Леонид Костюков — поэт, прозаик, критик. Окончил механико-математический факультет МГУ и Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Анатолия Кима). Лауреат премии журнала «Дружба народов», победитель сетевого литературного конкурса «Улов» (весна 2000), финалист премии имени Юрия Казакова (2000), входил в шорт-лист премии «Московский счет» (2009). Преподавал литературу и математику в школах и вузах, работал инженером, редактором и журналистом. Был членом жюри нескольких литературных премий («Дебют», «Тенёта», имени Казакова), вел мастер-классы по поэзии и прозе в различных городах России и за рубежом.

Редактор публикации — Александр Правиков

Из книги и после

Из книги «Уважаемые пассажиры»

* * *

Если спросят меня — мне милей свечи нету,
чем мерцающий свет малой капли огня;
он блестит наподобие новой монеты
и стараньем своим вдохновляет меня.

И, конечно, красив ливень грозной стеною,
и от ровного шума гудит голова,
но гораздо милей средь московского зноя
мелкий сетчатый дождь, моросящий едва.

И попробуй пророка в темнеющей туче
не расслышать, когда ты расслышал его,
но милее слова, что трамвайный попутчик
произнёс машинально и ни для кого.

И, понятно, в минуты его роковые
мир из гроба парадный костюм достаёт,
но гораздо милей пешеходы живые,
в чём их ливень с грозой застаёт.

* * *

В этом мире всегда не хватает гармонии,
вот и Шура, не пойми для чего,
полюбила доцента политэкономии
и её самоё как бы через него.

Щебетала она о прибавочной стоимости,
он же пусто смотрел в потолок,
изумляясь, как можно такое говно нести
не за деньги, а так — со всех ног.

…Словно запил священник, и юная грешница
робко входит в запущенный храм,
и болезнь смертельная запросто лечится,
и дары прилегают к дарам.

И, дрожащую пясть поднимая над воздухом
в этой всеми забытой дыре,
Шура ищет одно, но живое и грозное
слово в этой смертельной игре.

…Вот кровать. Вот учебник политэкономии.
Где-то здесь спрятан код бесконечной любви.
Современники этого просто не поняли.
Ты живи. Ты дыши и живи.

* * *

Гамлету не очень пьеса «Гамлет»:
повода не видит для неё,
всё отчётливее кровью пахнет
со страниц второе бытиё.

Гамлет курит в тесном помещении,
под подушкой у него Платон.
Гамлет видит в пьесе упрощение,
думая привычно не о том.

* * *

Я вот о чём вас хочу попросить…
О чём же, о чём, о чём?
Этот белый халат пореже носить
и не называться врачом.

А кто же, кто, по-вашему, я?
Неужто мы просто друзья?
И я невзначай посещаю дурдом
для полноты бытия?
Поверить этому можно с трудом.

Но это ведь правда твоя.

Да, это жизнь и правда моя,
и выкипает вода из ручья,
когда ты стоишь над ручьём,
и вот о чём догадался я…

О чём же, о чём, о чём?

* * *

На небрежном фото всё смазано,
недосказано, не доказано,
рыхло, как молочная смесь,
только если вглядеться внимательно,
то увидишь: всё снято тщательно,
но оно такое и есть.

И из этой высшей небрежности
возникает избыток нежности,
неконкретной, ни для кого.
Возникает — и растворяется,
словно мир на селфи снимается.
— Как я выгляжу?
— Ничего.

* * *

Я видел, как две юные сестрички
шли по вагону электрички.

У постарше был аккордеон,
у помладше — сумка для денег,
и внезапно замолк вагон,
встречая нового произведения искусства рождение.

Девочка молча играла,
и звук уносился сквозь окна в леса и поля:
виновата ли я?
виновата ли я?
боевой восемнадцатый год,
были сборы недолги,
от Урала до Волги
виновата ли я, что люблю?

Они шагали нетвёрдо, словно по кораблю,
точнее, по палубе корабля
(виновата ли я).
Через вьюги и дали
они с Будённым шагали
(виновата ли песня моя?)

Вот и слово «весна»,
вот и снова без сна,
сверху смотрит на это луна,
вот родные просторы,
об одном разговоры —
так и песня должна быть одна.

Пусть сыграет её моя старшая дочь,
пусть услышит Родина-мать:
так зачем же, зачем в эту тёмную ночь
позволяла себя обнимать?..

Так зачем же, зачем, почему, для чего
полюбила его одного?
Он уходит с отрядом
между раем и адом.
Лучше б вовсе не знала его.

То ли сердце горит,
то ли хата горит,
то ли торф под землёю горит,
в небе лозунг парит,
в небе воздух искрит,
в небе всё о любви говорит.

* * *

Ничего не купишь и не продашь,
когда не приврёшь ничего.
Уговор всегда немного шантаж,
помним мы аромат его.

На морозе лотошник бубнит ерунду,
трёт ладонь о ладонь и бубнит ерунду
про конец времён в позапрошлом году,
голубую весёлую даль,
потому что надо продать барахло,
надо выдать стекло за элитный хрусталь,
на крайняк — хрусталь за стекло.

И один вынимает мёртвый дисплей,
как фрагмент абсолютной тьмы,
а другой — купюру семьсот рублей,
а на ней нарисованы мы.

И вдогонку продавший бубнит ерунду
про базар в Эдемском саду,
и купивший застыл, не спешит уйти
по заснеженному пути.

А в весёлых далях такой закат,
что смотрел бы сто раз подряд,
как петляет луч между рваных туч.

Но никто не придёт назад.

* * *

Утром пасмурным трясся состав,
влажной гнилью несло из окон,
и стонал, и сгибался сустав,
где вагон переходит в вагон.

Поезд сам был как пасмурный сон,
пассажиров там было не счесть,
их вели из вагона в вагон
и просили ещё пересесть.

И сочился из каждой щели
тяжкий запах болотной земли…
Документы на вас не пришли,
а на вас, к сожаленью, пришли.

Справедливость — конёк сатаны,
милосердие — это не здесь,
здесь клянутся землёй пацаны,
и земля ещё есть…

…У неё всё опять впереди,
она спит головою к весне,
Назарет, Ты её не буди:
может, как-то проскочит во сне.

А пейзаж всё по-прежнему дик,
в тёмном небе кружит вороньё,
и чаёк притащил проводник
на расшатанный столик её.

* * *

У раскрытого окна
ожидаю просветленья
типа щучьего веленья
у раскрытого окна.

Канонада не слышна,
жизнь идёт в режиме штатном,
с внешней стороны — понятном
из раскрытого окна.

Поминаю имена.
Каждый сделал ход собою:
кто-то выиграл без бою,
кто-то выпал из окна.

Мертвецы зовут в друзья,
мол, пожмём друг другу руки,
в частном случае — в фейсбуке*.
Что могу ответить я?

Отключусь — и тишина.
Вещи в хаосе разумном.
Вот такси ползёт бесшумно
вдоль раскрытого окна.

Даль отсюда не видна,
близь такая, как обычно,
Всё привычно и прилично,
только вот идёт война.

• фейсбук — проект Meta Platforms Inc., деятельность которой в России запрещена.

Аудио: Леонид Костюков читает стихотворение «У раскрытого окна…»

* * *

У людей бывают такие слова,
которыми речь до сих пор жива.
Ими не говорят, а бормочут или вздыхают.
У Сергея Михалыча, к примеру, мантра была такая:
в залог непалимой любви.
Непалимой любви.

Представьте себе, что вы в столовой треста
озираетесь с подносом в поисках свободного места,
а оно
ровно одно —
с Сергей Михалычем визави.

И хотя прямо сейчас речь идёт о конденсате и как с ним бороться,
кто весел, тот, как известно, смеётся,
и многие тут
жрут и ждут,
жрут и ждут,
когда же Михалыч залепит в залог
в точности между строк,
а полностью
помните,
друзья дорогие мои?
В залог непалимой любви.
Непалимой любви.

И теперь работники треста
жрут и потихонечку ржут,
жрут и по мере возможности ржут.
И, получается, трест — отличное место,
потому что в плохих местах смеха не выдают.

А вот и торопливое время высосало из этих скоротечных эпох
всё кокосовое молоко
и проскакало вон туда, мимо, мимо и мимо,
и Сергей Михалыч либо совсем далеко,
либо недостижимо.
Что ж он имел в виду, своего бормотанья в плену?
Вряд ли неопалимую купину:
что лично ему
в том, что она неопалима?

Скорее, что любовь непалёная, как грамотный алкоголь.
Скажем громче: она непалимая, то есть её невозможно подделать,
а насчёт залога, мой друг дорогой,
так это пустые слова, добавляющие фразе немного тела.

Давайте ещё разок, на воздухе и на крови —
в залог непалимой любви.
Непалимой любви.

После книги

* * *

— Скажи-ка, мужик, далеко ли до города?
— Ну, если бегом, то верста.
— А если пешком, деревенская морда?
— А если пешком, собеседник мой гордый,
тогда не дойти ни черта.

Лишь ночью над трупом твоим окровавленным
склонится крестьянский поэт,
промямлит о месте сём богооставленном
(а я б уточнил, что убого обставленном),
что входа и выхода нет.

— Вернёмся к начальному мы предложению.
— Какому? Забег на версту?
Тебе намекали на телодвижение,
но ниже спины ты не чувствуешь жжения,
жуёшь и жуёшь пустоту.

Взгляни — там не графа Орлова хоромы
задорно горят над рекой?
Угли не остынут — начнутся погромы,
нарушится ветхий покой…

…И вот наступает момент исторический,
двоится единственный путь…

— На, барин, бери самокат электрический,
сочтёмся потом как-нибудь.

МИЛЕДИ. НАЧАЛО.

Что? Опять ничего?! Ну, это, знаете, уже линия,
и мы навряд ли сработаемся в подобном ключе.
Нет, господин граф, на этот раз мы обнаружили лилию
у вашей жены в аккурат на левом плече.

А какого мартина лютера вообще вы туда полезли?
Так захлестнулась шлея, и графиня дышала едва.
Страшно даже подумать, что было бы если…
Страшнее всего, что она до сих пор жива.

Значит, ребята, так: я буду минут через десять.
Через десять минут прямо сюда подойду.
…
Думаешь, этот маньяк собрался её повесить?
Либо повесит, либо утопит в пруду.

А мы с тобой, как обычно, окажемся с краю.
Нет уж, на этот раз извини,
этот психопат ведь точно не знает,
где конкретно графиня лежит в тени.

Мадам, довольно плечом отсвечивать.
Этой дорогой, как луч, прямой,
вы до деревни доскачете к вечеру,
Можно сказать, попадёте домой.

Люсьена все знают в этой деревне.
Покажите ему вот это колье.
Кстати, род у Люсьена немерено древний,
а кум его — кардинал Ришелье.

* * *

Мамы собирают детям пакетики
на школьное чаепитие,
пакетики с тем и с этим,
чтобы запомнилось это событие.
В пакетиках примерно одно и то же —
ну, скажем, похоже.

Кто не очень спешил, тот испёк.
Кто очень спешил, тот купил.
Всё вкусно, ну, в крайнем случае, сладко.
Вместо кофе — цикорий, живой порошок,
а ты его не допил,
и вон ещё шоколадка.

И через тысячу лет вспомнят родители
посиделки в 2025-м году,
когда в кинозалы ходили ещё кинозрители
и была смешная страна Катманду.
И, ворочая в декоративном камине декоративные угли,
дед, он же внук, усомнится, чтобы так назвали страну.
А ты погугли, сынок, ты погугли…

Вот и одолели зиму ещё одну.

* * *

Трамвай везёт — ему спасибо.
Трамвай не выбирал пути.
Ну разве если либо-либо,
короче — мог не повезти.

По рельсам или не по рельсам,
пути уходят в облака,
и всё течёт в Москве апрельской,
как будто вся Москва — река.

В движенье общем, неумелом
мелькают души и тела,
и все спешат заняться делом,
как будто в жизни есть дела.