Александр Юр. Хлебников родился в городе Тулун Иркутской области в 1958 году. Окончил Иркутский политехнический институт по специальности «Архитектура». С 1980 года и по настоящее время практикующий архитектор, член Союза архитекторов России. Первые студенческие рассказы были опубликованы на страницах институтского малотиражного издания «За кадры». Затем последовали публикации в литературных приложениях газет «Советская молодёжь» и «Восточно-Сибирская правда», а также в иркутских альманахах «Первоцвет» и «Зелёная лампа». В 2005 году номинировался (длинный список) на премию «Национальный бестселлер». Несколько рассказов было опубликовано в сетевом литературно-философском журнале «Топос», а также в толстом веб-журнале «Перемены».
Ладонь
Там впереди удача его не ждала. Во всяком случае, на это он и не рассчитывал, когда раззявил рот и обиженно заверещал в руках пожилой акушерки. Неудача прилипла к его заду с первым шлепком, в тот самый миг, когда он задержал дыхание, не желая входить в этот мир — неосознанно полагая, что мучения уже начались и будут лишь множиться. Будут расти как ком, выталкивая его из круга избранных, чтобы не мозолил глаза, не путался под ногами и влачил существование бессмысленно, спустя рукава. Этот откровенный идиоматизм не сулил ему ровным счётом ничего, кроме невероятно скучной прозы жизни, заранее отштампованной создателем в неисчислимых экземплярах для людишек с влажными ладонями.
Это я о себе. От третьего лица.
Да, меня сбил автомобиль. Я едва выжил. Стал другим, и теперь с полным правом могу говорить о себе совершенно отстраненно, словно речь зашла о случайной жертве, с размытым характером, без ярких черт, без права быть понятым и принятым таким, какой я есть.
Когда тебе уже за пятьдесят, и ты начнешь всюду угадывать мелодию, которую, казалось бы, никто не исполняет — не пугайся сразу. Прими как норму возраста. Подготовься. Потяни время. И лишь когда начнёшь в ней явственно распознавать заупокойную элегию Шопена, знай — твой путь оборван. И не важно, как ты провёл свою жизнь — каникулярно или в тяжёлых бессмысленных трудах, вечность тебя не примет. Не протянет руки. Не будет сожалеть, потому что ладони твои влажны и неприятны до отвращения. И ты мучаешься, и всякий раз испытываешь неловкость от рукопожатия, заранее смущёно и суетно отираешь их о штаны. Смотришь в глаза собеседнику и не видишь там приязни. Ты неудачник даже в этом. И твой вопрос к провидцу, выжигавший тебя изнутри столько лет, смешон — в конце концов, какая разница, кто драл твоих жён до тебя.
Невероятно, но у меня разноцветные глаза — если присмотреться, конечно.
Все дело в радужной оболочке. Те закольцованные в круг лепестки, что обнимают чёрные, как у всех, зрачки, незначительно, но всё же разняться. Цвета близкие. И если вы невнимательны, увлечены целым, а не частным, то это необычное явление природы вас не удивит. Не вызовет завораживающего интереса, а сам человек, у которого правый глаз — выбеленный карий, а левый — размытый зеленью цветок, попросту фантом…
Безразличие второй жены меня поражало.
Она два года с удивительной настойчивостью не замечала твоих глаз. Тебя самого. Жила одним днём. Не вдавалась в детали нашего безрадостного быта, пока окончательно не поняла, что ошиблась в тебе.
Это случилось на рассвете, когда она ввалилась домой хмельная, решительная. Собрала свои немудрёные пожитки, из старого лакированного шкафа. Решительно упаковалась, и уже с дорожной сумкой в руке, вдруг застыла в дверях, чтобы, наконец, оторваться от синего экрана мобильника, и сказать тебе столько слов, сколько ты не слышал от неё за всё ваше совместное существование. И вышло всё не весело. Она гадко, по-бабьи отбилась, унизив тебя сравнением с другим мужчиной, обесценив все твои параметры. Не забыла вывалить целый ворох мелких обид, которые все эти годы почему-то держала в себе. Затем, когда запал иссяк, она на секунду задержала взгляд на твоём лице и восторженно изрекла: «Ух-ты, какие у тебя сейчас глаза!», — и бросилась по ступеням вниз.
Я ничего не понял. Я второй раз в жизни ломал голову, пытаясь разобраться, что они имели в виду.
У меня есть сын. Его родила женщина, которую я никогда не любил. Не был с ней счастлив даже те несколько часов, на которые нас свела судьба. Но она, к моему удивлению, сохранила беременность, выносила и родила ребёнка для себя. Во всяком случае, так она говорила всем. И ничего удивительного, что он вырос для неё. Для её счастья, для смысла её расхожей бабской жизни…
Тогда в баре было мрачно, несмотря на то, что зеркальный шар под потолком безостановочно крутился, имитируя фальшивое звёздное небо. Музыка конца девяностых, не создавала даже ощущения праздности в пространстве, заполненном большей частью чудными посетителями, от которых веяло какой-то животной озабоченностью. И ничего удивительного, что ты оказался последним кто на неё посмотрел — на заурядную, захмелевшую девицу из шумного привокзального балагана. И она ожила. Она поймала твой взгляд и отозвалась дежурной, лубочной улыбкой. Сменила движение и пробралась к тебе, пройдя вдоль деревянной стойки, походя, кокетничая с разомлевшими алкашами. Заговорила без подводки, срываясь на крик, потому что музыкальный бит, который бармен всё же приглушил, оглушал её непереносимыми децибелами.
— Мужчина, шампанским девушку не угостите?
Она гримасничала, как бесталанная клоунесса, но у нее оказались удивительно располагающие глаза. Она буднично предложила себя — дешевую фигляршу с полуразложившимся сознанием, в котором давно стёрлись и чувство человеческого достоинства, и завышенная самооценка, свойственная молодым привлекательным женщинам. От неё веяло непереносимым одиночеством и тоской, но не безнадёжно — в ней ещё теплилась настоящая жизнь. Ты сразу подметил, как она смутилась, погасила браваду, получив утвердительный ответ. И на улице вы смотрелись парой неспешно бредущей с вечеринки домой, а она держалась за тебя крепко, как за своего мужчину.
Без сомнений — ты обошелся с ней хорошо. Она оценила это и, прощаясь, безостановочно твердила и твердила: «Ты не думай, я не такая…»
Так и вышло — родив мальчика с удивительными ладошками, она стала невероятно набожной прихожанкой скромного привокзального храма…
Окна хрущевской берлоги, в которой временами отлёживаются дух и плоть твоей невеселой жизни, ориентированы на запад. На исход солнца. Вполне возможно, что ты не один осознанно наблюдаешь этот ежедневный, бесконечно-печальный процесс, с чувством непреодолимой обреченности. С грустью от ощущения собственной скоротечной бренности и бессмысленного бытия. Хотя тебе уже известны спальня, палата, мастерская, в которых закатились жизни деда, мамы, единственного друга Вальки, обнаруженного на полу с полузакрытыми глазами, обращёнными к исчезающему огненному шару.
В нелепой позе, возле заляпанного красками столика он нашел свою бездну, свой край света. Тот самый, который много лет манил его, как вожделенная Мекка, и куда он готов был отправиться в поисках собственного божественного восхождения. Запад. Мальборо. Виски. Голливуд. Музей современного искусства имени Жоржа Помпиду. Наконец бесчисленные частные собрания по всему лазурному побережью с хозяевами в дорогих смокингах — касты истинных ценителей живописи. Этот вектор мы легко определи по школьному компасу, с вертлявым красно-синем ромбиком, сквозь частокол кирпично-панельных строений перед окнами его скромной коморки. Жирную указательную стрелку он нарисовал широченной кистью прямо на полу. Это был его путь на запад, это была его мечта — мечта идиота. И как много мы потом шутили и радовались, когда с заляпанного красками мольберта, турист-француз взял в руки полотно, оцененное Валькой в победоносные сто долларов. Эти сумасшедшие по тем временам деньги он хвастливо прокутил, наивно полагая, что поймал удачу. Предтечу собственной значимости и грядущей славы.
Поверил ли ты? Как соучастник. Как наблюдатель его разочарования и чудовищного профессионального падения. С его алкогольными комами, отходняками и упорным, иступлённым тиражированием того самого холста с бревенчатыми сибирскими развалюхами, утопающими в снегах.
— Чёрный квадрат, бля!
Ты был рядом. Ты таскался с ним, как с капризным ребенком, пытаясь хоть как-то сгладить крах его расшатанной нервной системы. Ты вызывал врачей с переносными капельницами, ссужал деньги, выслушивал нескончаемые потоки брани и нытья, навивавшие тебе мрачные мысли о собственной никчемности. Иногда ты казался сам себе бестелесным слабовольным приживалой без личной жизни, без всяких ориентиров на независимое, обособленное существование. И всё же ты с настойчивостью мазохиста проживал боль непризнанного гения, как свою, хотя чувствовал, что это лишь морок. Иссушающий, глумливый, низвергающий тебя, его, всю вашу провальную жизнь неудачников в замкнутом, захламленном пространстве с едва заметной, прошорканной ногами стрелкой, ведущей, как оказалось, в никуда.
Все отвернулись. Всем наплевать, на тебя, на твои невзрачно прожитые годы, на твой нажитый нехитрый философский скарб, даже на твоё последнее исповедальное слово — всё в пропасть. И лишь жестокая, циничная подруга-неудача, без отвращения протянула тебе свою дружескую, потную руку.
Пощёчина
(пересказ)
Перед пешеходным переходом к мужчине с портфелем в руке решительным шагом приблизилась молодая женщина. Она встала перед ним преградой и без всякого пролога громко отчеканила.
— Давно хотела сказать тебе, старому и мерзкому ублюдку, что ты совершеннейший козёл! — и влепила звонкую пощёчину. Затем, словно эта выходка была не следствием ярко выраженной ненависти, но лишь забавой, с самодовольной ухмылкой неспешно ретировалась.
Глядя на удаляющуюся фигуру, мужчина застыл. Старясь прийти в себя, виновато тёр ладонью щёку. Бессознательно кривился, но не от боли, которую практически не испытывал, но от самой сцены, представлявшейся ему совершено дикой и абсурдной. То, что это произошло с ним здесь, на этом перекрёстке, который он без проблем пересекал ежедневно, никак не вписывалось в его и без того тошнотворную жизнь. От этого внезапного унижения он совершенно растерялся. Казалось, будто по его телу пропустили ток в несколько убийственных ампер. Во всяком случае, выглядел он именно так, и, с гримасой дворового чудика решительно не знал, что делать и как избавиться от этих гадких ощущений, пережитых им только что. В подавленном состоянии он безотчётно подтянул к груди свой старый портфель, распахнул его и достал початую бутылку водки. Механически свинтил крышку и присосался к горлышку. Как страждущий, сделал несколько глотков, сморщился, обтёр губы рукавом пальто, и только затем спохватился, обнаружив, что окружающие смотрят на него с откровенной неприязнью.
Это психологическое воздействие, а именно так он расценил реакцию зевак, было ему неприятно. Оно давило и неуязвлённым мужчина себя, естественно, не чувствовал. Мысли разлетались, он был настолько растревожен, что поначалу даже не искал объяснений. Ему хотелось немедля сбежать, исчезнуть, и избавиться от этого кошмара, в который был неожиданно втянут. Происшествие казалось ему абсолютно нереальным, за гранью социальных норм и правил, которым сам, хоть и не всегда, но пытался следовать. Теперь же, в шаге от проезжей части, он растерялся и не знал что делать. Его неприятно потряхивало. Пунцовое лицо в мелких капельках пота предательски полыхало от волнения и стыда. Пытаясь хоть как то выпутаться из этого неловкого положения, мужчина ещё раз осмотрелся и нерешительно двинулся в сторону свободной лавки в сквере напротив.
Пересекая дорогу, он старательно вертел головой, будто опасался строгих милиционеров с пронзительными свистками, но всё равно едва не угодил под колеса резвого грузовичка. Молча выслушал оскорбления. Хотел было оправдаться, однако водила зло хлопнул дверцей и автомобиль умчался прочь, обдав горе-пешехода вонючим облаком.
На лавке мужчину чуть отпустило, и он залез в портфель…
Початая бутылка в его руке тряслась. От прямых солнечных лучей она бликовала пьяными зайчиками, но он справился и допил содержимое в два подхода. Откинулся на рифлёную спинку, прикрыл глаза, и лёгкая волна хмеля, о которой мечтал с самого утра, наконец, накрыла его. В голове сгущался морящий сознание туман. Ему даже показалось, будто ровное дыхание сна где-то рядом и вот-вот приберёт его, но вместо этого мужчина вдруг явственно увидел себя.
Это видение милосердным не было. Скорее, злым, в котором он предстал без прикрас. Таким, каким знал себя последние годы, и с которым малодушно мирился. Принимал. Проживая бессмысленные часы, дни, месяцы, жалким, обрюзгшим неудачником и занудой, винившим всех и вся в своих больших и малых несчастьях. Даже в повседневных утренних сборах с бесконечными и мучительными поисками: то несвежих носков, то единственной и заношенной клетчатой рубашки, то убитых весенних полуботинок, то нескольких мятых купюр, которых всегда не хватало на самую дешёвую водку.
С некоторых пор день без глотка представлялся ему абсолютной катастрофой. Взрывом мозга. Нестерпимым и безжалостным испытанием своих душевных сил, заметно ослабивших жизненную хватку. Он даже не искал путей отхода, отдавшись безотчетному скольжению в никуда. Когда-то это его забавляло. Давало повод к бесшабашному и безалаберному окрылению. Иногда бодрило, снимало хандру и депрессивные провалы, но с непременным утренним покаянием. До того момента, до того памятного ноябрьского утра, когда он чуть не умер от вечерней дозировки, которую вовремя не смог разжижить стограммовой похмельной чаркой — никто не помог. Ни онемевшие друзья, ни испуганные подруги. Никто из них не решился запустить его заклинившее сердце, наполнить кислородом грудь рот в рот, как в поэтапных рекомендациях первой доврачебной помощи. Лишь хозяйка квартиры, из любопытства было втиснувшая грузное тело в проём, брезгливо сморщилась, подошла, склонилась над ним и принялась ритмично мять его грудную клетку. В паузах, пару раз она приложилась к его посиневшим губам, предварительно раздвинув их пальцами. Затем, когда тело прошила живая конвульсия, и покойник задышал, смачно сплюнула, тяжело встала, опираясь на стул, обвела замерших гостей недобрым взглядом и зло резюмировала.
— Эх, вы, сраная богема! — и ушла вызывать неотложку.
С тех пор он ввёл неизменное правило и оставлял на утро пятидесятиграммовую начку, хотя поначалу удержаться от соблазна — сразу осушить бутылку — было нелегко. И жизнь его накренилась. Хотя за ним по-прежнему оставалось право на выбор. И он явственно помнил мрачную, космическую тропинку в бездну, которой уже хаживал, те самые несколько минут, когда недвижимый лежал на полу в луже собственной блевотины.
— За что?
За словами искреннего сочувствия и утешения он никогда ни к кому не вязался. Как-то обходилось. Но теперь он почему-то остро ощутил необходимость достучаться хоть до кого-то и поделиться охватившими его переживаниями, найти этот чёртов ответ на вопрос, мучивший его.
За что всё это!
За что эта сумасшедшая стерва рассекла его мирное, пускай бессмысленное жизненное течение на куски. Рассекла размашисто. Звонко. Публично. Наконец, заставила его, взрослого мужчину, откровенно нервничать, суетиться и искать подсказку, намёк, который смог бы, пусть окольными путями, вывести его из этого состояния. Этого дурацкого лабиринта, пугающего бессмыслицей следствий и причин.
— Вся наша нелепая жизнь пошлая причинно-следственная цепочка! — когда-то он уверял себя.
И вот дождался. Сбитый с толку, запутавшийся в поисках ответа, сидя на лавке, он не знал, как поступить. Разворошить ли прошлое, в котором бывал не сдержан и своими резкими суждениями, мало кого жалел, не взирая ни на место, ни на обстоятельства… или же всё спустить на тормозах…
Много лет назад он был увлеченным литератором. В некотором смысле, даже бунтарем. Его откровенные тексты не раз становились поводом для разгромных баталий на заседаниях литературных объединений. Там он рьяно отбивался, не заботясь о табуированности языка, о последствиях (которые его-таки настигли) и прочих отголосках литературного моветона. И тогда смысл жизни был для него трафаретно плоским, на пламя одной спички. Он даже не пробовал торить перспективы длиннее дня. Все, что случалось за, воспринимал как промысел и либо мирился как с неизбежностью, либо отстранялся, уходил в себя, открывая свои первые запойные сезоны. Именно в ту пору нарушались все мыслимые правила элементарной защиты, основы самосохранения и его ослабшего хлестали десятки рук. Он не уклонялся, не прятался и принимал эти удары, здраво полагая уже тогда, что каждая пощёчина имеет свою цену. Свой, некогда просроченный, или вовсе забытый, неоплаченный счёт.
Теперь же он кривился и соображал, что надобно спешить на работу чтобы, облачившись в халат кладовщика, затеряться в чреве огромного склада материальных ценностей. Наконец, просто перевести дыхание в конторке за рабочим столом, под которым окажется потёртый портфель с бутылкой водки. Из неё он будет украдкой цедить, а затем, как сомнамбула, блуждать между стеллажей, не видя весомых причин и счетов, за которые обязан отчитаться…
Ни семьи, ни детей у него никогда не было. С женщинами подолгу не жил, потому что именно они бросали чёртового эгоиста, видя в нём лишь добровольного изгоя с его абсолютно дебильным мировоззрением. И принимать его или нет — был исключительно их выбор. Оттого и повода мстить ему он им никогда не давал. Во всяком случае, так он полагал. А те нелепые сцены расставания, что имели место в его жизни, на драму явно не тянули.
— Сбой какой-то!..
Пустая бутылка покоилась в кустах. Свалившийся на землю дерматиновый портфель размяк и разверзнутым зевом припал к ногам хозяина. Полуденное солнце неспешно дрейфовало за спину мужчины, и он чувствовал его тёплое, почти дружеское прикосновение. Вторая волна хмеля, ещё несколько минут назад бросившая его, опять накатила. Он прикрыл глаза. И все звуки улицы, приглушенные, словно сговорились и, на цыпочках, оставили его — человека в коконе потрёпанного осеннего пальто.
Его лицо было покойным. Все мучения и терзания, ещё недавно раздиравшие его, стали вдруг несерьёзными и невесомыми. Он расслабился. Словно ему только что отпустили все грехи, и теперь предстояло лишь дождаться просветления, как подаяния на паперти храма, давно опустевшего без прихожан… но вместо этого он вдруг мирно всхрапнул.
— Ну, что ж, с почином… пусть помучается, прид-д-дурок! — усмехнулась чертовка, подстерегая очередного…
