Марина Гарбер
Поэт, эссеист. Родилась в Украине, жила в США и Европе. Закончила денверский университет (штат Колорадо, США), факультет иностранных языков и литературы. Магистр искусств. Автор четырех поэтических сборников (последний — «Каждый в своем раю» — М.:Водолей, 2015). Поэзия и критические эссе публиковались в журналах «День и ночь», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Нева», «Новый журнал», «Плавучий мост», «Эмигрантская лира» и других. Живет в Люксембурге.
* * *
Кто впотьмах качается за бортом?
Кто плывет на горбе волны?
Это чудо-рыба с открытым ртом —
То уйдет на дно, то всплывет пластом,
Ослепляет вспученным животом
И зрачками белей луны.
У нее живучести — про запас.
Мы гребем учащенно — и два! и раз!
Шпарим веслами по хвосту,
Лишь бы прочь уйти от соленых глаз,
Но она глядит на бессильных нас,
Будто пялится в пустоту.
Мы сообщники, пара — два сапога,
Нам казалось, дистанция — в два шага,
Только ветер — зол, нарочит,
Отошли кисельные берега,
Рыба видит в тебе и во мне врага,
Рыба знает, о чем молчит.
А под нами — радужные мосты,
И такой проникает из-под воды
В нашу лодку жестокий свет,
Что навек запомним, и я и ты, —
Нам от рыбьего горя и красоты
В этом море спасенья нет.
Не задушишь свет, не погасишь звук,
Даже если выйдешь — из моря сух,
Сбросив памяти якоря,
Пусть потом тебя не обманет слух,
Знай, по ком блестит под созвездьем мух
Эта жесткая чешуя.
Скоро — берег бережный, оберег,
Будет всё — и стол тебе, и ночлег,
Тихий дом, шепотливый сад.
Поутру растает вишневый снег,
Отзвенит по крыше табунный бег —
Ах, как сладко в том доме спят!
За родной стеной — невесомей груз.
Ну и что с того, что себя боюсь?
Что по верхнюю метку под потолком
Наполняется комната молоком?
Снится мне, как беспомощным плавником
Из-под глыбы к тебе тянусь.
TOSCA
В Европе холодно…
О.М.
Lucevano le stelle, миру — Рим,
Мельчают звезды литерами в сноске.
В два голоса, сломавшихся на «Тоске»,
В антракте о высоком говорим.
О том, что жизнь еще не умерла,
Как Stella Artois, вскипает пеной,
Чтоб трое за углом горячий тенор
По горлам разливали из горла,
Чтоб у партера снова всё сошлось —
Все выточки, все петельки, все планы,
Чтоб высветил прожектор у сопрано
На шее увядающий засос.
Жужжит отполированный буфет,
Вдоль стенки — разворот иконостаса,
Неистовые скрипачи запаса
Штурмуют неприступный парапет.
Ну, Флория, прочь руки от лица!
Гримерша — не добрее брадобрея,
И ты сама напоминаешь зверя,
Бегущего на ловкого ловца.
Но ржавчина, но прелая броня —
В сердцах перестарался декоратор,
И за окном, что Братск, что Улан-Батор,
Всё та же закулисная возня.
По шву и вниз работает портной,
Сгорбатившись за театральной дверью,
Опять переиначивший деревья
На странно человеческий покрой.
В Китае свет — похожий на женьшень,
В Италии закат — оттенка мести,
А он мелком прочерчивает крестик,
Чтоб четче обозначилась мишень.
Порт Сен-Мартен закончится дождем,
Ответом, предусмотренным в вопросе.
И дело не в тебе, Каварадосси,
А в сердце перечеркнутом моем.
* * *
Никому не перечим, не вторим,
Наши тайны — под ковром, под настилом,
Ты живешь между небом и морем,
Я живу между глиной и илом.
Мы с тобой засыпаем при свете,
Чтоб предметы не предали огласке,
Как ты мне нашептывал эти
Обжигающе холодные ласки.
Разбивающий волну о колено,
Очищающий дыханье от тины,
Ты вылепливал меня постепенно,
Создавал из неподатливой глины.
От тоски ли задыхаясь, от счастья,
Словно тонущий, хватаясь за сети,
Ты выдумывал эти запястья,
Невозможные выемки эти.
Кончилась работа, довольно!
Закрываются русалочьи очи.
Боже, почему же так больно?
Водоем зачем заколочен?
В животе моем качаются снасти
Поплавками и крючками кавычек,
Наши рыболовные страсти —
Это плюс или, все-таки, вычет?
То ли музыка, то ли цезура —
От пупка до ребра и предплечья.
Но русалка, конечно же, дура,
Не способная — на человечьем.
Не домысливай, она пустотела,
В ней опорный отсутствует угол,
Ты же слышал, как беззвучно летела
Прямо под ноги с гончарного круга.
Ты сквозь сон ее тайны не выдал,
Лишь, подушку загребая руками,
Наблюдал, как разбивается идол,
Выстилая темноту черепками.
* * *
Мой капитан, еще шумит Марсель,
И в кабаках пивные кружки полны,
Но, падая в измятую постель,
Какие ты испытываешь волны?
Какие накрывают с головой,
Горячую окатывая спину?
Я твой несостоявшийся прибой,
Желаемый, но не необходимый.
Внутри волны — левей, левей, вот тут —
Бьет крыльями оглохшая качурка,
Она не слышит, как тебе поют
Валькирии с окраин Петербурга.
Так хлопают безумные крыла —
Без продыху, без сна, без остановки!
Пернатые глаза — что зеркала,
А в них — чернильные татуировки.
Ты всех полюбишь, ты разлюбишь всех,
И в этом незаконченном сюжете
Останется лишь черный человек,
Записывавший правду на манжете.
В наш порт намедни завезли гашиш,
Табак, кинжалы, девушек для игр, —
Мой капитан, чего же ты молчишь,
На чем сегодня остановишь выбор?
Ты даже в шторм пытаешься уснуть,
К морским чертям — и такелаж, и судно!
Пусть только снится маленькая грудь,
Пусть пьется тяжело и беспробудно.
Ты мнишь себя героем, храбрецом,
А я живу в безверии и мраке,
Но понимаю, что одно лицо —
Мой капитан и джентльмен во фраке.
АВТОР В ПОИСКАХ ПЕРСОНАЖА
Пусть будет он родным, чужим — любым,
случайным, заменимым, неприметным,
не сладким, но приятным, словно дым,
пусть будет крепким дымом сигаретным.
А ты тянись за хмарью и дождем,
будь паинькой его светлоголовой,
стена напротив пронзена гвоздем,
но без гвоздя стена была бы голой.
Игольчато звезда блестит в стогу,
нахохлились соломенные крыши,
опять глухарь токует на току,
хоть сам себя не видит и не слышит.
Лазутчик, вор, наущен и подослан,
исчадье света, фауны и флоры —
за персонажем вековые сосны
стоят в строю, отставив разговоры.
А ты вдыхай прозрачный N2О,
будь взбалмошной, веселой, полупьяной,
дымится лед на донышке тюльпана,
цветок в дыму — ему-то каково?
По улицам гуляют персонажи,
и в бубны бьют, и пляшут оголтело,
а ты сидишь, не замечая кражи —
любви, покоя, собственного тела.
Выдумывай, ведь ты еще горазда
выдумывать, бумагу теребя,
лица не пряча, чтобы не напрасно
подглядывали в щелку тополя.
Круша его и тут же утешая,
будь равнодушной, ласковой, несносной,
чтоб длилась беспрерывная сплошная
за полюбовной рифмой перекрестной:
герой проходит мимо окон спальни,
где жалобно постукивают ставни,
под взглядами, под тенью из-за штор,
под фонарем, нацеленным в упор,
он топчется у дома углового,
себя не принимая за живого,
в пяти шагах от кукольного рая,
и тычет ключиком, в замок не попадая.
* * *
Петух на крыше прокричит отбой,
На западном витке качнется поезд
И выпорхнет из подземелья. Но из
Чужбин — какую выберем с тобой?
Ведь у меня в запасе есть слова,
За пазухой, во внутреннем кармане,
Они сквозь швы влетают в рукава
И светятся, как лампочки в чулане.
Они теснятся птицами в ночи,
И каждый взмах — тяжел, неповоротлив,
Глазастые домóвые сычи
Из глубины дремучей подворотни,
Когтями извлекают из того,
Что мы с тобой назвать не можем сами, —
Как вдоль стены плывет мое пальто
И судорожно машет рукавами,
Как будто сыплет в теплый чернозем
Деревни в европейском захолустье
Вчерашний хлеб, исклеванный дождем,
Дающий всходы в этом месте пусте:
«Смоковница», «крапива», «молочай»,
И «рокамболь» из чеснока и лука,
В подкладке шелестящее «прощай»,
Под воротом — рукастое «разлука»,
Припрятанное тканью про запас,
Стежком скрепленное, сквозное «или-или»,
А также «дом», но это — не про нас,
Его мы никогда не полюбили.
* * *
Италия, прости!
А. Кушнер
Намокшее афишное рядно,
Двоится вечер в лужах темно-синих,
Мальчишки выбегают из кино,
Боккаччо вознося и Пазолини,
Залюбленные мамины сынки,
Пропахшие младенчеством и домом,
Их руки-в-брюки — словно черенки,
Торчащие из брюха чернозема.
Италия, ты снилась мне вчера!
Над Каракаллой медленные кони,
Разрозненные звуки со двора,
Липучие, как мокрые ладони,
Трастевере обшарпанный уют,
Где ангелы, остерегаясь света,
Под низкими карнизами снуют,
Проворнее, чем ящерицы Фета.
На высоте песочных этажей —
Дневного солнца хлопковые пятна,
На детях, не доросших до мужей,
На матерях, суровых и опрятных,
На выцветших до времени отцах,
Таинственных, как Феникс-Калиостро,
Которых поминают лишь в сердцах
Да на ночь повторяя «Padre nostro».
Ты снилась мне — Италия, прости! —
Беспомощной и вышедшей из моды,
Вдоль талии, вокруг твоей оси
Вращались колесницы и подводы,
Воздушной, ускользающей из рук,
Нетронутой ни Гоголем, ни Блоком,
Такую брать любовью на испуг —
Что девочку — преступно и жестоко.
Так долго длилась — десять дней подряд,
Как в том кино, где в предпоследней части
Святые люди с Богом говорят
На языке страдательных причастий…
А мальчики? Им снился травокос,
Постель в хлеву для будущих скитальцев,
И ты касалась скошенных волос
Бесчувственными кончиками пальцев.
РАХЕЛЬ
сыну
Голову закинь, под облаками
Яркий пламень загорелся — маков,
Там чужие Исааку камни
Обживал задумчивый Иаков,
Медленно, по капле, терпеливо,
Как в светильник заливают масло, —
Почему же дальнее огниво
Зажигалось и повторно гасло?
Почему стоящую напротив
Вечные не мучают вопросы?
Будто знает, сбудется Иосиф,
Предпоследний, огненноволосый.
Будто шьет пожизненное платье
Из холодных листьев иван-чая —
Так живут среди царей и братьев,
Задыхаясь, а потом прощая.
Не спасет от зарева, от плена,
Лишь отчаянно всплеснет руками,
От себя дойти до Вифлеема
Ей не хватит травянистой ткани.
В женственном движении, во взмахе —
Недолет, безудержен и краток:
Будут разноцветные рубахи
Да снопы, клонящиеся на бок,
Будут жены — лии, зелфы, валлы —
Без тепла, без трепетного света,
Лишь кремня удары о кресало…
А она — всю жизнь смотрела этот
Странный сон, как в животе колодца,
Озаряя каменное тело,
Восходило маленькое солнце —
И горело, Боже, как горело!
