Анна Долгарева (р. 1988) — поэт и журналист. Окончила химический факультет Харьковского национального университета, а также Луганский национальный университет по специальности «Политология и международные отношения». До последнего времени была военным корреспондентом на Донбассе. Автор нескольких поэтических сборников — «Время ждать» (2007), «Хроники внутреннего сгорания» (2012), «Из осаждённого десятилетия» (2015) и «Уезжают навсегда» (2016). Живёт в Санкт-Петербурге.
* * *
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких подковёрных тайн,
прямо как вернешься — так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек — это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать —
не бойся падать.
* * *
Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом — ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был — человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб — как у всех, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только всё целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него.
* * *
Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак.
Тощий. Нашивка «Вооруженные силы».
Поезд идет на Лугу. Мелькает овраг,
сосны, болота и вечер пасмурно-синий.
Мальчик в пикселе спит, качаясь, словно бычок,
словно доска кончается. Чай проносят.
Русоголов, острижен и краснощек,
едет через болота и через осень.
Господи, усыновить бы. Вот всех бы, всех.
Стать бы большой, до неба, и чтоб руками
всех заслонить. Под черный болотный камень
речка течет. Заяц меняет мех.
Осень кончается. Белка тащит орех.
Усыновить бы. Остановить бы. Спи,
пиксельный мальчик. Пускай электричка едет,
дождь проникают к корням деревьев в глуби,
пусть тебе снятся будущие победы.
Славный мой, лопоухий. Туман вдали —
так бы и ехать мимо маленьких станций.
Все мы уже в раю — нам бы в нем остаться.
Черные речки да рыбаки у мели.
Дождь вымывает кости из-под земли.
* * *
а потом отобрали книжки,
а если точнее —
то отобрали незыблемую идею,
идею о том, что наши в конце победили,
а оказалось, что нихуя они не победили,
что в девяносто первом в итоге зассали,
что все проебали.
а мы же росли на книжках гайдара,
не того, а другого, правильного гайдара,
прыгали через резиночку и уважали старых.
были дети, а стали испуганные крысята.
нет смешнее нас, поколения восьмидесятых.
а я вот как будто в комнате теплой стояла,
а потом в степи огромной стояла,
и не было ни подушки, ни одеяла,
только дуло со всех сторон, огнем и копотью дуло,
а я восьмилетняя так глупо стояла, сутуло,
стояла совсем неукрытая.
никогда это во мне не избыто —
до сих пор стою на ветру,
до сих пор я знаю, что я умру.
потому что если герои любимых книжек
ни за что умирают — то я-то, конечно, тоже.
и если кто эти книжки убрал и выжег,
то нет ничего невозможного.
и стоял посреди страны разобранной очень маленький человек,
и не вырос совсем, но пришел в двадцать первый век,
одинокость свою принес, неукрытость, слежавшийся снег,
так что, знаешь, пиздец тебе, двадцать первый век.
не отмажешься, двадцать первый век.
КРЕЙСЕР
Вождь просыпается ночью
одного тоскливого ноября.
Вождь, как сказочная царевна,
Откидывает саркофаг.
И восковыми губами
Вдыхает воздушную рябь.
Похорошевшей (как вы заметили)
Столице
Демонстрирует фак.
Вождь выходит на Ленинградку.
Стопит попутку, пустую газель.
Что ж, говорит, батенька, рассказывайте, как вы тут без меня.
У Волочка они с водителем
Расстаются парой друзей.
Вождь ловит дальше какую-то фуру.
Звезды звенят.
В Питере он высаживается
Рядом с Обводным, и дальше идет
Поступью тяжкой,
И Медный всадник с его дороги уходит прочь.
Красные кости стонут под камнем,
Встают и шагают вперед,
Вслед за вождем.
Почти кончается ночь.
Вместе они подходят к Неве.
Вождь и толпа за ним.
Сумрачные титаны.
Живые в обнимку с не.
Вместе они проходят на крейсер.
Над луною кровавый нимб.
Крейсер сходит с прикола.
Несет их навстречу весне.
* * *
…несешь свое растрепанное сердце,
над головой проносишь через Невский,
несешь его по долбаной войне,
несешь по перепаханной стране,
тяжелое — а поделиться не с кем,
и тонкогубый месяц только щерится.
А ты идешь
сквозь страшный сон свой детский,
несешь свое растрепанное сердце,
несешь его, несешь его, несешь,
и на поля войны ложится дождь,
а после выпадает первый снег,
и ты несешь по долбаной войне
болючее растрепанное сердце.
И первым снегом заметает трупы,
над городами тяжко дышат трубы,
а ты его несешь, как чертов Данко,
и провода гудят тревожно, тонко,
лежит сугроб, как белая буханка,
и ты в нем — замерзающим котенком,
а сердце проплывает дальше, дальше
над елками, над кладбищами — дальше,
уходит от заснеженной земли —
над звездами и челноками даже,
и все-то бьется, все оно болит.
* * *
Не надо, не накапливай вещей,
Любовей, горестей и мертвецов,
Не запасай соленья и не шей
Приданого. Так выйдешь на крыльцо —
А там на север тянутся уже,
Идут, идут под синяками туч,
Оглядываясь, все настороже,
Везут с собой среди полей и круч
На стареньких телегах — да гробы,
С костями прадедов, друзей, учителей.
И ты возьмешь свои. И вот столбы
Потянутся, все медленней, темней.
Туда, на север, дальше от войны,
Нашествия врагов и саранчи,
Туда, где дни протяжны и темны,
И каждый гроб с собою волочит.
И ты влачи. Другого не бери.
Не будет никакого «там», «потом».
Впитается в дорогу долгий хрип,
Чтоб наши дети выросли на нем.
* * *
В небесном своем Простоквашино
небесный сидит Матроскин,
светло в избенке некрашеной,
по небу ползут полоски
красного-красного цвета
красного-красного детства.
Матроскин ест — вниз котлетой
бутерброд из августа месяца.
Вагон голубой, качаясь,
идет к облакам кудрявым,
И стебельки иван-чая
За ним не склоняются. Прямо
Стоят, облетая синим,
а в вагоне — там Чебурашка,
и ящики с апельсинами,
и папа в белой рубашке,
и мама, и кошка трехцветная,
и восьмидесятые рядом,
и мы, совершенно — летние
туда когда-нибудь сядем.
