Мария Бушуева (Китаева) — прозаик, критик, автор нескольких книг прозы, в том числе романов «Отчий сад», «Лев, глотающий солнце», «Рудник», «Демон и Димон» («Проекции»), а также множества публикаций в периодике и в сетевых журналах («Москва», «Нева», «Знамя», «Зинзивер», «Дружба народов», «Наш современник», «Нижний Новгород», «День и Ночь», «Сибирские огни», «Гостиная» (США) , «Алеф» (Израиль), «Литературная Америка», «Новый континент» (США), «Литературная газета», НГ Экслибрис, «Сетевая словесность», «Плавучий мост», «Лиtеrraтура» и др.). Автор известной специалистам монографии «Женитьба» Гоголя и АБСУРД» (ГИТИС).
По первой профессии — психолог.
Отзеркаливая прошлое
Сергей Попадюк. «Кивни, и изумишься»
Читатель, конечно, узнал строчку с тройным, точно вскрикнувшим «и» Бориса Пастернака, вынесенную в заглавие дневниковой книги Сергея Попадюка, известного искусствоведа, историка русской архитектуры, на этот раз представшего в роли писателя-мемуариста. Двухтомник вообще заполнен цитатами до краёв — советую книгу прочесть даже ради «умных мыслей», с которыми автор очень умело запараллеливает собственные размышления, состояния или жизненные ситуации. Здесь и философы: от Платона — через Ницше, Кьеркегора, Витгенштейна — до Бердяева, и писатели: от Гомера — до Пришвина и Губермана, — перечисление всех знаменитых сопровождающих заняло бы несколько страниц. «Великие тексты человечества, созданные на протяжении многих столетий, — сообщает автор, — читаемые мною всю мою жизнь, присутствуют здесь все сразу, одновременно — как некий постоянный культурный фон, с которым значимо соотносятся мои слова и поступки. Они образуют единую, если можно так выразиться, несущую арматуру».
Заглянув в комментарии, мы узнаем, что любовь к цитатам у автора зародилась давно, благодаря маме, советской писательнице Л.Р. Кабо. Именно она посоветовала заранее подбирать эпиграфы к сочинениям. Будущий искусствовед «принялся заполнять свои записные книжки изречениями». Эта работа, признается он, его увлекла: цитаты «помогали развитию собственной мысли, а затем, с началом этих тетрадей, превратились в необходимое сопровождение порождаемого текста».
Собственно говоря, именно благодаря вставкам можно догадаться: представленный дневник (от 70-х годов и далее, с включением записных книжек 1965-го года) в определённом смысле палимпсест: некоторые цитируемые книги не только пришли к российскому читателю позже указанных дневниковых дат, но даже на языке оригинала изданы позже. То есть включены в записки уже при редактировании. Автор и не скрывает, что видел дневник «сырым материалом», который надеялся преобразовать «в ряд коротких взаимосвязанных фрагментов, подобно тому, как это делал Стендаль». Пожалуй, самое интересное (по крайней мере, для меня как читателя) то, что палимпсестом, говоря метафорически, можно назвать и автопортрет главного героя, автора дневника: книга явственно показывает, как наносимый с детства на «текст» самой жизни культурный слой преобразует личность, — и, что важно, в частном случае виден общий закон воспитания культурой (сейчас, к сожалению, массово заменяемой суррогатами).
В результате дневник являет нам лучшие черты интеллигента: совестливую рефлексию, отношение к сокровищам искусства как к источнику духовного восхождения, неприятие советского (и не только) «шкурника, о котором предупреждал Бердяев как о закономерном следствии господства бюрократии», любовь к людям: «я готов защищать до утраты «живота», — писал автор в дневнике 70-х гг. — ту забытую богом нищую псковскую деревеньку, куда нас с Бобом завела экспедиционная работа, — женщину, которая накормила нас из своих скудных запасов и пустила переночевать, и её искалеченного мужа, и молчаливого, слишком рано повзрослевшего мальчика, и старенькую учительницу, сохранившую среди грязи и нищеты осанку бывшей «бестужевки», и всех этих людей, которые никогда никому не делали зла, только трудились всю свою жизнь, ничего не получая от так называемого «прогресса», а только отдавая, все больше отдавая размножающимся кровососам». Здесь несомненно влияние популярной в те годы «деревенской прозы», но Сергей Попадюк искренен.
Были мне интересны и постоянные авторские сомнения в правильности собственного профессионального выбора: это записи, в которых раскрывается мечта о достижении гениальных вершин в творчестве и понимание, что, хотя способностями Бог не обделил, всё-таки у автора другая стезя — он искусствовед, толкователь, чей «абсолютный вкус», с одной стороны, искажает его «творческие проявления», с другой — обрекает «на бесплодие, так как проявления, которые постоянно не удовлетворяют самого творца, сами собой атрофируются понемногу». Насчёт абсолютного или не абсолютного вкуса пусть решают читатели: в книге много критических оценок чужого творчества. А сама стрелка постоянных колебаний, живая и достоверная, отражающая непреодолимое стремление «вырваться «из прозаического омута людских делишек», — связалась у меня не с даосизмом, предлагаемым автором в качестве мировоззренческой основы, — а стала ещё одним подтверждением зеркального принципа осмысления бытия.
Любовную историю, названную повестью и включённую в дневник, пронизывает тот же романтический ветер — ветер стремления к победе над обыденным, пойманный в капкан трезвого отстранения: «Я (…) мог ликовать и захлёбываться восторгом от того, что Василиса Прекрасная мне принадлежала, но перед самим-то собой мне незачем было притворяться. Я играл чужую роль».
Для кого-то в дневнике Сергея Попадюка будет важен социальный аспект — отражение острых общественных событий от 70-х гг прошлого века — почти что до наших дней. Меня увлекло другое: подлинное изображение, проступающее под верхним слоем. И моим читательским инсайтом стало признание автора — о службе в армии: «Прошло время, и вдруг выяснилось, что почти всё, к чему рвалась оттуда душа, обернулось нудной суетой или обмануло; а настоящая-то жизнь была — там».
В конце недели я заявил замполиту, майору Соболеву, что больше в ленкомнату не пойду.
— Ты знаешь, — спросил он, — что за невыполнение приказа — гауптвахта?
— Так точно, знаю.
— Дурак, на танкодром ведь поедешь…
— Так точно, поеду.
И всю зиму я вместе со всеми ездил на танкодром. Ни одной творческой удачей я не гордился — да никогда и не буду гордиться — так, как горжусь этим своим поступком. Быть может, это был единственный настоящий поступок в моей жизни».
Это кульминационный эпизод армейских страниц.
Дневниковые повести «Тамбовские волки» и «Осень в Мулино», написанные не без влияния Куприна и Ремарка, — сильные страницы книги. И тяжесть, и грубость, и гибель солдат-призывников, — все в них есть. Но главное для автора — дух товарищества, мужская дружба. Армия для него стала школой личности, выявлением её подлинности: «Мужчина должен пройти через все это: через холод, лишения, опасности, разлуку, воздержание, чёрную работу, — хотя бы для того, чтобы знать, на что он способен…».
И, конечно, ценны профессиональные замечания Сергея Попадюка как искусствоведа. Архитектура для автора — зеркало духовной истории, в этом смысле символичны размышления об уникальной церкви Вознесения в Коломенском: «Этот пластический, телесный образ идеального пространства, который столетиями созревал на всем протяжении русских земель и вобрал, вместил, уравновесил громадное это протяжение, с высокого берега Москвы-реки обращается не только к окружающим просторам, но и ко всей Руси, как гигантский обелиск, возвестивший о рождении нового государя, как воплощение творческих сил русского народа..»
Правда, и в своей профессиональной сфере Сергей Попадюк не избежал живых сомнений: так Рублевская «Троица» в иконостасе Троицкого собора воспринималась им как «неотъемлемая часть целостного художественного организма, объединявшего архитектуру, фрески, иконопись, все виды прикладного искусства, священные тексты, песнопения, — организма, отвечавшего определённому миру представлений, многомерного и многозначного», а вырванная из контекста предстала многое утратившей — похороненной в галерее, ставшей мёртвым музейным экспонатом. Но читаем далее и видим: автор уже задаётся вопросом «может быть, прав Н.Ф. Федоров», считавший, что «для музея самая смерть — не конец, а только начало». Такая текучесть взглядов, подверженных и времени, и авторитетным суждениям, объясняется ещё и «обратной связью» — постоянной потребностью найти подтверждения своего реального присутствия на страницах истории через цитатный параллелизм, что автор прекрасно осознает: «Эти маргиналии наизнанку отбрасывают неожиданный свет на моё прошлое, возвращают мне его — а с ним вместе и всю мою жизнь — преображённым, осмысленным».
Сергей Попадюк мог бы повторить вслед за Л.Р. Кабо: «подумайте, как стремительно отлетает от нас и как, в то же время, долго тянется наша жизнь, как мало мы успеваем и как много накапливаем, сколько вмещаем в свою душу…» («Правдёнка»). И, наверное, главная цель книги «Кивни, и изумишься», представившая накопленное и вмещённое в душу, именно в том, чтобы, отзеркаливая своё прошлое, найти в нем не просто смысл, но, собрав осколки, на которые жизнь распадается, дать прошлому шанс неисчезновения.
