Владимир Гуга окончил музыкальное училище им. С. С. Прокофьева и Литературный институт им. А. М. Горького. Сменил десятки профессий и мест работы. В данный момент — PR/event-менеджер Чеховского культурного центра московской Библиотеки им. А. П. Чехова. Корреспондент журналов «Книжная индустрия», «Читаем вместе», портала «Год литературы». Автор публицистической книги «Фаина Раневская. Великая и непредсказуемая» (М., 2016).

Публикации в изданиях: «Огонёк», «Урал», «Дружба народов», «Журнал Бориса Стругацкого «Полдень XXI век», «Литературная Россия», «Литературная газета», «Контекст Nona», «Химия и жизнь»; в тематических сборниках художественной прозы (АСТ, Астрель-СПБ, Эксмо, Рипол-Классик); в электронных изданиях «Топос», «Лиterraтура», «Литосфера», «Перемены.ru», «Частный корреспондент», «Свободная пресса», «Mayday». С 2014 по 2017 гг. работал координатором и PR-менеджером проекта «Народная книга» (Эксмо-АСТ). Составил сборники «Были 90-х», «Мои университеты», «Бессмертный полк», «Я вырос на уроках литературы», «Бабушки и дедушки — ангелы хранители нашего детства», «Истории о любви», «Я поведу тебя в музей».

И точка!

В нашем Центре социального обслуживания работал вахтером пожилой человек — Василий Павлович. Лет с десяток он просидел у входных дверей, строго блюдя установленный в учреждении порядок. Для убедительности и удобства перед ним стоял солидный, крепкий, словно окаменевший от времени, деревянный стол. Такой же находился, говаривали, в кабинете Берии. Внешний вид нашего стражника тоже производил серьезное впечатление. Василию Павловичу, которого мы все, разумеется, за глаза называли просто «Палыч», полагалось носить черную форму с надписью «ОХРАНА» и бейдж ЦСО с прищепкой.

Наш строгий вахтер принадлежал к служивому сословию: лет сорок отработал в сапогах на каком-то военном объекте. Неудивительно, что форма, полномочия вахтера, возложенная ответственность и распорядок государственной инстанции нравились Палычу, хотя внешне он старался сохранять устало-недовольный вид. Василий Павлович постоянно вздыхал и по-стариковски брюзжал на жизнь: в стране — бардак, в армии — разложение, в ЦСО — беспорядок, дома — всё вверх дном. Но мы-то понимали, что своим положением Палыч в целом доволен — все-таки власть какая-никакая у него имелась. Старушки и некоторые старички, что из интеллигентов, его побаивались. Слегонца. Сотрудниц он тоже держал на коротком поводке. На всякий случай мы все старались скрупулезно соблюдать прописанные в положении правила прихода и ухода на работу, сдачи ключей и записей в вахтенном журнале.

Несмотря на свой почтенный возраст Палыч отличался подтянутостью. Голова бравого вахтера белела густой шевелюрой без единой проплешины, глаза удивляли посетителей цепким зрением, а уши чутким всеулавливающим слухом. Лишь принимаясь за словечки-циферки в сканвордах и судоку, Палыч водружал на нос застойные, брежневских времен роговые очки.

О своей жизни Палыч почти нечего не рассказывал: видимо, боялся разболтать военные тайны. Любил поговорить о внуках. Он называл их по-солдатски сентиментально «бобрами». «В воскресенье ездил со старшим бобром на рыбалку, — делился он новостями. — А мой младший бобер, ети его за ногу, подхватил ветрянку».

Крепкий Палыч смахивал на пенек давно спиленного, но могучего дуба, не корчуемый техникой, даже экскаватором. Сидя за вросшим в пол столом, Палыч ощущал себя частью чего-то настоящего, надежного, неуязвимого, не поддающегося бензопиле времени. Сотрудницам среднего и пожилого возраста строгий, но брутально-привлекательный пенсионер в форме, конечно, был интересен. А молодых, к слову сказать, у нас и не водилось. Разве что руководительница отдела по культурно-досуговой работе Мариночка, студентка последнего курса творческого вуза. Палыч ее не жаловал за свободный английский.  Мариночка на Палыча не обращала внимания, считала архаичным элементом ретро-интерьера.

Василий Павлович обладал решительным характером. Не любил он недосказанности, импровизаций, действий по обстоятельствам. Всю жизнь старый служака жил по уставу и, само собой, иначе жить не умел и не хотел. Любимым его выражением было «И точка!» Означало: «Все! Без вариантов! Это – окончательное решение!»

Все понимали, что, если Палыч сказал свою и-точку, значит, приговор. Бескомпромиссный человек был Палыч. Старая гвардия.

Апрель. Вечер. В актовом зальчике репетировал хор пенсионерок. Маленький коллектив готовился к большому концерту в честь Первомая. Руководила Мариночка — по невыраженному выражению Палыча, «вертихвостка».

Спевка затягивалась: творческий порыв и молодой темперамент культорга, как водится, не укладывались в расписание ЦСО и раздражали Палыча.

Стиснув свои вставные, вахтер на нерве следил за минутной стрелкой «Командирских»: «Пять минут задержки, — сердито констатировал он, — шесть минут, шесть с половиной, семь, мать их!»

Палыч почувствовал: виски пульсируют — давление поднимается.

«Что за человек, — возмущался он молча. — Ни стыда ни совести. Знает ведь, что крадет государственное время. Хоть бы хны! Почему она не может без напоминаний? А напомнишь, надует губы, фря такая! Восемь минут!  Восемь с половиной, бляха-муха! Что за люди! Девять минут уже задержки! Девять с половиной…»

Палыч вскипел. Его терпение вытянулось гитарной струной в руках пьяного настройщика — еще чуть-чуть и звяк! Как назло, в вестибюль ЦСО влетела здоровенная муха и, зануда, принялась зудеть, кружа прямо над белоснежной головой вахтера. Палыч терпеливо выждал, чтобы муха где-нибудь присела передохнуть. Она выбрала для временной остановки стенд с надписью «Плановые мероприятия центра социального обслуживания», висящий рядом с дверью в актовый зал. Не отводя глаз от цели, вахтер схватил верную самодельную мухобойку, плавно приподнялся и на полусогнутых ногах мягко, словно ночной хищник, поплыл к своей заветной цели. В актовом зале грянуло несколько мощных фортепианных аккордов и хор пенсионерок затянул знаменитую, но немного измененную в духе времени, песню:

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся российская земля.

Испуганная муха взмыла в воздух и вновь ошалело закружила по помещению.

— Ах, ты! — отчаянно вскрикнул Палыч.

Удары пульса в висках стали еще сильнее. Палыч заметил в зеркале промельк своего пугающе побагровевшего лица. Ему бы прервать охоту, сделать паузу, валидол под язык — и забыть об охранных сафари вовсе от греха подальше. Но нет. Палыч был «не из таковских». Он обиделся и разозлился на муху как источник заразы, как воплощение всего беспорядочного и безответственного, как летающий сгусток неправильного, суетливого мира, начинавшегося там, где заканчивался его журнал вахтенных записей. Зажужжали все стены древнего Кремля…

Палыч ощутил нехорошее головокружение, но через секунду снова собрался, взял, что называется, себя в руки, дождался временной посадки вторгшейся в государственное учреждение антисоциальной твари. Она нагло пристолилась прямо на его рабочий журнал. Василий Павлович подкрался, размахнулся и ловким умелым ударом оборвал безмозглую жизнь. Перед тем как уничтожить заразную дрянь, Палыч успел с облегчением подумать: «Ну вот и всё! Хорошего понемножку. И точка!»

И как только резиновый язык добротной мухобойки звонко шлепнул по столу, исчезло всё. Вообще всё. То есть абсолютно всё. Настолько всё, что даже некому и нечему было зафиксировать это самое уничтожение всего. Разумеется, никто ничего не понял — ни Палыч, ни Мариночка, ни хор пенсионерок. И точка. Потому что некому и нечем было думать. И выходило, что до мухобойки тоже ничего не было. Фигня вышла, короче. Ничего. Как не было. Совсем не было. Может быть, муха не муха. А может, мухобойка? А может Палыч не Палыч, а кто-то другой, о ком помыслить немыслимо. Все может быть.

Хотя нет: уже не может.