Ирина Василькова
Литератор, учитель литературы. Окончила геологический факультет МГУ (1971), Литературный институт имени Горького (1985) и Университет Российской академии образования (1996). В 1971—1990 гг. работала на кафедре геохимии МГУ, с 1990 г. работает учителем литературы и руководит детской литературной студией. Публикуется в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Дружба народов».
РАДОСТЬ КАК МОСТ МЕЖДУ МИРАМИ
(О книге: Наталия Черных. Неоконченная хроника перемещений одежды. Роман. – М., Издательство «Э», 2018)
Почему-то была уверена, что предстоит читать хронику девяностых. Наверное, поэтому чтение сразу как-то не пошло – слишком не совпадало с собственными впечатлениями. Потом стало любопытно – конечно, социум состоит из отдельных множеств, большей частью не пересекающихся, но есть же какой-то общий знаменатель у всех переживших исторический катаклизм.
Собственный опыт никак не мог помочь разобраться с текстом. Сначала казалось, всё это из жизни инопланетян – другая реальность, другие реакции. В моей языковой вселенной даже слов таких нет – «аскать», «мулька», «вмазаться». Да и привычные слова здесь несут другие смыслы. Словом, не тот дискурс. Поколенческая проблема? Ну разве только отчасти. Просто описана особая субкультура – последние наследники хиппи. Когда-то в основе этой субкультуры лежал социальный протест – к девяностым смыслы выдохлись, но оболочка осталась. Ритуалы, которые в мире новых констант уже никого не держали.
Героиня – Илька, девушка тревожная, нервная, неуверенная. Действительность, об острые углы которой она то и дело бьётся, напоминает тесноту мебельного склада или антикварного магазина – ничего, кроме травм и отсутствия воздуха. Нехватка денег, сложности с поиском работы, дискомфорт отношений с родителями, потеря квартиры – ничего неожиданного, всё как у всех. Но для сверхчувствительной Ильки это удушающая реальность, на которую невозможно повлиять. Она немного рисует, немного пишет стихи – но всё это как бы обесценено социумом. Совершенно чуждая архитектура жизни, в которой героине нет места. И нежелание жить, в котором героиня то и дело признаётся, – это от неумения существовать в мире, построенном по чужим лекалам. Сама авторская манера письма, тесного, угловатого, ещё больше подчеркивает отсутствие воздуха. Почти безэмоциональное повествование от первого лица, но в неопределённо-личных предложениях, без местоимения «я» – это ли не знак болезненно расплывчатой самоидентификации?
Растерянная Илька живёт в пространстве, населённом такими же растерянными персонажами. Кажется, они даже помогают друг другу, пытаются как-то угнездиться в жизни, но получается плохо, потому что включена программа саморазрушения. Дело даже не в наркотиках и алкоголе, а в каком-то отсутствии воли. И в результате – безнадёжная уверенность в своей беспомощности и ненужности. Какое-то фатальное непопадание в смысл. Бедная девочка Илька носит наркотики своему любимому Никите, приближая его смерть. Подруга Анна ведёт себя так, как будто она не мать двоих детей, а совершенный эльф. Дети вообще не в фокусе, Илька их не видит, ей куда важнее оттенки черного цвета на Анниной юбке. Работа ни для кого из героев не в радость, разве что Эйнштейн трудится, да и то непонятно – просто кормит жену и детей или все-таки увлечён процессом. Противовесом даны и другие типажи – например хищная дама, у которой даже имени нет, она «представитель». Её умение захапать всё, что на глаза попалось, в том числе и чужую квартиру, – просто инфернально. Так сказать, упорная тёмная сила, на фоне которой все эти падающие с крыши или умирающие от передоза герои похожи на мотыльков, сдуваемых бурей. И все их поступки – этакое рефлекторное трепетание. Оттого текст пугающе неиерархичен – высокое и низкое существуют в одном ряду, интонационно равнодушно, через запятую. Трагедия и смерть здесь ничуть не важнее физиологических отправлений. Просто моменты жизни. Пассивное неразличение – и только покупка одежды вызывает экстаз.
Доминанта Илькиного мира – это стремление к свободе, как она её понимает. Но такое стремление – некий паттерн поведения, асоциальность, отличительный знак человека «системы», наряду с чувством превосходства, которое не даёт встроиться в муравьиный процесс рутинного существования. Знакомая позиция непризнанного гения с переходом в депрессию. Подобный дискурс требует скептического отношения к семье или к хождению на работу – к гирям, мешающим полёту. А полёт – это слушать любимых рок-певцов, варить на плитке маковое зелье и отчаливать на время в иные миры. Или воровать приглянувшиеся ботиночки на Черкизоне – тоже ведь нарушение границ. Кратковременная эйфория как суррогат счастья. Подростковое неразличение свободы внешней и свободы внутренней. Или ещё хуже – свобода, обернувшаяся несвободой, потому что она как кислород – без него нельзя, но и чистым кислородом дышать нельзя, он смертелен.
Итак, мир как травма. Но вот что интересно – героиня почти не видит его деталей, и только описывая одежду, будто бы обретает особое зрение и переходит на другой эмоциональный уровень – все эти воротнички, складочки, клеточки переживаются с необъяснимой интенсивностью. Каждую вещь Илька перебирает в памяти подробно, будто снова пробует на глаз и на ощупь. Но одежда, почему именно одежда? Тоже мне, смыслообразующий момент…
И тут понимаешь, насколько этот роман сложно устроен. Он не вполне о взрослении и преодолении, как могло бы показаться простодушному читателю. Он гротесков и провокативен. Гиперболизируя одни стороны реальности и нивелируя другие, текст работает как система кривых зеркал, в которых отражаемся мы сами. Вернёмся к героине и зададимся естественным вопросом – почему в романе, например, ни слова о чтении? В жизни девочки, пишущей стихи, книги наверняка присутствуют, но о них – ничего. Почему «лиловое тонко-узорное волшебство», «кремово-болотная, с шафраном и вином, восточная композиция» и прочее тряпочное пиршество является самым главным аттрактором?
И мне показалось – это книга о личных играх с пространством. Особым пространством, открытым и свободным, где есть только цвета и линии, где всё живёт и дышит, измеряясь не ценой, а внутренней гармонией и возможностью творчества. Книги ведь – тоже другой мир, но его демиург – автор, а не читатель. Здесь же героиня сама творит пространство, «где не было живых существ, а был только материал», куда можно улизнуть от неумолимой реальности, той, что душит не метафорически, а вполне физически – до обмороков в электричке, до почти умирания. Одежда – вроде моста между мирами. И мост к себе.
А вот ещё ракурс – привет от Гоголя. Одежда – театр. Помните развешанное на веревке во дворе Ивана Никифоровича залежалое платье? Вертеп, да и только. Или Акакий Акакиевич собственной персоной: «Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?» Стихийные разливы цвета на фоне чёрно-белых кадров рутинного существования – вот что такое для героини Черкизон. Радость, смена театральных ролей, примерка масок, перебор вариантов. Огонь в глазу. Тоже наркотик, хотя и другого рода.
Работа и семья Ильке не по нраву. Зато чистую эйфорию даёт одежда. Илька – художник, для неё цвет и линия – настоящее сосредоточение жизни. У неё тут целая философия – одежда как самостоятельная сущность, одежда как дом, одежда как защита. Но крайняя непрактичность мешает ей реализовать свой дар как-то социально. Возможно, дело не в практичности, а в позиции: «Если бы случилось, что мои великие таланты и тонкая натура стали известны и нужны массе, не знала бы, что с этим делать. Скорее всего, испытала бы отвращение».
Чего вообще взрослеющая Илька ищет? Счастья, конечно. Но навязанная дискурсом «свобода» этому никак не способствует, а тонкая нервная организация героини требует спасения – через поиск свободы внутренней. Наверное, религия могла бы занимать важное место в ее жизни, тем более при религиозной матери. Но подростковое упрямство не принимает навязанных ценностей, Ильке важно найти собственный вход – не через ритуалы, а через эмоциональное потрясение. В качестве Вергилия при ней выступает неофитка Анна, почти гипнотизирующая Ильку своей правильностью, которая, в общем, тоже не совсем правильность, потому что прелесть. И не только во влюблённости в отца Феодора, а в неумении найти себя как женщину – в детях и муже. В конечном счёте это зацикленность на себе. Тоже ведь наркотик.
Илькино православие вполне неортодоксально – ей не хочется «как правильно», как от неё требуют и мать, и унылые прихожане, и не менее унылая Анна. Она ищет в нём радость, раз уж счастье недостижимо. И эта чистая радость кажется ей тем самым Христовым светом, без которого нельзя существовать. И здесь тот же досознательный уровень, как при переживании одежды. (Поразительно, но тема одежды даже в храме присутствует постоянно – например, наряд отца Феодора, или «медовое действо»). Никакого аскетизма. Спасение только так – через радость. При этом внешние ограничения свободы – юбка, платок, пост, дисциплина церковных служб – уже не стесняют, не давят, а только помогают ощутить свободу внутреннюю.
Автор между тем не так прост, как героиня. И если поначалу кажется, что рассказанная нам история – исповедь доверчивой души, то при внимательном рассмотрении роман оборачивается хитроумной игрой с читателем. Нас ведут извилистыми лабиринтами, закамуфлированными под хронику повседневной жизни, нам дают подсказки, рисуют стрелочки, а может, мы сами даём подсказки героине, и даже создается иллюзия, что мы помогли ей эту радость найти. Но и это не главное – мы вдруг осознаем собственные лазейки в радость, свои игры с пространством. Пусть для чужого взгляда самые нелепые и нелогичные, но приближающие к ощущению божественной благодати.
И совсем уж фантасмагорический конец – Ильке кажется, что она опрокинулась в чудо, лежит на Черкизоне в ворохах и коробках, «взбивая руками весь этот ненужный текстиль», и в небе над собой видит любимых людей, и «радость ни от чего» льётся как вода из крана.
Хроника не окончится никогда. Автор не знает, в чём счастье. И никто не знает. Но все разворачиваются к нему, как опилки в магнитном поле – не рассуждая, но веря.
