Александр Моисеевич Мильштейн родился в 1963 году в Харькове. В 1985 окончил механико-математический факультет ХНУ, с 1995 года живёт в Мюнхене. В 2002 году вышла первая книга: сборник рассказов “Школа кибернетики” (Москва, ОЛМА-пресс), за ней последовали романы “Серпантин” (Москва, ОГИ, 2008), “Пиноктико” (Харьков, Формат, 2008), “Контора Кука” (Москва, АСТ (Редакция Е. Шубиной), 2012) и “Параллельная акция” (Москва, ОГИ, 2014), а также сборники повестей: “Кодекс парашютиста” (Харьков, Фолио, 2013) и “Пятиполь” (Киев, 32Vozdvizhenka Arts House, 2017). Книга “Параллельная акция” получила в 2015 году “Русскую премию” в номинации “Крупная проза” и вошла в шорт-лист премии “НОС”. Картины Александра Мильштейна с 2013 года начали экспонироваться в сольных и совместных выставках, прошедших с тех пор в Мюнхене, Киеве, Львове и Вроцлаве. Книга “Пятиполь” стала первой книгой, проиллюстрированной самим автором.
o.T.
Если бы такое название не использовали до меня, как минимум, два автора, я бы назвал это «Моя борьба».
Хотя достаточно и одного.
Ну, т. е., конечно же, и без дневников Карла Уве Кнаусгорда, я бы так не озаглавил текст.
Буду писать, а потом что-нибудь придумаю.
А не придумаю, так будет: “о.T.” (ohne Titel), тоже мне проблема.
Бес названия меня не попутает!
Каламбур в свою очередь наверняка был у разных авторов, у меня он выскочил из-под пера впервые не сейчас, а году в 89-м, когда я написал рассказ-отчёт о командировке в Бухару под названием «Аз и я» и узнал, что такое название уже было…
Да, чукча не читатель и всё такое… Я не так много читал, а что читал, почти всё забывал, причём очень быстро…
В отличие от приёмов борьбы, кстати, которые помню и сейчас, хоть ночью меня разбуди – проведу.
В общем, когда в 89-м мне сказали, что такое название уже было раньше, у меня был небольшой шок, потому что моя повесть родилась из каламбура и представляла собой игру букв, которая без этого запала – «аз и я» – превращалась в какое-то бессмысленное камлание и противный едкий дым без огня… И я оставил название.
Ну и что, сказал себе я, что так назывался текст Олжаса Сулейменова, я-то ведь этого не знал.
Моя «Аз и я» была помещена в мою первую книгу и вместе с ней благополучно утонула в многократно мною описанном и даже нарисованном “потопе на типографии”, да.
А в повести «Пока течёт Изар» я прикидывал, кстати, на глазок, сколько майн кампфа содержится в успехе мин кампа.
Хотя мои оценки это такое дело.
В общем, моя борьба была изначально вольной, а потом уже стала классической, или, если угодно, «греко-римской».
В секцию «вольников» я пришёл, когда учился во втором классе, значит, мне было восемь лет, возраст достаточно ранний, в отличие от фигурного катания и гимнастики, для карьеры спортсмена.
Сразу скажу, что этого не произошло.
Смутно вспоминаю… что-то говорил тренер: что, вроде, я получил за победы в чемпионатах области и на соревнованиях «Открытый ковёр» (которые почти приравнивались первенству области) 4-й, кажется, если такой был вообще… а если не был, то «третий юношеский разряд», и вот это всё, это было вершиной спортивной карьеры, если что-то вообще было, потому что никакой «корочки» я не видел, никакого значка, что вообще-то неудивительно, потому что наша секция была как бы подпольной, неофициальной.
Хотя опять же, если нас допускали до соревнований… то, может быть, мы и числились где-то там, были учтены, я не знаю, я был ребёнком и не вникал, вообще всё это я сейчас говорил о второй своей борьбе – классической – забегая вперёд.
Первая моя борьба была, стало быть, вольной, и ею я занимался меньше года, т. е. в пять, если не десять раз меньше, чем после этого классической.
От вольной борьбы в памяти сохранилось так мало, что я не боюсь в ней застрять, как это бывало со мной в других произведениях, когда я намеревался написать для разгона проходной эпизод на полстраницы, да так и оставался в нём до конца повествования.
Т. е. застревал я, как правило, не в борьбе, но в чём-то другом, например, всё в том же НИИ.
Греко-римскую борьбу я описывал в рассказе из первой книги и потом в разных других местах её упоминал, всегда как-то вскользь, мне просто нравилось вставлять в текст названия приёмов точно так же, как математические понятия – для красного словца.
А слово «застрять» напомнило мне схватки вольников, которые, с точки зрения классиков, неинтересны, скучны: чаще всего там пытаются в самом начале заполучить ногу противника, а тот сопротивляется, естественно, и вот это перетягивание канатной ноги может продолжаться в течение всей схватки, без преувеличения.
Поединки классиков динамичнее.
«Зрелищнее».
В Изостудию я ходил ещё до первого класса, а по длительности посещения она примерно равняется секции вольной борьбы.
Преподаватель Изостудии говорил нам, что такой вольницы мы не найдём больше нигде.
Поэтому я и вспомнил, хотя слово «вольница» написалось машинально, а на самом деле он сказал: «Такой свободы», да.
Секция борьбы располагалась, в отличие от ИЗО, не во Дворце пионеров имени Постышева, а в ДК ХЭМЗ.
«Дворец культуры харьковского электромеханического завода».
Ещё я ходил туда в кружок космического моделирования, о чём я писал в повести «Школа кибернетики», давшей название моей первой не утонувшей книге.
Теперь уж не скажу, что было раньше, вольная борьба или космическое моделирование.
И это уже не ради красного словца.
С очерёдностью в памяти дела обстоят ещё хуже, чем с фактами биографии.
В повести я перенёс этот кружок из ДК в Дворец пионеров для простоты изложения.
Но теперь не мог не упомянуть ДК ХЭМЗ, потому что, помимо кружка космического моделирования, я какое-то время занимался там и вольной борьбой.
Первый свой ковёр плохо помню, он стёрся в памяти в нечто неопределённое болотного цвета.
А может, он и был таким потёртым от шарканья по нему чешек, борцовок и борцов, что стал цветом неотличим от матов, которые были набросаны вокруг.
«Борцовки» – специальная обувь, высокие, кожаные, с кружочками на боках, не знаю, так ли они называются до сих пор.
Они издали похожи на коньки… точнее, на ботинки коньков для фигурного катания.
Недавно я узнал, что вольная борьба стала теперь и женским видом спорта, который включили в программу Олимпийских игр.
Я был удивлён.
Как же я отстал от жизни.
Мне рассказала о женской вольной борьбе модельер Анна из Львова.
После вернисажа в галерее FOE156, на котором я показывал свои картинки с помощью бимера, а она показывала свои посредством рэп-певицы Крис Бакли и модели, имя которой я не запомнил.
Такой вот я тёмный, и даже слушая её, не мог поверить своим ушам, настолько я был уверен, что борьба это только мужской вид спорта.
Вход в секцию был с заднего входа в здание ДК, тогда как кружок космического моделирования, в котором мы делали бумажно-пенопластовые ракеты и запускали в космос… если не белку, то хомяка, да… был где-то сбоку и справа, если стоять лицом к фасаду ДК и спиной к универмагу «Харьков».
По-моему, сразу за дверью были ступеньки, которые вели в подвал, где и располагалась секция.
Внешность тренера, как и ковёр, в памяти почти не сохранилась.
Кажется, что он производил впечатление блатного, но когда он начинал говорить, оно немного рассеивалось.
При том, что открывались немногочисленные жёлтые зубы, торчавшие как бы вперёд… и думалось, что ты пришёл в секцию не борьбы, а бокса. Ошибся дверью.
Он был лысым или лысоватым, не старым, но «пiдстаркуватым»…
Нет, я не могу вспомнить его лицо, только некоторые его фразы.
Но я думаю, что как раз из-за них, т. е. из-за слов, которые он произносил, а не из-за его внешности, мне казалось, что он немного не в себе.
Например, когда я услышал, что он будет ломать нам уши, потому что «какой же ты борец, если с целыми ушами – это всё равно, что боксёр с несломленным носом».
В общем-то, это он шутил, а так… изменения внешности посредством операций я там не припомню, хотя телесные наказания в самом деле практиковались, за какие прегрешения, я уже не могу вспомнить даже приблизительно… но один раз это произошло на моих глазах: по команде тренера наш супертяжеловес (в секции занимались люди довольно разного возраста, не говоря о весовых категориях… и вот этот “сумоист” был старше большинства из нас лет на десять, и бороться ему там было решительно не с кем, я помню, что он по этому поводу грустил, а тренер говорил: «Федя, ты должен наблюдать: когда садишься в трамвай и кто-то не проходит в двери, хватай его и веди к нам в секцию!»
Огромная жирная туша навалилась на провинившегося маленького мальчика, прижала плашмя к ковру и… в самом деле отшлёпала розовой резиновой «вьетнамкой» по тощей заднице.
Не сильно, почти не больно, символически, я думаю, но всё равно это зрелище, наряду со всякими другими впечатлениями, мелькнуло у меня в голове, когда я принимал едва ли не самое судьбоносное решение своей жизни: переходить ли мне с вольной борьбы на классическую.
Я не знаю, как можно поломать ухо, но я точно помню, что тренер так говорил.
Ну, наверно, какой-то там хрящ можно как-то надломить, а как это отражается потом на внешности, чёрт его знает.
По крайней мере, отрывать нам уши тренер вроде бы не собирался, только «щемить дверьми», вот я точно вспомнил.
Кровь из уха у меня пошла уже, кстати, в другой секции через несколько лет.
Во время схватки: когда я стоял на мосту, а мой противник пытался меня дожать на лопатки при помощи одного из приёмов в партере.
Наверно, это был «рычаг». Во всяком случае, что-то законное.
Если бы он с такой силой давил меня «двумя руками», у меня бы сломался атлант (первый шейный позвонок), и я бы там же умер, на месте.
Тренер повторял это так часто, что прочно внедрил это нам в сознание: «Двумя руками за одну голову – запрещено!»
Ну, наверно, имея в виду, что нельзя пытаться так подвернуть обеими руками голову противника, чтобы он оказался на лопатках.
Ну, т. е. не свернуть, как курице, но результат был бы с большой вероятностью тот же самый: перелом атланта чаще всего смертелен.
Так говорил наш тренер, а он в этом разбирался, уж поверьте, потому что на самом деле он был костоправом.
Но это был уже другой тренер, по классической борьбе, а я хочу для начала закончить с вольной борьбой, где тренер был… не то чтобы антихирургом… нет, он не собирался ломать нам кости, да и хрящи, я думаю, тоже, это он так шутил, да.
Вообще-то странно… я хорошо помню приём в партере «двойной нельсон», там ведь как раз двумя руками нажимают на голову, и так её подворачивают, чтобы уложить тело противника на лопатки.
Но, наверно, когда так давят, ничего страшного произойти не может, а вот если в другую сторону… тогда может быть кирдык в прямом смысле этого мяснического слова.
В общем, поломать атлант можно наверняка многими способами, и я хорошо помню, что наш тренер этого очень боялся и в случаях, хотя бы отдалённо похожих на неправильный накат и эту странную фигуру речи – «двумя руками одну голову» – он так кричал «Стоп!», что мы замирали и кровь застывала у нас в жилах.
Ещё он очень долго запрещал – лично мне – применять в схватках приём «бросок с прогибом», потому что я не успевал во время броска повернуть противника вокруг оси так, чтобы обеспечить ему мягкую посадку, или точнее, укладку (“посадкой” называется другой приём в стойке) – вместо этого я каждый раз «втыкал» его со всей силой головой в ковёр, что опять-таки могло привести, по словам тренера-хирурга, к перелому атланта, если бы, как минимум, полтора года моим партнёром во время отработки этого приёма не было только существо суть беспозвоночное, незабвенное наше жёлтое чучело.
Но про приёмы лучше позже… в секции вольников я вообще не помню, чтобы мы их их отрабатывали.
Зато я помню, как тренер ставит перед нами стул и требует, чтобы мы разбегались и прыгали через спинку стула, растущую на глазах, головой вперёд.
Не так, как в школе через “козла”, а не касаясь, пролетали над спинкой стула и в падении делали кульбит.
Ещё помню, что мы много бегали в этой секции, а это было для меня очень тяжело в детстве, весь этот бег… хотя если бы я задержался у вольников, моё тело было бы другим, наверно.
И голова моя как-то не так бы махала ушами, да…
В секции греко-римской борьбы, во флигеле техникума на Московском проспекте мы всё время отрабатывали приёмы и вообще не бегали, да и негде там было бегать, ну не по залу же вокруг ковра, зал был совсем маленький.
Дворик чуть-чуть побольше, при этом угловатый и всегда полный всяким хламом, так что бегать и там было бы затруднительно.
Если бы я остался с вольниками, я бы, может быть, научился бегу, по-моему, мы большую часть времени, если не прыгали через стул, то бегали, там было где: двор или пустырь между сквером и дворцом культуры размером в стадион, нечто серое и безразмерное, по чему тренер гонял нас на пробежки, как солдат… и вот это уже всё: больше о вольной борьбе мне вспомнить решительно нечего, я уже и по сусекам поскрёб.
Посему отсюда и далее под словом «борьба» подразумевается борьба классическая.
К тому моменту, когда я познакомился с Иваном Семёновичем Котовым, он уже три года лечил мою бабушку по линии отца, и я часто слышал его имя в разговорах родителей.
Однажды родители сказали, что Иван Семёнович хочет поговорить со мной.
Встреча происходила в больнице, где бабушка Лиза лежала уже не первый раз.
Кажется, что она никогда не могла ходить, но это не так, просто я её, к сожалению, плохо помню, когда она была на ногах.
Это произошло в тот год, когда я пошёл в первый класс.
В майский день 1970-го года, в тот самый момент, когда бабушка собиралась прокомпостировать талон, перед трамваем возникло авто, и вагоновожатая нажала на тормоза, а бабушка упала.
В то время перелом шейки бедра не поддавался исцелению, по крайней мере, в таком возрасте.
Но хирург Котов с упорством борца, привыкшего всегда побеждать, пытался поднять бабушку на ноги.
Пробуя разные приёмы, сиречь методы, от «аппарата Елизарова» до физио-мануальной терапии, которую он делал уже на дому, частным порядком.
Впоследствии он защитил докторскую, какое-то время был и. о. завкафедры в мединституте, в другое время исполнял обязанности «главного ортопеда области».
Но тогда, я думаю, он ещё не успел защитить и кандидатскую.
А может, и успел, в любом случае массажист у бабушки был не простым, и на оплату его уходила половина зарплаты моих родителей-инженеров.
Все его попытки ни к чему не привели и до конца жизни, т. е. последующие двенадцать лет, бабушка едва могла передвигаться на костылях в пределах комнаты на улочке Донец-Захаржевского, куда переехала, поменяв квартиру, как будто, из-за созвучия с именем моего дедушки Захара.
На самом-то деле из-за этажа: на улице Кирова у них был какой-то непервый без лифта, а на Донец-Захаржевского первый, но бабушка и оттуда никогда не смогла выйти во двор из-за нескольких ступенек, да и по квартире передвигалась с большим трудом.
В первые годы после перелома был ещё какой-то оптимизм: «…иногда срастается», «…медицина не стоит на месте», «Иван Семёнович находится на переднем крае науки…»
Думаю, в те годы эта задача была неразрешима.
Тогда не умели менять косточку на титановую отливку.
В общем, в числе задач, стоявших ежедневно перед Иваном Семёновичем в науке и практике, были две, связанные непосредственно с нашей семьёй: поставить Елизавету Моисеевну Тиновицкую на ноги и научить её внука валить людей с ног.
Со второй задачей он справился, а с первой нет.
Но в тот день, когда мы с ним впервые встретились, повторяю, родители ещё верили, что у него всё получится.
Я не знаю, представлял ли я как-то его внешность, когда слышал его имя.
Так же, как мне трудно это сказать обо всех, кого я знал заглазно прежде, чем увидел.
Мне ка-а-а-жется, что воображение тихонько всегда что-то рисует, но такой водянистой акварелью, что при встрече с реальным человеком набросок мгновенно испаряется.
Не знаю, был ли какой-то предварительный образ его внешности у меня, но если я знал тогда словосочетание «светило медицины», я бы сказал, оглядываясь назад, что Иван Семёнович оказался живым его воплощением.
Я не помню, кто меня привёл в больницу, отец, мать, или оба… но разговор с Иваном Семёновичем происходил без родителей, которые пошли сразу к бабушке в палату.
Он сказал мне, что давеча ушёл из большого спорта и хочет открыть маленькую секцию.
Чтобы как-то поддерживать свою форму и учить борьбе сына, а заодно и ещё несколько мальчиков – двух-трёх.
Незадолго до этого он ушёл с ковра, последний раз выступив на чемпионате Союза.
Он был мастером спорта и чемпионом СССР, то ли в лёгком, то ли в полулёгком весе.
Он был невысоким, сейчас я бы смотрел на него сверху вниз примерно с такого же расстояния, как тогда снизу.
Образ супермена, возникший у меня ещё до встречи, довершил его рассказ о его последней схватке в этой жизни.
О том, как он довёл её до победного конца, несмотря на дикую боль – у него «вылетели мениски».
Я не помню, прихрамывал ли он в ту первую встречу.
Агитируя меня перейти к нему, он говорил о преимуществах «классики»: “Зрелищность, динамика…”
Я не хотел к нему переходить не потому, что я уж так прикипел к «вольной» и мне там так нравилось, просто я хотел, если уж пойти оттуда, то куда-то дальше – на дзю-до или на самбо…
Расширить пространство борьбы, как бы по-дурацки это не звучало теперь из-за опять-таки чужого названия…
Даже названия этой борьбы, к слову, что «классическая», что «греко-римская» отталкивали меня своей… музейностью.
Помимо прочего, я хотел, чтобы занятия борьбой помогали мне в драках за пределами ковра, а для этой цели, конечно, лучше подходило самбо или дзю-до.
Тема бокса была в семье табуирована, да я и сам туда не особенно рвался.
Он смог меня уговорить.
Я думаю, что в его настойчивости сыграли роль мои родители, рассказавшие ему, что я не просто хожу на тренировки, но так не на шутку этим увлёкся, что… я предстал в воображении Ивана Семёновича этаким юным фанатиком.
Из какого может получиться великий спортсмен.
Хотя теперь я знаю, что у него не было честолюбивых тренерских целей.
Он просто хотел поскорее набрать пару ребят в секцию, чтобы можно было начать тренировки.
Не было цели сделать из нас профессиональных, как бы они ни назывались тогда, борцов, это совершенно точно.
Ну, потому что он то и дело превращался на тренировках в доктора.
Чтобы потом опять вернуться в ипостась тренера.
Он был не обычный тренер по всем статьям.
Представьте тренера гребли, который учит вас плавать одновременно по течению и против… Хотя нет, это тоже не то.
В общем, он мотивировал и демотивировал одновременно.
Я не помню всего, что он нам говорил в роли доктора… но помню, к примеру, что, по его словам, «продолжительность жизни борцов гораздо меньше продолжительности обычных людей».
Впоследствии, говорят, множество «вольников» и «классиков» пошли в гангстеры и полегли молодыми.
Однако Иван Семёнович в начале семидесятых, разумеется, не пророчествовал, а констатировал.
Имея в виду не бандитские или милицейские пули, а перегрузки, которым подвергаются организмы борцов и которые становятся потом причинами болезней.
Ещё он говорил, что несмотря на всеобщее заблуждение, травматизм в борьбе гораздо выше, чем в боксе.
И ограждал нас, как от движений, способных привести к травмам, так и от перегрузок.
Это была не настоящая секция, ну такой клуб, знаете… мы много беседовали, хотя и отрабатывали приёмы много, даже больше, чем в других секциях, мы «делали упор на технику», мы немало и боролись друг с другом, но – мягко.
Иван Семёнович открыл этот «клуб» под крышей секции своего собственного тренера, в неурочные часы, всегда по вечерам.
Пожилого тренера нашего тренера я совсем не запомнил… Только то, что он всегда был в такой кепочке… или берете… Мы его очень редко видели, и он ни разу не вёл у нас занятия, даже когда Иван Семёнович не мог покинуть операционную.
Официально, кстати, наверное, тренер тренера и был нашим тренером, т. е. наверно, мы всё-таки где-то там числились, раз выступали на соревнованиях.
В больнице в тот день было так солнечно, как будто стены её были полностью стеклянными, а халат Ивана Семёновича светился, как кусок арктического льда, улыбка не сходила с широкоскулого лица и в чёрных глазах были лукавые лучинки, когда он сказал…
Не мне, а кому-то через плечо, кто оказался в той же комнате или в холле, может быть, медсестре, а может, коллеге…
Живописал моё поведение на ковре, где он меня, конечно, никогда не видел, он вообще меня впервые видел.
Не думаю, что он воспроизвёл слова родителей. Они так обо мне не могли говорить в принципе, да и на ковре они меня тоже не видели никогда, потому что на тренировки в ДК ХЭМЗ меня всегда возил дедушка Лёня, отец мамы.
А тогда откуда?
Я понятия не имею, как ему это пришло в голову, но ясно помню, как он кому-то сказал: «Ты не представляешь, что этот парень вытворяет на ковре! Он превращается в танк. При этом он заранее планирует свои будущие схватки! Да-да, представь себе: он рисует их на бумаге!»
Если я когда-то и рисовал схемы будущих схваток, то уж точно не тогда, когда занимался вольной борьбой, а гораздо позже того момента, когда перешёл в секцию греко-римской к Ивану Семёновичу.
Я вообще не уверен, что рисовал схватки, мне не удаётся разыскать это в памяти, хотя после изостудии, которую я покинул в шесть лет, я до марта 2013-го года рисовал так редко, что большинство своих рисунков я приблизительно помню.
Нет, ну что-то такое могло быть.
Я это не вижу, но по логике вещей… потому, что я рисовал иногда машинально какие-то личики, за три минуты я мог покрыть лицами лист тетрадки… почему бы и не фигурки тогда, раз уж я “увлекался” борьбой, соединяя их стрелками, на каком-нибудь скучнейшем из уроков… да, может, я и чертил однажды что-то такое незаметно на листке, положив его на нижнюю доску парты, фигурки, стрелочки – швунги, сокращения слов…
Приём-приём — как в стенограмме…
Моя бабушка Лиза работала когда-то стенографисткой.
А дед Захар научил меня расписываться.
Однажды я ночевал у них, и он сказал, что мне пора выработать подпись, чем мы и занялись, по-моему, он и начертал некий эскиз, а потом потребовал, чтобы я воспроизводил это множество раз – пока росчерк не приобрёл какие-то индивидуальные черты, что ли, и он тогда объявил: «Всё, теперь у тебя есть подпись».
По-моему, в тот же вечер он показал мне, как можно срисовывать монеты.
Нет, мой дед Захар не был фальшивомонетчиком, и не был художником, просто чтобы меня развлечь, он положил на пять копеек лист бумаги и штриховал карандашом поверх – проступало изображение монеты.
А потом он разгладил листик фольги от конфеты, раскатал его ручкой так, что он стал звенеть, когда он поднял его двумя пальцами и тихонько помахал им в воздухе.
Как-то раз я срисовал известную греко-римскую скульптуру, изображавшую борцов, которая стояла в Ленинграде то ли в Эрмитаже, то ли в Юсуповском дворце (не выходя из салтовской квартиры: у нас был альбом, где она была в числе прочих (другую копию я увидел много лет спустя в мюнхенской Глиптотеке)); мой отец, увидев рисунок или рисунки (может быть, там было несколько вариантов, или точнее, попыток, может быть, все на одном листе), мог подумать, что это я так планирую схватки, он ведь всё время что-то планировал… ну, только не схватки, конечно, а стройки, да.
Рисовал я свою борьбу тогда, или нет, какая разница, не тогда, так теперь:
Первый рисунок я сделал к рассказу “Школа русской йоги” из моей первой книги, там же я впервые писал и об Иване Семёновиче.
“Господи, вас-то как сюда занесло, в наши бредни, как вы сюда попали, что с вами, Иван Семенович? Ах да, вы же нейрохирург. Тренировать нас было вашим хобби, вы экс-чемпион Советского Союза. Как мне нравилось бороться! Я любил этот горячий воздух схваток, быстрое плетение рук, броски через бедро, с прогибом. Сверху свисала яркая лампа на длинной проволоке — из-под самого купола. Она была накрыта черным конусным абажуром и давала круг света как раз по границе ковра. Все, что происходило за этим кругом, не засчитывалось — даже самые красивые приемы. Почему я ушел с ковра, Иван Семенович?
— В рентгеноскопию. Поосторожней с ним, — говорит Иван Семенович, и меня несут на носилках.
Я подхожу к зданию бывшей синагоги. Кроме борцовского зала там есть еще тяжелоатлетический, боксерский, баскетбольный. Еще есть батут. Сейчас синагога стоит совсем темная и безжизненная, а я помню, что там был батут, я взлетал в воздух и зависал в светлом облаке под куполом.”
Не знаю, зачем тут эти пунктики, фантики…
Ну а зачем вообще были все эти разборки бросков и полётов чучела?
Пусть уже и они тогда будут, эти инцестивные сестрицы, Dichtung und Wahrheit (поэзия и правда), warum nicht.
1. В рассказе я назвал Ивана Семёновича нейрохирургом, тогда как на самом деле он был ортопедом.
2. Я назвал его Иваном Семёновичем Котовым, хотя его звали немножко иначе.
3. Я написал, что в синагоге был борцовский зал, хотя на самом деле мы занимались во флигеле техникума.
4. Не я его спросил “Почему я ушёл с ковра?”, я в тот момент вообще не мог говорить, а он мне сказал, когда я открыл глаза: “Это потому, что ты ушёл с ковра!”
“А теперь по пунктам“.
Да нет, только третий и четвёртый.
Хотя третий я уже раньше объяснил… во всяком случае, я объяснил, почему перенёс кружок космического моделирования из одного дворца в другой.
Ну вот, и по той же причине я перенёс в рассказе наши тренировки в синагогу – чтобы не умножать помещения без надобности.
В особенности в коротком рассказе это ни к чему.
На самом деле в харьковской хоральной синагоге был тогда спорткомплекс (“Динамо”, по-моему), но борцовского зала там не было.
Во всяком случае, я в нём не бывал, даже если он там и был.
Я сходил туда один раз на занятия в новой секции со странным названием “Атлетизм и акробатика”, отец увидел такое объявление, рассказал мне, и я заинтересовался.
У Ивана Семёновича мы вообще не поднимали тяжести, во всяком случае, стоя. Считалось, что в таком возрасте это мешает росту. Мы занимались отработкой приёмов, сразу после лёгкого разогрева.
О Иване Семёновиче в том раннем рассказе я написал гораздо меньше, чем здесь, но зато я там захватил больший период времени: описал нашу встречу через два года после моего ухода из секции.
Очнувшись в 4-й неотложке, куда меня доставила скорая, первое что я увидел, было лицо Ивана Семёновича.
Я это написал в том рассказе, не буду же я его вставлять сюда целиком, как я это сделал с рассказом “Канатная дорога” – поместил его целиком в роман “Параллельная акция”.
Но “Канатная дорога” не входила в первую книгу, по крайней мере… нет, не буду. Хотя книги мои, по сути, невидимые, переписывать их я не хочу, тем не менее, хватит уже с меня того, что с некоторых пор я их разрисовываю.
Ну вот, осталось только объяснить, почему я ушёл с ковра.
По двум причинам, причём два события произошли в один день.
Во-первых, меня победили все, то есть два противника на соревнованиях “Открытый ковёр”.
При этом год назад я победил обоих.
Да, так замыкается круг… как ни странно, два года подряд в моей весовой категории и возрастной группе, были только эти два парня. По весу мы были примерно равны, но по возрасту совсем не равны: они были и старше и выше, более накачанные, за год перед этим я победил их за счёт техники, которой они тогда ещё очень плохо владели.
Обоих не по очкам, а — туше, за считанные секунды.
А через год это всё повторилось с точностью до наоборот: оба положили меня на лопатки, ну может, не так быстро, как я их за год до этого, но, тем не менее, у меня возникло чувство… похожее, наверно, на то, что испытала героиня моего рассказа “Канатная дорога”, когда кабинка сделала в конце u-turn и поехала вместе с ней назад – и у неё и у меня возникло чувство, что и время потекло в обратную сторону.
Только тут были не тросы подвесной дороги, а как бы магнитофонная плёнка, доиграв до конца, стала крутиться обратно… или киноплёнка, да, фильмы «Моя классика».
К тому же на этом “Открытом ковре” случился открытый перелом, я увидел белую кость, торчавшую из руки мальчика, который лежал на краю ковра в позе эмбриона, пока не приехала скорая… и это произвело на меня сильное впечатление.
Я никогда до этого не видел человеческие кости и другие внутренности, поэтому слова, которые иногда бормотал нам Иван Семёнович, я не принимал близко к сердцу.
«Задержался потому, что человеку кисть отрезал трамвай… хотел лечь на рельсы, но передумал в последний момент, а кисть убрать не успел, вот мы её пять часов и пришивали, раз уж он решил остаться…» и т. п.
А тут, когда сам увидел… ну понятно.
К тому же два поражения кряду.
В общем, всё это вместе на меня так повлияло, что я ушёл с ковра.
Не то чтобы симметрия четырёх туше затушевала в памяти день победы, у каждого года свой победитель… но день поражения я помню гораздо лучше.
Мне приятнее всего вспоминать другую победу — на чемпионате области — когда в моём весе и возрастной группе не оказалось вообще ни одного противника и мне было официально объявлено, что, ввиду их отсутствия, я… стал чемпионом!
Это была несомненно самая лучшая победа в моей жизни.
Я вспоминал её впоследствии, когда слышал песню Высоцкого про манежи и арены или когда мои книги номинировали на литературные премии.
Не потому, что ощущал себя супертяжеловесом, я не думаю, что набрал там даже вес пера, просто так же, как для спорта соревнования естественны, для литературы они имхо смехотворны.
Ну да, есть это словосочетание, «гамбургский счёт», связанное как раз с борьбой, я не раз объяснял его смысл немцам, которые, в отличие от русскоязычной публики, в массе своей его не знают.
Ну и что, они же тогда боролись без публики…
Но ведь так теперь и писатели… ладно, хватит гнать.
Ещё только два слова и один рисунок.
Внешнего сходства немного, но я думаю, что примерно так я представлял себе Ивана Семёновича до того, как его увидел.
Вот и всё… ну, или ещё, разве что фотография, сделанная во время вернисажа в галерее FOE156 — мне кажется, она отзывается эхом в разных уголках этого текста.
