Анна Аликевич

Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой).

На неведомых дорожках

О книге стихов Ивана Плотникова «Небо споёт само: Стихотворения». — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы. — 2023. — 100 c.

Однажды, в дискуссии по поводу стихов молодой современной поэтессы Алисы Вересовой, критик Борис Кутенков сказал о невозможности рационально определить то прекрасное, что составляет их суть. Применительно к первому сборнику екатеринбургского поэта и педагога Ивана Плотникова мы все же сформулировали бы, что обозначить основы его гармонии хоть сложно, но можно. Если уж о «чистом лиризме» Степана Самарина профессионалы говорят в различных форматах, то из троих воздушных авторов Плотников наиболее уловим. Когда мы не можем определить поэта тематически, то говорим, что он философский. Человек искушенный использует слово религиозный, потому что подобная поэзия — авторская вера, плетение мифа-мира, в котором живут его образы и звуки. Издание почти сотни стихотворений в такой весомой серии, как «Русский Гулливер», —  это серьезная заявка на построение картины мира, а не «опыты». Естественно, что книга Плотникова содержит и сквозной «сюжет», и путь эволюции автора, и собирает фрагменты музыки в единое произведение. Рецензенту положено в таком случае говорить о космогонии, а не о погрешностях размеров, тем более что техническая сторона особых нареканий и не вызывает.

Кажется, автор намеренно ускользает от вещного мира, избегает всего, за что его можно было бы, как бабочку, приколоть к реальности. Это даже некое принципиальное, тайное и почти молчаливое противопоставление себя — бытию, я бы так сказала. Но за язык поймать «отшельника» все равно можно. Речь — это и есть биография автора, его конкретные годы письма, его связь с современниками, приоритеты, учителя, убеждения и вера. И также его образ жизни, занятие и детали интерьера. Просто нужно уметь читать. Однако для непосвященного создана преграда — формально это стихи ни о чем и ниоткуда, в лучшем случае — о перемене погоды или перелете птицы, незначительных событиях, почему-то всколыхнувших воды души поэта. Сюжет текстов теряется, персонажи размыты, география и топография написаны вилами на воде, вернее, на воздухе. Со стихиями и призраками отношения у поэта складываются куда удачнее, чем с «плотскими» деревьями, ручьями, тем более людьми; но и стихии здесь еще первобожества, а не персонифицированные боги. Если о лирике Вересовой мы можем сказать, что это саморефлексия, пусть таким вот сложным внутренним способом, а Самарина и подавно можем тематически препарировать на «печаль о детстве», «переживание дружеских чувств», «погружение в прошлое» и т. д., то Плотников — своего рода мистический пейзажист. Это не о себе, а об ином пространстве. Через собственное восприятие, конечно, но еще вопрос, призвало ли это пространство поэта для своего выражения, или автор его просто породил, как грезу?

Найдите мне самый короткий стишок,
 и я расскажу об оставшейся книге.
Хочу, чтоб в глаза не бросались улики,
хочу, чтоб всегда пустовал корешок.

И все объясняется рифмой простой,
что замыслом высится твой долгострой,
 что замысел твой изначально решен,
и нам драгоценны случайные блики.

Итак, мы сошлись на том, что Плотников не социален, не публицистичен, не дидактичен, но и не минималист, не софист, он не романтичен, не экзальтирован, не эпик, не вероучитель… У него нет бытовой детали или волшебных изменений милого лица, уж подавно мира животных или маленьких зеленых человечков с холма. Что же он за человек-то такой апофатический? Сама идея о существовании «чистой гармонии», «чистой музыки» — она плеоназм, то есть огромное количество избыточных определений, что это такое, на вопрос все равно не ответит. Верите ли Вы, что такая субстанция существует? Абсолютная музыка. Ну, вот в моем сознании она не такая, хотя признаю, что Плотников пытался ее по-своему достичь. А с кем-то его мелодия совпала и помогла: ведь не всякий может верно выразить то, что слышит, и оттого кажется, что звука и вовсе нет, пастушок — обманщик.

К поэзии Плотникова есть два серьезных нарекания — о том, для чего она, и о том, что она пытается нам рассказать. Существует крымская легенда о красивом пастухе овец, который был печален и говорил: «Для чего Господь послал мне такую красоту, если здесь некому смотреть на нее, слишком много других дел?» Действительно, красота как самоценность, если только она не находится в нужном месте в нужное время, будет оценена немногими. Без прикладного начала — призыва, проповеди, романтики, даже гражданской патетики — красота укрывается в тихой гавани и ждет, кто же найдет ее, заметит, полюбит. Второе же нарекание — о потере ценности красоты из-за долгого смотрения на нее. Даже прекрасная жена, говорят, может примелькаться мужу, потому что за годы брака замыливается глаз. Поэзия Плотникова достаточно однообразна, хоть и развивается. Это не значит, что поэт должен встать посреди и рассказать анекдот для увеселения читателя. Но факт есть факт: бессюжетность, тонкое плетение, призрачные построения, аллюзии и игра теней, когда глубины слишком глубоки и паутина кружева уносится ввысь, приводят к монотонному настроению читателя. Да, поэзия не карусель, но все же Гандлевский был немного прав — тот, кто вообще не пытается развлечь читателя, слишком высокого мнения о нем.

Приснится тонкий лёд
И звук, вместивший свет,
Найдет и назовет,
Чего на свете нет.

Как тихая волна —
Ни бросить, ни поймать —
Есть музыка одна,
Она не хочет знать.

Мы сразу улавливаем две обманные ассоциации — «Есть только музыка одна…» Бориса Рыжего и «Музыкой стань, драгоценный твой лед…» Бориса Кутенкова. Но это потому, что они живут в нас. Возможно, Плотников ничего такого и не хотел сказать. Восточная емкость, пейзаж, да еще из сна, в принципе исключающий любой содержательный или концептуальный посыл, такой эскиз души. Но в то же время манифест о «чистой мелодии», которая рождается не разумом, не «памятью рабской», а неким соединением с гармонией и легкостью мира «природы творчества». Да, вот, тема природы творчества, того, как рождается тайна прекрасного, — пожалуй, главная у Плотникова, он показывает, а не объясняет. В этом его чудо.

Идея существования некоей прекрасной небесной страны, где живут чистые звуки (и души), иными словами, прообраз рая, может быть привязана к изначальному лермонтовскому «И звуков небес заменить не могли // Ей скучные песни земли». У Плотникова исследование душой этого мистического пространства не столь персонифицировано и конкретно, как у классика. Нет прямого обращения к христианству, поэт не ждет нового Симеона, как Есенин, тоже взыскующий Града. Очевидно лишь, что на этой земле автору не очень-то хорошо, он эскапист души, живущий в суетное время в не очень привлекательном месте, иначе — отчего он так упорно развязывает свою веревочку, привязывающую летучий корабль к земле.

Однако важно, что «мир Бардо» Плотникова — не восточный рай с гуриями, но и не вариант Инферно, например, мрачное альтернативное пространство лирического героя Кутенкова, в котором за немужским человеком (к чему лгать — здесь перед нами тоже немужской человек) приходят архетипические соглядатаи, представители легиона, предлагая ему подготовиться к мистическому ужасу грядущего. Он — отражение (дис)гармонии флоры и фауны. Но разве и рай, и Инферно — не есть тоже отражения внутренних подслоев личности? Озеро-зеркало Плотникова не так уж сложно устроено, рожденный им сюжет не похож на кипящий чан колдуна из «Князя Серебряного», где видно будущее лихого Кирибеевича. Простак сказал бы, что здесь всё упирается в рефлексию… времен года и явлений природы.

В роковой высоте, над которой сгорает звезда,
Воробей обрастает огнем, обращается в слово.
Пустотою тяжелого ветра шуршит вода
И несет отражение света живого.

Да, мир Плотникова местами трагичен, но невнятно трагичен. Читатель так и не понимает, по какому поводу плачет земля полыми слезами, почему у воды скорбная мера, почему стрекозы тревожные, почему «льдом на сердце полная // ткань от боли светится» и т.д.? Мы можем предположить, что у лирического героя какая-то печаль или горе, из-за которого персонификация мира природы и стихий идет через ключ их драматизации, все несет в себе скорбь сердца автора, слившись с ним. Ведь на самом деле никакого сопереживания здесь нет: И равнодушная природа (будет)  // Красою вечною сиять — ей все равно, именно автор наделил по-античному и ласточку скорбью, и травку печалью. Все они — его выдуманное альтер эго. Итак, вторая тема — это невнятная печаль, мы предполагаем, что какое-то горе, из которого рождается поэзия, освещает здесь ее красоту.

Что для Вас более важно в искусстве — о чем оно или какое? Можно быть многословным в уклонении от прямого ответа, но мы уже решили, что эстетическое совершенство располагает предметом, как вторичностью. Меланхолия, декаданс, печаль, овладевающая миром, — вот настоящий предмет, а не тема поэзии Плотникова, он сумеречен, хотя еще и не меж волком и собакой. Ветви метафорического леса загораживают факт блуждания лирического героя в пограничном пространстве между миром живых и ушедших. Не будем о Проппе, скажем проще — разочарование в реальности увело лирика за четкие грани бытия в золотые тени. Его душа ищет невозможного и неведомого, заглядывает за забор, как это называется у мистиков, а нужно ли человеку это приграничье — сложный вопрос. Это вопрос Блока, Сологуба, Мережковского с его тенями на стене. Понимаю, такое сравнение грубо, но, по сути, попытка уйти от мира людей и исторических реалий в грезу и кажимость принадлежит к обозначенному направлению. Межвременье всегда рождает такие дарования, столоверчение и сомнения в бытии.

в сердце возьмет певучую
кисть обожженной клюквы
и обойдя созвучия
произнесет по буквам

сад журавлиный яд
призрак автопортрета
краденый звукоряд
веточка ветка Вета

Теперь посмотрим на поэтику Плотникова — она почти классическая, регулярная, в то же время метафора его тяготеет к метаморфозе (считается, что Ольга Седакова укрепила этот прием в русской поэзии). Эксперимент со словом, тихая призрачная игра наследуется от метареалистов, затемненные звенья представлены весьма скромно. Плотников сложен, но не настолько, чтобы посвятить этому главу. О чем эти стихи? Вроде бы набор образов, даже мало связанных между собой, но в то же время нам очевидно, что лирического героя мучает какая-то тоска, все предметы и явления он воспринимает поэтому ярко и четко, в синестезии, он охвачен меланхолией, выливающейся в мелодию, последняя и есть основа порожденной песни. Мир природы лишь древнее средство отобразить чувства и скорби человека, но сама форма отображения несколько усложнилась, это уже не условный рисунок дерева на скале, о котором толкует Надаш. Язык все равно лишь посредник между миром внешним и душой человека, а не отделенный от целостной картины фактор.

Не говорю о самолюбовании, но метафора подчас кажется главной целью существования такого стихотворения. Образ Плотникова действительно прекрасен, существует как третичная реальность, в этом смысле перед нами рафинированный поэт, умышленно дистанцированный не только от жизни, но и от связанной с экзистенцией поэзии. «Дожди звучат струной черноволосой». «И тишина становится тобой». «Лесным пожаром ищет нас // огонь словесного значенья». «В поле земля, укрываясь травой, // намеренно прячет слезу земляники». Помните шутку про символистов и 300 слов на всех? Образно-вербальный мир Плотникова весьма ограничен, и можно объяснить это правилами композиции сборника, конечно, — кроме того, интуитивное искание предчувствуемого образа не поддается указанию о том, что надо бы и где-то еще поискать. Однако поэтические поиски и состояния — одно, читатель же — иное. Он устает от движения по спирали, как гоголевский герой в заклятом городке.

В пустоте,
в пятнах невообразимого цвета
звучит праязык,

не то, что я хотел сказать,
 а неточный
перевод.

В общем, как кажется, поэт здесь руководствуется определенными правилами, он священнодействует, воссоздавая вторичную реальность своей души по образу мира Божьего. Религиозное восприятие поэзии приводит к обожествлению и ее инструментария: «то, что для нас метафора, //для предмета — сама жизнь. // так слово, сказанное человеком, // вспоминает само себя». Мир слова и мир вещей словно бы умышленно разделены, поэт играет в некую игру, куда непосвященный не войдет. Исследование тайн и законов поэзии — это тексты для писателя. Такие поэты, как Юрий Казарин и Борис Кутенков, сравнивают эстетику Плотникова с техникой Мандельштама: если говорить об общности эстетического начала, ее вполне можно уловить. Например, вот здесь слышится «Божье имя, как большая птица…»:

Речь легла сплошной фольгой,
воздух криво отражая,
но под ледяной рекой
движется вода большая.

Горизонт реки зашит,
и она без продолженья
 вся в изломах и в движеньи,
да, застыла, но шуршит.

Однако большой поэт не состоит только из эстетики, но и из космогонии. Простите, но и Мандельштам состоял преимущественно из второго. Существуют авторы, которых мы ценим за искусство их кружева, за приятность, утонченность, сохранение в их поэзии той старинной прелести необязательного, которую подчас современные школы просто выбрасывают или отодвигают как можно дальше; например, Франческо Фиолетти или Ростислав Ярцев именно этим ценны читателю. Нет сомнения, что Иван Плотников — поэт, и поэт одаренный, хотя исследований его творчеству посвящено мало. Однако зададим себе вопрос, должен ли талант присоединиться ко времени и реалиям — или, наоборот, отойти от них? Погружение в себя, тайный путь в глубины сознания и речи — это интересно профессионалу. Поэт же приходит и к миру тоже. В этом разница между просто музыкой, звуком, тростником на ветру, следованием определенной традиции, как на Востоке, и именем современного поэта, голоса в хоре — естественно, что «лебедь не умеет хором», но речь о другом. Вот Плотников — он где-то там, вдали, хотя и можно оксюморонно сказать, что и это сознательный выбор автора: он участвует тем, что он не участвует.

Так лечит крапива. В ладонях поет
Игрушечный ветер, невидимый лед.
И сердце застывшего сада
Хранит немоту листопада,

Где тени деревьев играют листвой,
И черные ветви осины пустой
Трещат, словно полое пламя
Себя наполняет стволами