10 июля 2025 в проекте «Делаландия», в рамках курса Дмитрия Веденяпина «Понять непонятное», состоялась онлайн-встреча с поэтом и литературным критиком Борисом Кутенковым. На обсуждение был вынесен цикл Бориса «лев гумилёв говорит оскорблённой анне…» из двух частей.
В обсуждении принимали участие: Дмитрий Веденяпин, Вячеслав Попов, Олег Фельдман, Ирина Чуднова, Андрей Бондаренко, Ольга Архипова, Владимир Жбанков, Елена Кукина.
«лев гумилёв говорит оскорблённой анне…»:
обсуждение цикла Бориса Кутенкова
Дмитрий Веденяпин: Сегодня у нас целых два гостя — Борис Кутенков и Вячеслав Попов. Спасибо, что вы согласились. Я прошу, чтобы одно обсуждение занимало примерно пятьдесят минут. Предлагаю Боре начать читать.
Борис Кутенков: Друзья, спасибо за приглашение, очень приятно быть частью проекта «Делаландия». Мне предложили выбрать для обсуждения стихи; я выбрал самое последнее из написанного. Как говорил Маяковский, «можете отзываться о моих стихах как угодно, только не упоминайте, что предпоследнее стихотворение лучше последнего».
Читает.
* * *
I
лев гумилёв говорит оскорблённой анне:
— мама я лагерный отсвет меня ползэка
в смерти мой образ хватай на большом экране
белая земляника больная мекка
что ты бормочешь мол губы в соку отныне
в глине в малине я страшен и в свете соткан
рот-землепашец моленье твоё о сыне
реквием твой высотный
что ты звенишь ах страшенное дно цензуры
видишь сиянье оно неуёмный оден
выбитый рот говорящий сквозь тьму беззубо
весь незернист и безводен и к песне годен
если молчанье оно — то сыграем в ящик
роза на лапе цветёт моего азора
белый из пасти обол золочёный длящий
грецкий дымящийся полуязык промзона
если дыханье оно — то сыграем как между прочим
выстрел его земляника горит божествен
горный ташкент головой его раскурочен
дымный звеневший упавший в огонь пошедший
будем кем хочешь огня просветлённый леший
ране распахнуты страшному гостю рады
только не просверки ягоды кагэбэшной
евтуха мёда тостующей полуправды
больше не мать иисуса не сын расстрела
пела во рву приграничное посетила
помнишь кремлю усачу за меня горела
голос молчал гуталина и осетина
II
анна из крови ташкентских горящих ягод:
— сын мой ты смертевишня тебя не надо
ты эмигрантские сны погудят и лягут
кто я была сапоги целовала аду
долго с огнём обнималась и в смерти пела
ехала оду верблюду и огнееду
брат мой сиянье садового самострела
хватит
оставь
не еду
уйми романтизм
это слышать смешно и дико
лучше бы сам падишаху и пел и печень
нас не простит одуревший безводный певчий
ангел расстрельный
военная голубика
видишь
реальная смертная голубика
та что была обезвоженный землебожец
в клетке металась мертва о воде молила
хватит не нужно
и новая песня ножниц
камень огонь малина
(01.07.2025)
Дмитрий Веденяпин: Спасибо, Боря. В рамках нашего занятия мы стараемся понять автора, то, что сказано им. Это гораздо интереснее, чем просто рассуждать на уровне «понравилось / не понравилось». Кто начнёт? Я вижу, что Олег Фельдман поднял руку. Олег, пожалуйста.
Олег Фельдман: В контексте понимания/непонимания вопросов нет. Здесь всё абсолютно понятно.
Дмитрий Веденяпин: Ничего себе! Олег, вы шутите или вы всерьёз это сказали? Какое счастье!
Олег Фельдман: Главное для меня, когда речь идёт о такой теме, которая и жизненно, и литературно раскатана условно «до последнего», первое, чего опасаешься, — чтобы не было неправильных и неуместных слов. Не так важно новое — но важно, чтобы не было ничего неправильного. И это, безусловно, заслуга Бориса — что здесь всё абсолютно правильно.
Может быть, здесь нет ничего нового, потому что меня — и, наверное, не только меня, — окунули в эту тему в своё время тексты Галича.
Вячеслав Попов: А можно тему сразу обозначить? Как она называется, эта тема? Как вы её для себя формулируете?
Олег Фельдман: Тема — это диалог матери и сына, но в данном случае конкретной матери и конкретного сына, вписанная в контекст времени — которое и продолжает быть таким, и эта тема может быть вписана в него в любую минуту. И если есть что-то относительно новой лексики — скажем, там было НКВД, здесь КГБ, — то здесь это всё абсолютно работает.
Я вернусь к Галичу. У него было в стихотворении про Ахматову: «Ей страшно. И душно. И хочется лечь. / Ей с каждой секундой ясней, / Что это не совесть, а русская речь / Сегодня глумится над ней». Тут хочется сказать, что судьба Льва Гумилёва интересна в разных смыслах, в том числе и в отголосках сегодняшнего дня, политики в широком смысле, но сами отношения между Анной Андреевной Ахматовой и Львом были очень-очень сложными, и это сам по себе заслуживающий внимания факт.
Поэтому я не знаю, что здесь Дмитрия удивило; что здесь может быть непонятно. Мне здесь всё абсолютно понятно.
У меня скорее вопрос к Борису: почему эта тема вдруг становится вот такой? Я понимаю, что аллюзий здесь очень много. Но и сказано здесь очень много. И я понимаю, что иногда текст такого рода может быть написан просто потому, что невозможно молчать. Конечно, всё это предмет внимания — и судьба Льва Гумилёва, и то, что происходило с Ахматовой. Но что нового вы привнесли этим текстом?
Ещё раз повторю — ничего нету лишнего. И это очень большое достоинство этого текста.
Дмитрий Веденяпин: Спасибо, Олег, большое. Боря, вы мотайте на ус, но сейчас ничего не отвечайте, просто запоминайте эти вопросы.
Я в некоторой растерянности здесь, потому что я, разумеется, понимаю, что Ахматова говорит с сыном и что у них были непростые отношения. Время и перипетии были совершенно чудовищными. Но ведь не про это же Боря решил, по-видимому, опять нам напомнить?
Олег Фельдман: Если есть задача показать взаимоотношения двух конкретных людей в определённой связке — это, конечно, хорошо. Но я про это знаю.
Ольга Архипова: Пока я читала, мне вспомнился плач Богородицы перед крестом. Но далеко не всё я в этом тексте понимаю. Например, почему «если молчанье оно — то сыграем в ящик»? И если малина у меня ассоциируется с кровью, то «видишь / реальная смертная голубика» — это посиневшее тело, у меня других ассоциаций нет.
«Весь незернист и безводен и к песне годен» — ясно, что только такой человек к песне годен, только о нём и можно/нужно петь.
Дмитрий Веденяпин: Я хочу напомнить всем, что «малина» — это в том числе и образ из мандельштамовского стихотворения. «Что ни казнь у него, то малина». И это совсем не вкусная милая ягода, а другая история. Ясно, что здесь это как-то присутствует тоже.
Олег Фельдман: «Камень» тоже связан с Мандельштамом.
Дмитрий Веденяпин: Ну, если угодно.
Ольга Архипова: Гадать совершенно не хочется. Всё это красиво читается, но гадать, как на кофейной гуще, не хочется.
Ирина Чуднова: Мне кажется, в этом стихотворении пресуществляется один из постулатов или принципов современной поэзии. Тут как будто бы каждое слово желает себя реализовать в полной своей словарной мере. То есть тут, с одной стороны, ягода-малина, которая, как известно, нас к себе манила, — но ведь это и намёк на Генриха Ягоду. И малина получается со всех сторон. Мы берём какое-то одно слово, и оно пытается воплотиться во всей полноте своих смыслов, ассоциаций и чего-то ещё такого. Хотя первое его употребление потянулось именно по звуку; звук слова «глина» вызывает желание поставить рядом с ним малину. А потом, поскольку малина уже «встала», нужно реализовать её во всей полноте контекста.
Владимир Жбанков: В целом, мне кажется, обе части про страдание — и страдание довольно заунывное. Мне кажется, происходит некоторое такое наматывание ввиду того, что строка длинная.
Хочу сказать большое спасибо тебе, Борис, за прекрасный коллаж из большого количества квазицитат. Умберто Эко просто снял бы шляпу перед тем, сколько отсылок туда напихано. Такие прогулки в литературных лесах — это замечательно всегда. Мне кажется, что текст в значительной части из этого и состоит. Он состоит из описаний страдания тех, кто пострадал, и нанизывания этого на какую-то бесконечную бусину; она закольцована и более-менее бесконечна.
В связи с этим наматыванием хотел привести пример из личной практики: есть такой — возможно, не новый, — пример пытки людей, когда в тюрьме после отбоя их поднимают и заставляют что-то петь — как правило, патриотическое. Они поют до самого подъёма — а если кто не поёт, его бьют. И потом их ведут на допрос. Это пытка лишением сна, но с некоторой эстетической составляющей.
Это наматывание придаёт дополнительную мучительную составляющую во время прочтения или прослушивания. Мне кажется, эта цель в значительной степени достигнута.
Дмитрий Веденяпин: Спасибо. Мне кажется, Володя посмотрел на это произведение с неожиданной стороны.
Ирина Чуднова: К вопросу о том, что тут длинная строка, — она ещё цезурная. Это как александрийский стих, но не совсем александрийский стих: тут цезура — она скорее плавающая. Она делит строку то на равные части, то на неравные. Это как спор: в какой-то момент эти части равны, но в другой — одна сторона чуть перетягивает. И за счёт этого двигается ритмика текста, что тоже очень интересно. И в монологе происходит диалог: Ташкент как место ахматовской эвакуации тянет за собой Мекку, они работают и двигают за собой сюжет. Тут каждая строка как будто немного разыгрывает свою пьесу. Одна отняла — другая что-то ещё добавила. Эти полуассоциации и ритмическое деление. Здорово, конечно, устроен текст, и он нагружен не только смыслами, но и энергией за счёт этих перемещений.
Елена Кукина: У меня есть предположение, что Борис отталкивался от конкретного факта какой-то истории, чего-то более точного, чем широкая ситуация, о которой мы знаем. Я хотела бы Бориса бы об этом спросить.
А ещё я хочу сказать, что тексты Бориса не до конца понимаю, так как за каждым словом подозреваю ту аллюзию, которую я не считала.
И ещё мне интересно порассуждать о ягодах, о которых уже сегодня говорили. Это аллюзии, но в то же время мы не можем отрешиться от вкуса этих ягод и от эмоций. Очень характерно противопоставлены друг другу красные ягоды — малина и земляника в первом тексте — и синяя ягода, голубика, во втором; а ещё самая, наверное, яркая ягода — смертевишня. Может быть, Борис сам в конце обсуждения как-то это объяснит.
Дмитрий Веденяпин: Я бы — лично я — стал спрашивать автора о том, почему употреблено то или иное слово. Почему смертевишня, больная мекка, белая земляника. Или что значит «в смерти мой образ хватай на большом экране»? Конечно, каждый из нас может высказать какие-то предположения на этот счёт, но, в конце концов, никто не будет в этом уверен. И то, что автор здесь, — это большая удача. Мы можем получить ответ и понять, что мы не увидели каких-то очевидных вещей. Или, наоборот, понять, что только Боря и знает какие-то вещи, а все остальные только могут гадать.
Олег Фельдман: Мне кажется, что сейчас появляется некая тенденция, когда о подобных вещах невозможно говорить связно. И не только потому, что это плач страдающей женщины и матери, а потому что в принципе нельзя говорить связно, — это отклик на то, что происходило тогда и что есть сейчас. Я здесь сделаю ссылку: есть такой поэт Лена Берсон, живущая в Израиле, она пишет очень много текстов по сути о сегодняшнем переживаемом дне. И ее метод — это как бы такое несвязное бормотание, из которого вырастает связная речь и очень чёткие мысли. И мне кажется, в этом контексте то, что предложил Борис, — это как протягивается рука, но по не очень хорошему поводу, и зачастую попадает в никуда.
Вячеслав Попов: То, что говорил Олег, я скорее мог бы переформулировать так: мне отлично понятен контекст, я прекрасно понимаю, о чём идёт речь, прекрасно могу вспомнить или могу навести справки о том, что происходило между Ахматовой и Львом Гумилёвым; кто был в лагерях; кто писал стихи и по какому поводу. У всего этого имеется резонанс, история и рецепция, известны дополнительные компетенции каждого из этих героев. Но в целом, мне кажется, весь этот текст плотно занят фигурой говорящего языка. Я не осмелюсь сказать, что здесь репрезентирована фигура автора и он, условно говоря, автопортретируется. Здесь точно для меня заложена эвристическая модель.
Да, здесь задается некоторая тематическая рамка, опирающаяся на общую историческую информированность, — мы все читали эти книжки, мы все знаем эти судьбы. Я аудитория этого текста, я готов открыться для восприятия этого текста. Я в эту тематику погружён, поэтому я могу в неё вслушиваться и открывать для этого свои ассоциативные поля.
Но если мы начинаем идти по строчкам, то здесь девятым валом обрушивается лингвистическо-поэтическая эвристика. Это стихия разного рода ассоциативных связей, частью фонетических, частью тематических, она действует как бы полями, возникающими вокруг устойчивых мотивов. О каждом из них можно написать несколько больших или не очень больших исследований. Здесь много упоминали о ягодах. Не все ягодные коннотации и аллюзии здесь исчерпаны, потому что, например, может возникнуть еще и Евтушенко с его, может быть, не самым блестящим произведением «Ягодные места», которые здесь тоже вспоминаются. И таких простёгивающих весь текст лейтмотивов много. Я бы говорил о музыкальном волнопорождении всего этого; здесь есть огромная система лейтмотивов разного уровня и взаимоотражённости.
И что мне интересно во всём этом — как раз не то, что голос, говорящий об этом, обобщает и показывает нам какую-то сумму или сухой остаток постижения проблемы или эпохи. Мол, тут всё ясно. Нет. Это странный медиумический сеанс: человек вступает через язык в диалог со всей этой тематикой и проблематикой. И все языковые ассоциации втягиваются в текст именно в этом процессе, что ценно. Важна процессуальность этого дела, это текст-становление. Поэзис здесь на первом месте. И одно из свойств этого текста заключается в том, что тот, кого мы называем или не называем автором, тот агент, который осуществляет этот процесс, он находится с этим текстом в процессе становления, в диалоге. Текст многое ему сообщает о том, о чём они вместе заговорили. В этом для меня интерес и главное впечатление.
А что касается построчного чтения — здесь много вещей, мне непонятных: по каждой строке можно строить массу каких-то гипотез. Например, почему «горный Ташкент»? Это интересное занятие для меня. Ольга говорила, что ей не хочется гадать; для меня это, наоборот, излюбленнейшее занятие — высказывать разнообразные гипотезы. Они могут иметь эвристический характер, но за счёт этого расширяется представление как о своём, индивидуальном, так и об общем ассоциативном пространстве. Это может быть интересно и читателю этого текста, и агенту этого текста — человеку, который этот текст создал. Текст, который он представляет нам и который является, можно сказать, его представительством.
Дмитрий Веденяпин: Спасибо, Слава. Очень тонкое замечание.
Андрей Бондаренко: Я, в отличие от коллег, не обладаю в полной мере инструментарием в виде эрудиции для того, чтобы разворачивать клубок иносказания, который здесь есть. У меня мысль в основном вращается вокруг этих ягод, которые тут идут лейтмотивом. И, по крайней мере в моём восприятии, здесь лейтмотив — не только ягоды, но садоводческая образность, начиная со «рта землепашца»: многое — и «садовый самострел», и «обезвоженный землебожец», и ножницы, которые могут оказаться садовыми. В моём восприятии получается практически античная трагедия в двух частях. В то же время действие как будто происходит в плодовом саду. Я понимаю, что всё это неслучайно, и мне интересно было бы узнать, что Борис в это вкладывает.
Дмитрий Веденяпин: Спасибо, Андрей, вы всё тонко и замечательно сказали.
Владимир Жбанков: Отвечая Андрею — мне кажется, что у каждой ягоды есть фамилия, отчество и даже дата смерти. Не факт, что есть могила.
Отвечая Олегу — мне кажется это очень важным: как мне кажется, особенно в наши времена, способ поэтического говорения разделился на две стороны. Это либо очень чёткое и очень документальное говорение, либо как раз бормотание. И те и другие примеры я знаю у многих авторов. Как мне кажется — быть может, это моя гипотеза, быть может, я неправ, — те люди, которые непосредственно получили по голове и послушали — у них это говорение бывает существенно чётче. Те, кто послушали чуть-чуть издалека — ни в коем случае не хочу сказать в обиду — те, кто слушали бесконечный информационный поток, — у них это сливается в какую-то реку бормотания.
Дмитрий Веденяпин: Спасибо, Володя. Вы никого не обидели, по-моему, — может быть, вы и старались, но у вас не получилось.
Ирина Чуднова: Здесь говорили о связи с Мандельштамом. Но по сути, Мандельштам в семейном обиходе Ахматовой — это Ося большой. Но есть ещё Ося маленький — Бродский. И здесь я вижу большую связь со стихотворением Бродского «Натюрморт». И очень многие образы — Оден, например, — тянутся из Бродского. Как бы Мандельштам хочет отразиться в Бродском, а Бродский хочет отразиться в этом тексте. «Камень огонь малина» — здесь бумага превращается в малину. Так это работает, и фактически в каждой строчке можно вывести последовательность, которая нарушается чем-то, что тянет за собой новую последовательность.
Мне это очень нравится. И сам этот размер — он такой густой, он на тебя натекает. То есть тут поэзия прямо работает, я вижу, как она работает.
Дмитрий Веденяпин: Я бы сейчас предоставил слово Боре.
Борис Кутенков: Хочу всех поблагодарить за это обсуждение. Очень давно не было обсуждений моих стихов. И я действительно стал понимать этот цикл лучше. В нём есть вещи, которые мне понятны, а есть те, которые действительно открываются в процессе обсуждения, потому что, по меткому замечанию Вячеслава Попова, их подсказал язык, они интуитивно были поставлены. Мне кажется, что лучше всего к пониманию этого цикла подошли Ирина Чуднова и Вячеслав Попов. Не хочу сказать, что все остальные ошиблись или были невнимательны, просто именно эти отзывы мне показались точными. Совершенно замечательно, как мне кажется, Вячеслав Попов сказал про «фигуру говорящего языка», про лингвистическую составляющую. Хочу вас очень поблагодарить за эти слова, Вячеслав.
Что касается вопроса Олега Фельдмана о том, что нового принёс этот цикл, — мне хочется сказать со всей определённостью, что это не переданный диалог Ахматовой и Гумилёва. То есть те, кто знает их отношения, судьбу, разговоры, могут понять, что это альтернативная история, у них в жизни не было такого диалога и, может быть, даже не было чего-то похожего. Эта история растёт из импульса их взаимоотношений, он культурно переживается и воспринимается на фоне моих личных событий. В том числе и на фоне рифм с сегодняшним временем, которые также отметили в ходе обсуждения. Но первоначальным импульсом к этому диалогу послужили скорее слова Бродского. Я перечитал диалоги Соломона Волкова и Бродского, и там последний рефлексирует на тему слов Льва Гумилёва, сказанных Анне Андреевне. Он сказал, вернувшись из лагерей: «Мама, для тебя было бы лучше, если бы я умер в лагере». Тот его очень сильно ругает за эти слова, говорит, что он поддался советской системе, что она сломала его, сделала из него нечеловека, поэтому он позволил себе произнести такие слова.
Процессуальность, диалог с языком, мне кажется, позволили угадать какие-то вещи вне работы логического сознания. Например, то, что сказала Ирина Чуднова про ягоды и отсылку к фамилии Ягоды. Как и аллюзия на строку «Что ни казнь у него, то малина».
Дмитрий Веденяпин: И всё-таки, Боря, мне это важно, чтобы лучше вас понять. Что вы закладывали в строку «в смерти мой образ хватай на большом экране»?
Борис Кутенков: Эта строка мне понятна — я понимаю, что со стороны она, наверное, не столь очевидна. В цикле преподносится конфликт между творчеством — и той трагической изнанкой жизни, которая даёт природу этому творчеству. То есть, если очень условно, слова Льва Гумилёва — романтические, а слова Ахматовой — про страдание, про то, что она переживала, опровержение романтизма, «сапоги целовала аду». Поэтому я думаю, что эти две части цикла — они антонимичны. Тут есть противоборство точек зрения. И эта строка, я думаю, отражает противоборство. «В смерти мой образ хватай на большом экране» — если переводить это на «человеческий» язык, ощущай ту пользу для творчества, которую тебе даёт эта трагедия. И дальше, я думаю, в этой строке именно эта ассоциативная линия развивается. «ах страшенное дно цензуры / оно сиянье / оно молчанье» и так далее. Не в моей точке зрения, а в словах персонажа. Цикл, по-бахтински, полифоничен, он состоит из голосов, из точек зрения.
Дмитрий Веденяпин: Спасибо. Мне кажется, мы выжали из Бори всё, что только можно выжать. И, мне кажется, благодаря вашим умным словам я лучше понял что-то. Надеюсь, что не только я.
