Анна Трушкина — поэт, литературный критик, кандидат филологических наук. Родилась в Иркутске. Окончила филологический факультет Иркутского государственного университета. Защитила диссертацию по творчеству Георгия Иванова в Литературном институте им. Горького. Публикации в иркутской периодике,
журналах «Интерпоэзия», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Новая Юность», «Москва», «Сибирские огни», «Плавучий мост», «Литерратура»,«Формаслов», «Prosodia» и других. Последние годы живет в Москве.
Леонид Квасман родился в 1983 году. По образованию — инженер-станкостроитель, кандидат технических наук.
Стихами публиковался в региональных изданиях. Живёт в Москве.
Отцовским почерком
Круги памяти
1
Слева на письменном столе всегда стоял чёрный Дон-Кихот каслинского литья. Ян помнил фигурку с раннего детства, ему долго не давала покоя рыцарская шпага. Лет в пять он, наконец, добрался до неё, когда отца не было дома. Вынул из чугунной петельки, всунул в руку своему пластмассовому роботу. Потом тихонько вернул на место. Часто играл с ней, а когда отец уехал в командировку на пару недель, вынес во двор похвастаться и потерял где-то в песочнице. Отец заметил пропажу не сразу. Поругал, конечно, но не слишком. Он вообще был человеком незлым и отходчивым. Только очень замкнутым. Прошло уже два месяца после того, как у него внезапно оторвался тромб, а Ян решился лишь сегодня. Сел за стол, выдвинул ящик. Всё, как и при жизни Вильяма Аркадьевича: рукописи, вырезки из газет, сломанные авторучки, аккуратные стопки записных книжек. Сын взял в руки самую верхнюю, зелёную. Подумал, что папа, вероятно, был одним из последних людей в Москве, кто ими до сих пор пользовался. Отец любил и современную технику, часто менял смартфоны, но не хотел отказываться от многолетней привычки самое важное сохранять на бумаге.
Ян пролистнул блокнот, краем глаза зацепив несколько знакомых фамилий — почти всех сослуживцев и друзей отца он знал хотя бы по именам. Слышал его телефонные разговоры с ними. Номера, какие-то даты, заметки «Сверить дозировку!», «Не забыть про ведомости», «В понедельник собрание по итогам»… Мало интересного. Нет, сил разбирать архив сегодня он не ощущал. Ещё раз щелкнул страницами, положил книжечку на место, задвинул ящик. Посидел минуту. Что-то не давало встать и уйти, какая-то мелочь, мелькнувшая перед глазами. Ян снова открыл выдвижной ящик, взял блокнот в руки, раскрыл на последней странице. Из дерматиновой обложки высовывался бумажный краешек. Подцепил ногтем, достал.
На маленьком листке, затертом на сгибах, отцовским почерком было написано пять фамилий с цифрами: «1. Ворожея. 2. Черныш. 3. Епископосян, 4. Бриль. 5. Мамченко». После последней фамилии проведена жирная прямая черта, как будто подчёркивающая их важность. Фамилии были странные, абсолютно незнакомые. Ян задумался, вертя бумажку в руках. Что бы это могло быть? Кто? Первая мысль — донжуанский список. Сам Ян, не чуждый любовных страстей, записывать фамилии своих любовниц опасался, поскольку был женат. Держал в памяти — чего там особенно запоминать, десять-двенадцать имён. А у отца, выходит, и того короче. Но что-то не сходилось. Он перечитал список ещё раз.
Ничто не указывало, что это женщины!
Держа бумажку в руке, Ян прошёл на кухню. Жена готовила обед, дым стоял столбом — почти буквально. Что-то опять подгорело, но Оксана, в красивых больших очках на аккуратном сорокалетнем, подправленном хирургом носу, казалась не восприимчивой к кухонному чаду. Она не отрывала глаз от мобильного телефона.
— Зая! — позвал Ян. Он знал, что неимоверно бесит жену этим, как она говорила, кондитерским обращением, но редко упускал случай слегка её позлить.
— Зая, взгляни-ка сюда! У отца в столе нашёл. Что это, как думаешь? — и протянул ей список.
Недовольная из-за того, что её отрывают от соцсетей, Оксана взяла листок. А потом… Едва взглянув и вряд ли успев прочитать все фамилии, она быстрым движением убрала с конфорки сковородку с чадящими котлетами и поднесла к огню отцовскую бумагу. Которая вспыхнула и мгновенно сгорела. Оксана ойкнула, едва успев отбросить полыхающий квадратик.
— Ты что? — вскрикнул Ян.
— Забудь об этом, слышишь? Давай лучше обедать.
— Оксана, что это за список?
— Не было никакого списка, — спокойно сказала Оксана, смахивая чёрные хлопья в раковину. — Тебе две котлеты?
2
Я не могу привыкнуть, всегда искренне удивляюсь, когда свежие родильницы, получив ребёнка в руки, говорят примерно одно и то же: «Какой страшненький, ужас!» Вроде все заранее знают: дети не рождаются кинозвёздами и моделями для рекламы детского питания. И всё равно у многих эта спонтанная реакция, даже если рожают не первого. Понятно, впрочем — нервы, гормоны, эмоции. Дай бог, чтобы всё благополучно происходило. А меня каждый раз подмывает им ответить: красивый ребёночек, на вас похож. Хорошо хотя бы, что последние годы роды принимаю куда реже, чем давным-давно. Но всё-таки я замглавврача, вызывают в самых сложных случаях. Да и на месте я не всегда.
Сами, теперь сами, уважаемые коллеги.
Пытаюсь мысленно разобраться с теми давними историями. Уже несколько лет я хочу их записать, по крайней мере вкратце. Раньше не мог, теперь могу, но всё никак не соберусь. Может, сознательно оттягиваю.
Всё началось в семидесятые… Нет, сегодня тоже не готов.
И в архив не сходишь — не знаю, куда, в какой. И опасно — даже если найду нужный, опасно. «Это неспроста», — подумают там. И даже на статус не посмотрят. И не факт, что дадут нужные сведения, и слухи распустят по всему роддому.
Послать кого-нибудь ещё надёжного, хоть Иру? Она может просто пойти и сказать то, что надо, не допытываясь у меня, что и зачем. Но ей ничего не покажут. Зададут столько вопросов, что она точно сдастся и сдаст. И вернётся с ответными расспросами, и я буду выглядеть некрасиво. Не хочу. Лучше уж так и сгинуть в неведении.
Но всё равно надо спешить, пока не забылось, пока помню.
3
Ужин прошёл в напряжённом молчании. Хорошо, что был включён телевизор, по которому шёл какой-то бесконечный сериал. Ян довольно сухо поблагодарил за довольно сухие котлеты и ушёл к себе в комнату.
Мысль, что у отца были какие-то тайны, не давала Яну покоя. Да и странная реакция жены напугала его и взволновала. Сначала он отмахивался от этих загадок, как от мелких мушек, но они вновь и вновь оказывались в поле его внутреннего зрения. Он запомнил только три фамилии: Бриль, Черныш, Мамченко. Четвёртая была, кажется, армянской. Пятую он забыл.
В субботу, когда Оксана ушла на посиделки в кафе с подругой, Ян опять оказался в кабинете отца и решил провести более подробную инспекцию. Они с женой жили в его старой квартире уже полгода, с тех самых пор, как Ян заметил, что отец стал заговариваться и путать самые простые вещи. Ещё не дряхлый (Ян никогда не думал о нём как о старике), высокий, худощавый отец в октябре отметил своё семидесятипятилетие, совместив его с официальным выходом на пенсию и прощанием с роддомом. Состоялся банкет в модном ресторане, тридцать человек гостей, почти половина — женщины в расцвете, выглядящие даже лучше тщательно следящей за собой Оксаны. Вильям Аркадьевич был галантен, пил дорогую водку и даже пригласил на медленный танец Ирину Владимировну, свою верную секретаршу. А после, в такси, вдруг забеспокоился и спросил: «Ян, а мама уже уехала?» Мама умерла десять лет назад от рака, мгновенно превратившись из женщины в цвету в старушку — болезнь поздно обнаружили, была уже четвёртая стадия. Вильям Аркадьевич почти никогда не упоминал её. Ян считал, что из-за сильных душевных переживаний. Он вообще предпочитал думать, что у его родителей был идеальный брак. Со стороны так и казалось.
Отец согласился на жизнь вместе с сыном и невесткой неожиданно легко. Гораздо тяжелее это далось Оксане, которая любила их небольшую съёмную квартиру в Сокольниках. А это был совершенно незнакомый, чужой ей район Москвы. Для Яна же наоборот, переезд в Тушино стал очень приятным событием. Он сам удивился, что, оказывается, так скучал по двору своего детства. Конечно, тут уже почти не осталось старых друзей. Кто уехал, а кто и умер, но дом был всё тот же, те же тополя за окном и шлюзы канала имени Москвы — пять минут пешком. В детстве они ездили туда на велосипедах с приятелем Сеней. Сеня, кстати, всё так же жил в соседнем подъезде — есть в мире незыблемые вещи.
Вспоминая детство, Ян перебирал старые семейные фотографии в большом конверте, который нашёл в одном из ящиков стола. Ну да, вот и они с Семёном, хохочущие, мокрые, после купания на канале — тогда это ещё было возможно. Сколько им тут? Лет двенадцать?
Ян перевернул фотографию и прочитал надпись, сделанную отцом: «Лето после шестого класса. Похожи?» Он ещё раз вгляделся в снимок. Разве есть сходство? Маленький толстый и темноглазый Сеня с буйными кудрями и долговязый, выросший из брюк блондин Ян — кажется, мало общего. Сеня Чернов, или Чёрный, или просто Чёрт, как его звали во дворе, очень походил на свою мать — Полину Марковну, завуча из их школы. Она умерла в один год с мамой. Они дружили много лет, так и ушли — одна за другой, обе от тяжёлой болезни. «Надо бы посидеть с Семёном, пива выпить, повспоминать», — подумалось Яну. Решил не откладывать, сразу написал ему в мессенджер.
4
Я не могу привыкнуть, что люди так наплевательски относятся к себе. Вчера звонил Пронин и рассказал: поступил к ним мужик 36 лет, огромный, мощный, по сути — здоровяк здоровяком, но с такой запущенной пневмонией, что прогноз очень неблагоприятный. Почему, спрашивается, все мужчины, почти без исключений, сидят дома до последнего? Уровень сознательности — даже не нулевой, а отрицательный. Просвещения никакого. Все только отмахиваются, если предлагаешь какую-то работу проводить по этому вопросу. Никому нет до этого дела. А псевдомедицинские телешоу только делают хуже.
Вот так же и муж Поли. Хороший парень. Был. И умный, и добрый. Помогал мне с карнизами. Кандидатом был, вот только чего? Технических, кажется… И не кирял. Но так дымил… И ведь все мы ему говорили: Витя, не надо! Остановись! Из больницы сбегал. Кажется, два раза. Или три. Но точно больше одного. Один раз к нам прибежал — пересидеть вроде как. Подумать, с какими словами явиться домой. А подумать, что не надо туда вообще являться, а лучше вернуться в больницу, — не удосужился. В каком-то фильме было: на всех языках как птица поёт, а русского языка не понимает. Или человеческого?..
Вот так аорта у него и не выдержала. Разорвалась — и поминай как звали. Не стало нашего Витьки. И даже ребёночка не заделали с Полей. А года через два родился Семён. И вот тут бы я нарисовал очень задумчивую рожицу, если бы умел.
Совестно мне никогда не было. Не за что. Но вопросов всё равно много. Мы с Полей ничего личного не обсуждали, вообще ничего. Вот совершенно. «Привет, Поля, привет, Виль, как живёшь» — потом длительная пауза, а потом — «А как на работе у вас?»
Да и отчество вызывало вопросы. Понятно, что не Викторович. И не Маркович — по отцу Поли. Такое часто встречается у одиночек. Что-то совсем отвлечённое, наверное.
В какой-то момент всё оборвалось. Просто не впустила, на цепочке открыла дверь и извинилась. Искренне, сердечно, но безвозвратно, как я понял. А через год смотрю — ходит с коляской… И так хитро всё устроила, что я не понял, когда же она родила, а позже, много позже, когда день рождения уже нельзя было скрывать, Семён сам мог ответить, выяснилось, что я на фоне появления Яна забыл другие отметки: когда перестал к ней ходить, к примеру. Год был ясен — Семён служил очевидным напоминанием, но вот месяц и даже время года — /???/ Хитро запутала следы. Так я и не знаю, не понимаю. А теперь и Поли нет, и уже много лет, и тоже преждевременно, и тоже ничего не поделать… Никто теперь не скажет. Разве что дневники её, но есть ли они, не говоря о том, допустят ли меня до них?
По всему кажется, что нет. Но Семён просто одно лицо и одна порода с матерью. Нечасто так бывает, чтобы сын был так похож на мать, не на отца. А тут… Но семитские гены побеждают почти всегда, это и так понятно. Если там отец внешне примерно как я — чему удивляться, а если как Поля — тем более.
Да, всё это я ещё хотя бы помню.
5
Засиделись допоздна. Оксана уже обрывала телефон, не любила ложиться спать одна. Пиво быстро закончилось, перешли на виски, подаренные к сорокалетию Семёна.
— Ян, вот чего мы так редко виделись? В одном городе вроде…
— Ничего, будем чаще. Через стенку теперь, как раньше…
— Это вряд ли. Уезжать мы собираемся. Репатриироваться.
— С чего бы вдруг?
— Это всё Римма. Вот вроде русская, а больше меня в Израиль её тянет…
— Ничего себе! Не ожидал. И как, на каком всё этапе?
— Да с документами засада. По линии мамы все из-под Могилёва, там почти ничего не осталось, никаких бумаг.
— А отец?
— Отец? Ян, шутишь что ли? Я ж безотцовщина.
— А, ну да, прости…
— Через полтора года после смерти маминого мужа родился. И отчество у меня Валерьевич.
— Извини, а это… чьё имя?
— Понятия не имею. А ты всего этого не знал, что ли?
Ян пожал плечами, усмехнулся:
— Никогда не задумывался. Мал ты был ещё, Сенька, чтобы тебя в школе по отчеству звали.
— Да, вот так…И мать, прикинь, так и не сказала! Кто он, еврей, русский? У неё в институте роман был с каким-то ташкентцем… Может, я узбек?
— Ну, это вряд ли…
— Да, но правду-то теперь не узнать…
Помолчали. Затем выпили. Сеня продолжил, хрустя огурцом:
— А помнишь Лену? Ты ведь её первый тогда… Ох я бесился! — Семён был уже прилично пьян. — А я жениться на ней хотел… Ну, на тебя-то бабы вешались…
— Да, да… — бормотал тоже захмелевший Ян.
— Хорошо, Римма моя появилась. Утешила. Красивая она, скажи?
— Конечно…
— Все мужики на неё слюни пускают. А любит — меня! А дети какие получились? Нет, ты взгляни, Яныч!
Семён достал телефон, начал листать фото. Пальцы его не слушались.
— Вот! Это Володька. Это Лизка. Умная, зараза! В отца пошла.
Он уже много лет работал водителем на скорой. Пошёл туда сразу после школы. Думал, временно. Собирался поступать в мед. Ян вдруг вспомнил, как отец говорил ему, что если что, поможет с поступлением — и ему самому, и другу Сене. Ян справился сам. А Семён всё откладывал. Так и не сложилось.
— А это младший, Матвей. Видишь, какой черныш? Все блондины у меня. А этот — копия я в детстве. Вон, кудри какие! Сам-то лысею уже, прикинь?
Полудремлющий Ян, не особенно вслушиваясь в трёп Сени, вдруг вздрогнул:
— Как ты сказал? Черныш?
— Ну да, черненький он у меня получился. Не то что старшие.
Через полчаса, выйдя во двор, изрядно пьяный Ян достал сигареты. Минут пятнадцать стоял под моросящим дождём, надвинув капюшон. Курил, пытался собраться с мыслями, приходил в себя. «Ну нет!», — сказал вслух, резко бросил окурок в урну и набрал код своего подъезда.
6
Общался с ординаторами. Как удобно, что на них можно воздействовать методом шантажа: чуть начинают капризничать — резко отбираю у них конфету: запрещаю присутствовать на родах или в операционной. А это для них самое страшное, ныть начинают что парни, что девушки. И наоборот, тем же способом могу поощрить кого-нибудь. Особо прилежного или просто кто симпатичен. Жаловаться на них некуда, да и не люблю я это всё. Хвалить тоже не очень. А вот пущать или не пущать — хорошо, правильно.
Однажды отмечали чью-то кандидатскую, и один из них, чуть постарше прочих, самый талантливый (но диссертация тогда была не его), с пьяных глаз выболтал, что с женой уже лет пять пытаются, и ничего. Сапожник без сапог — как же это часто встречается. Хотя мне больше нравится шутка «я с грустью узнал о самоубийстве моего лечащего психиатра».
А потом он пригласил меня домой. Григорием его звали, но для всех — Гарик. Дескать, у меня день рождения, а вы, доктор, такой хороший, так много сделали для меня, вы уж приходите, уважьте. Пришёл — а его нет! «Ну вы пока посидите», — наливает его жена мне рюмку за рюмкой. И даже не портвейн — водку. Даже не рюмками, а почти стаканами. Полными. Отключился. Просыпаюсь в машине. Частник везёт. Молчит. Спросил, куда едем — мой адрес назвал. Утром голова жутко болела. Что произошло, так и не понял. А через неделю говорят: репатриировался наш Гарик, но до отъезда просил мне не говорить. Ещё через месяц или два попалась на глаза бумага с его датой рождения. И родился он, оказалось, вообще в феврале! А вся история осенью произошла. В общем, заманили меня. А спросить уже некого. В начале девяностых дело было — ни интернета, ни телефона. Начались какие-то подозрения у меня, стал вспоминать свои ощущения, какие-то пятна… Или стал подгонять реальность под подозрения? Но так ничего и не установил.
Не так давно увидел его страничку. Вспомнил историю почти уже тридцатилетней давности. Посмотрел фото. С женой и ребёнком вместе. Жена та же. Ребёнку лет пятнадцать. Но, как я понял из комментариев, есть и старший — как минимум один, его упоминали. Решил написать.
«Вильям Аркадьевич!» — «Григорий Иммануилович!» — «Для вас я Гарик, и вообще я тут забыл, что я Иммануилович. Как у вас дела?» Трепотня ни о чём, и, как показалось, он старался избегать конкретики и вообще свернул разговор в две минуты. Я и не люблю, конечно, интернетную переписку. Но бывает так, что за несколько реплик удаётся прояснить важный вопрос. Тут — не получилось. И Гарик не выходил на связь больше.
Но я попробовал встать на его сторону. Прошло тридцать лет. Какая разница, случилось ли что-то тогда? Если нет, чего я вообще лезу. Если да, они уже это давно переработали и приняли. По крайней мере, хочется в это верить. И чего снова ворошить? А если не приняли, то получается, бережу рану. А мне это надо? А мне это совершенно не надо. Они хорошие ребята.
Даже у таких дел есть срок давности. Или нет? Я даже имени его жены не помню.
7
Несколько дней Яну было не до отцовских тайн. Подвёл заказчик, возникла необходимость решать проблему с поставками препаратов — после пандемии дефицит лекарств был буквально повсеместным. Ян работал в крупной фирме, занимающейся импортом таблеток и мазей, в основном из Индии. Труд был не слишком обременительным, денег тоже приносил не сказать чтобы много, но Ян привык. Он никогда не хотел быть практикующим врачом, как отец. Тот всю жизнь проработал в роддоме, придя туда ещё на последнем курсе Первого меда. Затем стал акушером, к которому стремились попасть чуть ли не все женщины города. Потом поднялся до завотделением, дальше — замглавврача, а главврачом становиться сам не хотел. Поглотила административная работа, но на сложные случаи его приглашали до последнего. А Яна всегда пугала ответственность за чужие жизни, хотя отцом в этом отношении он восхищался. Но самому лучше так, менеджером от медицины. Спокойнее.
Этим вечером Ян снова был дома один. Пришёл раньше обычного, устав от мороки с индусами. Уже привычно вошёл в отцовский кабинет, сел в кресло перед столом. Взял чистый лист бумаги, отцовский «Монблан» и написал:
- Черныш — Семён Чернов.
Вот оно, значит, как. Это не фамилия, а прозвище. Ян всё ещё не до конца верил, что Семён — его брат. Выходит, и остальные четверо — внебрачные дети? Это же бред. Определённо информация требовала тщательной проверки и обдумывания.
Он медленно вывел цифру два и следующее имя, которое твёрдо запомнил:
- Бриль.
Что-то брезжило в сознании, какие-то ассоциации… Кажется, когда-то у отца был знакомый с такой фамилией. Или знакомая. Чем больше Ян пытался вспомнить, тем дальше от него ускользал хвостик воспоминания. Слишком давно это было. А то и вовсе не было.
От мыслей отвлёк шум в коридоре. Щелкнул замок, зажегся свет. Он услышал шуршание плаща жены, шум сброшенных сапог. И её голос, громко говоривший: «А я о чём? Он его видел! Список этот, дедов! Арам, вникни, наконец». На этих словах Ян вышел из кабинета.
— О, ты уже дома? — увидев его, осеклась Оксана и продолжила в трубку: — Нет, ничего не надо. Потом…
— Это насчёт дачи, — не отводя глаз, сказала Яну жена. Взяла пакет с продуктами и прошла на кухню мимо молчащего мужа.
«Значит, вот какие у нас новости, — подумал Ян с тревогой и раздражением. — Есть какой-то Арам, и он знает про список».
8
Недавно я слышал рассуждения ординаторов о медицине — наука это, искусство или ремесло. Стояли перед входом, курили, а я ждал такси, вот и подслушал невольно. Парни молодые, ещё горячие, спорили, хотя и явно от нечего делать, спор ради спора. На перерыве были что ли? Я сам давно перестал задаваться этим вопросом, но в молодости думал над ним, и решил, что медицина — это богохульство. Потому что мы все только и делаем, что мешаем исполнению Божьей воли. Если в неё верить, конечно. Но задумаемся: человеку положено умереть. Или даже не родиться. Или родиться и сразу умереть. Мы же этому только противодействуем: изобрели одно, другое, научились пятому и десятому. Удивительно, что Бог ещё всех врачей не покарал. Впрочем, может, Бог сидит и говорит: «Ну, или так».
Вот Наиру я именно что спас. И маленького Арамчика. Кровотечение открылось жуткое — и как назло на той смене было одновременно несколько сложных случаев. Наире по остаточному принципу достался самый неопытный врач, молодая какая-то девка, она у нас работала без году неделя. Растерялась, а время уходило. Я сам вообще-то уже освободился. Ушёл домой. Но надо было заскочить в отдел кадров, а на обратном пути я зачем-то заглянул в родзал. По наитию. Наитие и привело к Наире. Наи-Наи. Там такое происходило! Ну, я опытный, сумку зашвырнул, куртку скинул, сразу к роженице. Успели, даже без последствий обошлось. Но ещё минут десять-пятнадцать — Арама бы точно не было, Наиры, скорее всего, тоже. Интересно, что на всё это сказал Бог? Мол, опять Вильям наш Аркадьевич мне все карты спутал?
Наира с мужем, таким нетипичным шатено-блондинистым армянином, потом ещё извинялись — не можем, дескать, мальчику дать имя Вильям, это очень не по-нашему, мы-то готовы, но общество не примет, а диаспора у нас большая. Предлагала Гамлетом назвать — и в армянской традиции, и на того Вильяма намёк однозначный. Образованная. Но смешно это, я так и сказал. Сошлись на том, что назовут так, как планировали, а я буду приходить к ним в гости на все дни рождения, когда только смогу. А чего бы не мочь — вкусно выпить-закусить я всегда готов. Лишь бы со сменами не совпадало.
А года через три родилась Татев. И тут у меня уже не возникало бы никаких сомнений, но за год до того Наира взахлёб рассказывала, что с мужем очень второго хотят, да поскорее, чтобы разница в возрасте у детей была поменьше. Ну а когда выяснилось, что она снова беременна, я решил, что надо бы сделать шаг назад. И снова ничего не выяснять.
Я аморален. Непривлекательный я человек, как сказал Достоевский. Но только изнутри. Внешне всё наоборот. И за то, что мне всё это даётся легко и проходит без видимых последствий, я расплачиваюсь неизвестностью. Всего пять случаев в жизни и было, и все пять связаны с чем-то таким. Но если бы хоть кто-то знал, как часто мне предлагали то, от чего я отказывался! За столько лет — много, очень много десятков раз. Но это не более чем оправдания. Много раз думал: стыдно ли мне? Но не нашёл в себе этого чувства. Не стыдно ни за что, но всё равно нельзя было так поступать. И даже в тех случаях, когда поддавался, я мог отказаться. Только случай с женой Гарика был совершенно диким, но в остальных — мог. Точно помню.
9
Ян не стал брать такси, пошёл от станции до дачи пешком. День был по-весеннему тёплый, после городского смога дышалось легко, даже курить не хотелось. Через полчаса он уже заваривал чай и с унынием готовился к растопке камина. Не слишком-то он его жаловал. Сразу не хотел ставить, но Оксана настояла. Она всегда предпочитала, чтобы было красиво, а не удобно. Доводы, что тепла особого не будет, и лучше бы классическую печку в их небольшой домик из вагонки, да и дешевле выйдет, она не приняла. И вот результат — растопить этот чёртов камин была целая проблема, дым часто шёл не в трубу, а в комнату — наверное, что-то строители намудрили. В общем, когда приходилось иметь с ним дело, Ян всегда раздражался и поминал жену без особой нежности.
Сегодня решил сделать всё по правилам. Сходил в дровяник, принёс несколько чурочек, там же захватил пару старых медицинских журналов из большой стопки одинаковых номеров, чтобы рвать бумагу. Достал спички, смял первый лист, готовясь бросить его в очаг. И тут увидел фамилию. Григорий Бриль, Вильям Калужный «Клинико-анамнестические особенности пациенток с синдромом поликистозных яичников». «Ого!» — чуть было не вскрикнул вслух Ян. Внимательнее посмотрел на обложку: журнал 1986-го года. Тогда отец много возился с ординаторами, помогал им, давал темы для научных работ. Вкладывался в будущее медицины.
Так, Григорий Бриль. Второе имя. Забыв про камин, Ян торопливо вбил данные в строку поиска одной из соцсетей. Из выпавшего списка людей только один был с медицинским образованием. Проживает в Ашкелоне, Израиль. На странице совсем мало информации. Последний пост — семилетней давности. На нём черноволосая девушка в военной форме. И комментарии, в большинстве своём на иврите: поздравления с окончанием службы. Видимо, это дочь.
Ян промотал пониже. Ещё одно фото, семейное. Мужчина в очках и бейсболке, полная дама средних лет, очевидно, жена. В центре та же девушка, только ещё школьница. А сзади их обнимает за плечи молодой человек. Высокий и худой. На кого-то похож…
Проворочавшись без сна полночи, Ян с раннего утра поехал в Москву. Не терпелось что-то сделать, как-то отреагировать, выяснить какие-нибудь подробности. Пока ехал в электричке, задремал. В полусне снова был подростком, спорил с отцом до крика, обвинял его, плакал. Наконец ушёл, так громко хлопнув дверью, что от этого приснившегося звука даже вздрогнул. Открыл глаза, потер лицо ладонями. За окном наплывал Рижский вокзал.
С дачи он написал жене, что едет домой. Все мы интеллигентные люди. Не очень хочется неприятных сюрпризов.
Зашёл в квартиру и почувствовал запах кофе, услышал голоса. Встречать его вышла Оксана и невысокий мужчина лет сорока с небольшой бородой и глубокими залысинами.
— Знакомься, это Арам. Арам, это Ян, — спокойно проговорила Оксана.
Арам пожал Яну руку и решительно сказал:
— Здравствуйте, Ян! Нам надо многое обсудить.
10
Левит рассказывал, что у них в Израиле совершенно возмутительная тарифная сетка на случай, когда врач дежурит ночью дома на телефоне. Как это там официально называется, я забыл, но суть такая, что врач ночь проводит дома, будучи готовым с десяти вечера до семи утра по звонку выскочить и в течение двадцати минут быть на месте — на случай, к примеру, крупного несчастного случая или теракта. Или если в рабочем порядке поступает непривычно много срочных больных. Ну или если случай уникально тяжёлый, а врач, дежурящий дома, в курсе, что делать. Если действительно звонят и надо ехать, оплата идёт в восьмикратном размере от обычной дневной ставки. А если не звонят — в четырёхкратном. Поэтому очень часто бывает так, что врач просто поспал дома — и при этом заработал отличную сумму. Я как это узнал, особенно с конкретными цифрами, от зависти чуть с ума не сошёл.
А мы, а нам… Эх!
Помню, однажды позвонили — но не ночью, а всё-таки часов в девять. Я примчался. Помог. Что там точно приключилось, кануло навек, но помню, что потом мне налили чаю, и я решил ещё немного посидеть. А ещё на работе была Эля Белявская. И что-то она мне такое нашептала, что я захотел и ещё немного посидеть. А прилечь? Собственно, почему нет-то? Эля — красивая, нежная такая, брюнетка, подмышки не бреет — а могла бы, между прочим! «Увидимся, доктор, спасибо!»
Увиделись, да-с.
Всё это случилось уже в те времена, когда я нечасто захаживал в родзал. Ну а народу работало немало, поэтому без особой нужды с кем-то мог не пересекаться месяцами. Да и знал уже далеко не всех… Так и получилось, что в следующий раз увидел Элю через полгода. Тут и сел старик.
Тот краткий разговор впечатался в мозги. «Эля! Только не говорите, что это…» — «Доктор, не переживайте. Это сугубо моё дело». — «Но кто…» — «Доктор, у вас что, забот мало?» Повернулась и ушла.
А потом, ещё спустя сколько-то месяцев, через коллег передала мне плотно запечатанный конвертик. И даже заклеенный дополнительной бумагой — чтобы никто не вскрыл по дороге, наверное. Там была записочка: «Доктор, вам передаёт привет Аля Мамченко, она смешная и здоровая». И всё. Аля у Эли. Почему не Белявская, а Мамченко? Делая равнодушный вид, порасспрашивал — замуж она не выходила, о каких-то мужчинах никто не слышал. Может, конечно, и ещё одна случайная связь. А может, это девичья фамилия какой-нибудь её прабабки, вытащенная из недр семейной хроники — прикрыть оголённый фланг. Всё может быть, короче говоря. Тем более, рожала не у нас.
Я не переживал, что она вдруг проявится и начнёт чего-то просить. Скорее, переживал, что этого не произойдёт — и оказался прав. Эля Белявская из декрета не вышла, уволилась и исчезла; не знаю, с концами ли, но искать её не возникало желания. Было чуть обидно (и даже не чуть) — она не поделилась главным, не рассказала, не показала Алю, так чего мне навязываться и привязываться?
Записка её непостижимым образом сохранилась. И совсем недавно Оксана её нашла. Кажется, действительно случайно — приехала помочь, надо было найти для меня выписку из домовой книги, и дорыла до самой глубины одного ящика. Пришлось неловко отступать на ходу. «Вильям Аркадьевич, я тут нашла письмо вам. Извините, на автомате открыла. Вам оно нужно? Тут про какую-то Алю Мамченко». — «Не знаю, положи куда-нибудь, я разберусь». — «Аля Мамченко — это ваша пациентка?» — «А я помню?»
11
Вот окно, перед ним двор. Качели, скамейки, тополя. Всё привычное, родное, глаз отдыхает. А потом вдруг — камешек, маленькая точка на стекле, и вот уже трещинка пошла, а через минуту — бац, брызги в разные стороны. И нет прежней картины, ничего нет.
«Как жить-то дальше? Всё вдребезги…» — думал Ян, слушая очень подробный рассказ Арама. Не перебивая, лишь иногда задавая уточняющие вопросы.
Арам начал очень издалека. С того, как любит младшую сестру Татев, как гордится ей, как всегда любил и оберегал. А потом она заболела, тяжёлая полостная операция, понадобилась кровь. Арам вызвался первым: «Кто же ещё? Муж её, что ли? Он в музее работает, экскурсовод. Диабетик к тому же. Что там за кровь, да?» И тут сюрприз — донор не подошёл. Арам побежал консультироваться с генетиками. Оказалось, часто бывает, что кровь брата не подходит, это обычное дело. Но выяснилось, что и кровь отца для Татев совсем чужая. То есть не кровная она ему дочь, не единокровная сестра Араму. Лишь единоутробная, по матери.
Тут Арам что-то начал подробно объяснять про группы крови, даже чертить на салфетке, но Ян уже слушал вполуха. Главное он понял. Спросил только как фамилия. Епископосян. Язык сломаешь. Естественно, он её не запомнил, когда читал список.
Арам продолжал рассказывать. С Татев всё обошлось, спасли. Но он начал копать. Мать решил не спрашивать, пощадить. Поднял документы, свидетельство о рождении — там всё гладко, ничего не выяснишь. Тогда пошёл в роддом.
Конечно, это был тот роддом, где работал Вильям Аркадьевич. Арам выяснил, что он принимал и его роды, и роды Татев. Решил прийти прямо к нему домой, разобраться. Узнал адрес. Вильяма Аркадьевича дома не оказалось, зато оказалась Оксана. Это было два года назад.
В этом месте Арам замялся и взглянул на жену Яна. Она курила у форточки, держа сигарету красивыми длинными пальцами с алым лаком.
Пауза затянулась. Оксана докурила и первая прервала молчание:
— Да. Это то, что ты думаешь. Я и он. Надоело скрывать.
— Прости, дорогой! — вздохнул Арам.
Так уж получилось. Сначала Оксана просто заинтересовалась этой историей, пыталась выяснить, кто настоящий отец Татев, начала расспрашивать свёкра. Тот отмалчивался, говорил, что ничего не помнит. А потом нашла листок в его бумагах. Список. И там, среди других, эту армянскую фамилию.
Арам и Оксана сами не заметили, как за разговорами о внебрачных детях сами оказались в обнимку на разложенном впопыхах диване.
— А сейчас откатывать назад уже поздно. Да я и не хочу, — сказала жена с некоторым вызовом. — Кстати, есть и ещё дочери. Можешь проверить. Некая Аля Мамченко. Конечно, это не на сто процентов, но сейчас я уже ничему не удивлюсь. Слишком уж Вильям наш Аркадьевич смутился, когда я записку от её матери нашла. Покраснел даже. И опять ушёл от ответа. А фамилия — в списке.
12
Однажды, это было самое начало семидесятых, позвонил Харитонов и пригласил меня осмотреть пациентку. Набраться опыта надо, дескать; мне, не ему. Что ж нет? Просто пришёл с Харитоновым и слушал его, даже в карту не заглядывал. У пациентки третий выкидыш за два года. Незамужняя, всякое может быть — но не прирабатывает ли телом? Осмотрели. Вроде воспалений никаких нет, и в целом то, что мы увидели, абсолютно в рамках нормы. Не везёт ей, просто не везёт. Я расспрашивал деликатно, Харитонов — прямо, без экивоков. Сама говорит, что порядочная. Так-то мы поверим, конечно… Сколько ей ещё лежать? Да завтра уже выпишем, что койку занимать.
А назавтра оказались на одной остановке. Её выписали, а я с ночного дежурства. Здрасьте-здрасьте. «Как вас зовут?» — «Вильям, сокращённо Виль». — «Это от Владимира Ильича?» Я аж вздрогнул: она единственная догадалась, кого мои родители скрыли за невинным, хотя и чуть экстравагантным Вильямом. В доме повешенного о верёвке не говорят, а в семье с тремя репрессированными называть ребёнка в честь Ленина — то ещё решение. Но вот такие у меня родители коммунисты — несгибаемые, несокрушимые. Верили в идеалы и проч.
А вас как? Женя. Только потом узнал фамилию: Ворожея. Бывает же. И слитно звучит красиво: Женяворожея, Ворожеяженя. «У меня уникальная фамилия: и фамилия, и существительное, и деепричастие», — смеялась.
Потом-то я всё узнал. Ребёнка не то чтобы очень хотела, но хотела замуж, а туда её обещали взять только после наступления беременности. Вполне понятно, хотя по-людоедски совершенно. Ну и каждый раз срывалось — на самом деле с точки зрения медицины ситуация типичная, и такое совсем нередко происходит. Просто девушка уж больно хорошая. Жаль её было. «А что тебе сказал Харитонов?» — «Подождать мне надо. Организму надо немного сил подсобрать». — «А этот твой готов?»
Не готов, как вскоре оказалось. Ворожея не приворожила. Плакала, плакала, а потом говорит: я, мол, плáчу уже не по нему, а потому что теперь тоже хочу ребёнка, а получается, что не получается. И как быть?
Как-как. Взять и сделать! Так я брякнул. И всё получилось. С первого раза. Ну, может и не с первого, но почти.
А с Инной мы уже даже не просто встречались, а вовсю планировали. Ворожея поначалу не знала. И я не говорил. Но, конечно, всё вскрылось — и было неприятно, больно (особенно Ворожее) и поделом (мне). Но я не хотел — ни бросать Инну, ни уходить к Женьке. Мне же всего двадцать шесть. Разобраться что к чему — не сумел. Я был готов заботиться о ребёнке, но Ворожея не позволила. Так и сказала: на ближайшие восемнадцать лет для тебя Ириша не существует, а потом посмотрим. В свидетельство меня так и не вписали, отчество девочке дали «Владимировна» (раз Вильям от В. И. Ленина, то это самый логичный вариант), фамилию предсказуемо Ворожея, — и моим ребёнком Ириша так и не стала. Деньги посылать я не был обязан, но посылал, конечно. Пока они не вернулись с припиской «адресат выбыл». Было это уже изрядно после рождения Яна. Я знал, где живёт мама Ворожеи — точным адресом не располагал, но после того как деньги вернулись, съездил к дому. Повезло, что когда-то давно Ворожея показала окно — первый этаж, типовая пятиэтажка, окна слева — это могла быть только квартира номер один. С улицей и номером дома сложностей не возникло. Написал письмо и в аккуратных словах, не упоминая ни деньги, ни Ирину, предложил Ворожее сообщить мне свой новый адрес — на всякий случай, мол. Ответа не последовало.
Вообще до рождения Яна я прямо сильно терзался. Первый ребёнок как-никак. Страдать приходилось очень молча и подавляя всё что только можно. Потом немного отпустило. Появился Ян — и обе Ворожеи немного отошли на задний план. А в последние годы вернулось ощущение потери, точнее, необретения.
Раз в полгода ищу Ворожею в интернете. Нет ни одной, ни другой. Вероятно, они там всё же есть, но под другой фамилией. Фамилиями. Продолжаю поиски машинально — просто вспоминаю и ищу. Зная, что бесполезно, что ничего уже не узнать. Никогда. Может, младшая Ворожея даже приходила к нам в больницу на консультацию или даже рожать. Но невозможно же проверить всех Ирин. Назвали бы её хоть Виолеттой — круг поиска сузился бы. Но…
Я же её видел-то от силы несколько раз, много десять. Носик помню, щёки красные, зима была. А ещё? Хоть что-нибудь ещё помню?
13
Последние недели для Яна были из самых тяжёлых. Он так привык к комфорту и спокойствию устоявшейся семейной жизни, что неожиданный возврат к холостому существованию совершенно сбил его с ног. Нет, он не испытывал бытовых трудностей — еду можно заказать, стирка-уборка не пугали. Убивало внезапно обрушившееся на него одиночество.
Он приходил домой после работы, включал свет по всей квартире, наливал себе бокал рислинга, садился в кресло. И думал. О себе, которому надо начинать собирать себя заново. Об Оксане — тут не было злости, скорее, досада, что потратили столько лет напрасно. И детей не завели. Об отце, который, как выяснилось, детей как раз завёл, и много. Но сделало ли это его счастливым? Избавило ли от одиночества? Нет. Скорее наоборот. Не нянчил их, не воспитывал, не баловал. Никаких преференций от отцовства, только чувство вины. А может, и его не было. Ян, единственный сын, который был рядом, тоже всегда старался отдалиться, обособиться, если не порвать, то максимально натянуть ниточку родства и близости. Жалел сейчас об этом, конечно.
Вспомнив, что сегодня пятница, Ян задумал провести её максимально комфортно. Ну, насколько это возможно для него в сложившихся обстоятельствах. Достал очередную бутылку белого полусухого, включил какую-то медитативную музыку, сел в любимое кресло, закрыл глаза. Из задумчивости вывел звонок мобильного. Звонила Ирина Владимировна, многолетняя секретарша отца. Сообщила, что ей надо передать ему какие-то важные документы. Ян со вздохом признался, что сейчас дома. Господи, ну что там за важные документы? Старые ведомости о получении зарплаты? Статистика по принятым за всю жизнь родам?
А вот это, кстати, было бы интересно. Сколько детей обязаны своим существованием Вильяму Аркадьевичу Калужному? Столько лет он, худой и нескладный, по-донкихотски боролся с бюрократией, с больничными инфекциями, с людской косностью и глупостью, да с самой природой, в конце концов, чтобы на свет появилось как можно больше здоровых орущих младенцев… А тут ещё, как выясняется, и собственным участием поспособствовал, и где-то ходят, как минимум, ещё пять человек, несущих в себе гены Калужного. И сам Ян. И всё равно умер, и перед смертью, наверное, ему было страшно и одиноко. Эх, жизнь…
Ирина Владимировна приехала на удивление быстро. Вошла, аккуратно пристроила в угол мокрый зонт. Ян не видел её с отцовских похорон, где она, кажется, ни слова не проронила, а просто принесла приготовленную дома кутью и поминальные блины. Не плакала, но лицо её было, как написал кто-то из классиков, совершенно опрокинутым.
Ян не помнил, когда она появилась. Лет десять последних точно уже помогала отцу. Высокая, худая, лет на пять старше Яна, без косметики, малообщительная, не замужем — не синий чулок, конечно, но близко к тому. Поговаривали, что она влюблена в Вильяма Аркадьевича. Ян и сам в это скорее верил, потому что её преданность была абсолютной. Несколько раз выручала отца из, казалось бы, безвыходных ситуаций, когда он по собственной безалаберности путался в отчётности и даже мог быть не то что уволен, а даже и привлечён. Ян никогда особо не откровенничал, но сейчас, видимо, после рислинга, ему вдруг захотелось открыть душу. Именно ей, человеку неблизкому, но давно знакомому.
— Видите, Ирина Владимировна? — Ян показал рукой на коробки с вещами, которые Оксана ещё не успела вывезти. — Решили разойтись.
— Вот как…
— Так что один я теперь. Не привыкну никак.
— Я всю жизнь так, — ответила она. — Одна. И тоже не привыкну.
— Может, нам объединить наши одиночества? — неловко попытался пошутить Ян, сразу понимая, что по пьяни ляпнул глупость.
Ирина Владимировна не ответила на шутку, вздохнула и полезла в свою объёмную сумку:
— Боюсь, вас ждёт сюрприз, Ян Вильямович. Ваше предложение, увы, абсолютно неосуществимо.
Она выложила на журнальный стол стопку общих тетрадей.
— Почитайте.
— Что это?
— Это дневники Вильяма Аркадьевича. На меня большое впечатление произвели. Он сам мне передал на хранение, за несколько месяцев до смерти. Когда понял, что Альцгеймер неотвратим.
— Почему вам?
— Не знаю. Доверял, наверное. Или что-то чувствовал. Моя фамилия по рождению — Ворожея.
— Ворожея?
— Да. В общем, сестра я ваша, Ян Вильямович. Прочтите, сами всё узнаете. Ему я так и не призналась.
— Надо же, он вёл дневник, — только и смог ответить совершенно потрясенный Ян.
— Мы с мамой много лет вдвоем жили, отчим рано умер, но она мне рассказывала. Про Вильяма Аркадьевича, про их молодую историю. Просила не искать, не винить. Но я не выдержала. Нашла его уже после смерти мамы, как раз нужна была работа, устроилась секретаршей, чтобы ближе быть. И молчала. Может, и зря. Дневники эти… Как будто слышу его. Жаль отдавать даже. Нальёте мне? — она посмотрела на полупустую бутылку.
Ян достал второй бокал, наполнил, протянул Ирине Владимировне.
— А отчество у вас?
— Мама говорила, Вильямовна — слишком яркое. Заменила на то, что попроще, привычней уху. А потом и фамилию сменили мне — по маминому мужу. Так я и стала Коренко. Мама вообще не любила быть на виду. И меня учила этому. Ну, я пойду. Спасибо за рислинг.
Ирина Владимировна ушла, не забыв забрать зонт и аккуратно закрыв за собой дверь. А Ян лёг спать, не притронувшись к тетрадям, которые так и остались лежать на журнальном столике.
14
Становится тяжело. Я знаю, что будет, и это внушает… Ничего не внушает. Просто тоскливо. А может, я слово забыл. Вспомню завтра, а об этой записи к тому моменту уже забуду, и поправлять будет нечего. Впрочем, править дневник — что может быть глупее? Лучше уж новое написать.
Хорошо, что я его веду. Или уже можно сказать «вёл»? Но нет. Пока ещё в настоящем времени. Сейчас же пишу. И, наверное, завтра ещё тоже смогу что-то написать. Значит, процесс пока не завершён. Самое главное — не прерываться, иначе точно конец.
Хорошо и то, что я решил всё-таки записать те истории, пока ещё мог восстановить подробности хотя бы так, коротко. Столько лет писал просто о текущих событиях, боясь, что жена увидит. [Вписано между словами другой ручкой: «Инна».] О политике, о работе, о Яне.
Тетрадки эти я перечитываю вроде бы регулярно, но каждый раз всё больше и больше новостей оттуда узнаю. Это немного депримирует. Написал и задумался: откуда я это слово-то знаю? Кто-то сказал, я услышал. А сейчас оно всплыло.
Вот только что перечитал записи за 1989-й год. Какие пассажи выписывал, боже мой. Мыслей-то, мыслей было! Сейчас только такие короткие фразочки могу. Но ведь могу!
Кстати, о политике. Какая-то чушь происходит. Может, и к лучшему, что я постепенно того-с.
Только что с ними будет? С тетрадками? Надо отдать Яну. Но там эта… Не хочу. Отдам Ире. Она хорошая. Решит сама.
Пойду ещё что-нибудь перечитаю. Полежу.
Господи
Не помню
15
Сегодня хорошее утро. Солнце. Я пишу это ещё лёжа. Согнул колени, подложил большую книгу — альбом какой-то с картинами — и пишу.
Хотя плохо понимаю, чтó писать. Но такое ощущение, что закончить дневник надо.
Сейчас столько хороших сервисов для публикации дневников. Может, эти записи туда же отправить? Ведь так интересно читать — записи-то с начала семидесятых, вся история страны тут. Последние истории вымарать, конечно. Оставить только общественно значимое.
Хотя: что за чушь — «общественно значимое»? Что, там разве написано что-то уникальное? Выданы тайны советской империи? Нет. Обычные размышления и наблюдения. Да, не самого глупого человека. Да, возможно, при открытом разговоре любой из верхов оказался бы куда более глупым, необразованным и нелогично мыслящим. Но решения, в том числе тайные, принимали они. И те тайны никто не выдаст.
Зато эти дневники выдают тайны одного конкретного человека. И ещё нескольких причастных. И, наверное, для них это окажется важнее «общественно значимого».
Столько прожить, столько пережить, столько мучиться — этому требуется подобающий финал. Достойный. Нужно поставить точку, как бы банально это ни звучало. Один конкретный человек этого заслуживает.
Много лет назад. Утро. Вероятно, выходной день. Я сижу на стуле рядом с папиным столом и читаю Майн Рида, «Всадника без головы». Папа пишет. Мама в той же комнате на диване, тоже читает. Всё так тихо и спокойно. Вдруг папа поднимает голову. «Про что ты сейчас читаешь?» — обращается к маме. «Об усилении борьбы с пьянством», — говорит она и смеётся. «А ты?» — спрашивает меня. «Капитану Кассию Колхауну», — цитирую я предложение, на котором прервался. «А я пишу в дневнике про вчерашнюю операцию. Запомни этот момент, пожалуйста. Просто запомни навсегда». — «Зачем?» — «Мы вместе, мы рядом, мы здоровы. Это так хорошо».
Я помню, папа, помню.
