нельзя. Мальчик сначала стонал, потом кричал: «Головка, головка болит!» Доктор разобрался оперативно. Уложил на спину, пригнул головку к груди, и ножки самопроизвольно согнулись в коленях. «Это менингит. Молитесь». Мамочка молилась всю ночь. Утром у ребенка посинел треугольник, выделившийся между носиком и ртом. Жар усиливался, термометр не вмещал. К вечеру Игоречек ослаб и бредил какими-то собачками. Следующую ночь она просидела, держа его на руках, к утру, видимо, задремала, но хватки не ослабила и остывание тельца почувствовала – словно из форточки дохнуло в грудь. В момент, когда осознала, что это не жар спадает, а подступает холод вечной разлуки, она и стала как теперь. Только инерция волынского детства, мамочкиного воспитания с цирлихами-манирлихами, да, пожалуй, остаток раскаяния за блудодейный побег держали ее душу еще некоторое время в исконном состоянии.
Когда добрались с отцом до дома, мамочка усмехнулась и спросила негромко: «Ну что, наигралась в Наташу Ростову?» Но игра продолжалась еще много лет и окончилась, только когда голова Алексея отяжелела в ее руках, как тельце Игоречка, отошедшего в той же позе, в которой родился. Окончилась резко, будто ножом ударили. После похорон она незамедлительно пошла к директору рынка, с которым когда-то переспала так же бегло, как и с другими. От него зависело, будут ли Игоречек и мамочка, а потом и Сережка сыты и веселы, и через час из решетчатого загона с тарными ящиками рабочие уже выкатывали тележку с цилиндрами, тащили со склада баллон с газом и резиновыми шланиками соединяли сатуратор с этим баллоном и водопроводным краном. На следующий день в тени, отбрасываемой тентом, закрепленным над тележкой, стояла пусть небольшая, но не иссякающая очередь жаждущих, дававших при умелом обмане стойкий доход.
Тогда она еще была способна оживляться воспоминаниями. Так, в первые торговые дни ощущала нёбное покалывание детского глотка сельтерской. Шипуче извергнутый в бокал из глиняной бутылки с водяным знаком, изображающим лубочного льва в короне и с мечом в поднятой лапе, призрак этой минералки перемежался с нежным эстрагоновым миражом воды Лагидзе с Головинского проспекта в Тифлисе, куда Алексей взял ее с собой в командировку вскоре после свадьбы. Говорили, что Лагидзе однажды готовил свой волшебный лимонад прямо в кабинете Сталина. Врали, должно быть! Вскоре вкусовые галлюцинации прекратились, и белая куртка на ее екатерининской груди процвела изжелта-медовыми разводами грушевого сиропа. Над газировочным агрегатом сонно, как в воспоминаниях о Звягиле, кружили тучные некусачие осы.
