Анна Аликевич
Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой).
Хтонь в пауке и незаячья душа: новые сборники Григория Батрынчи и Марии Тухватулиной
О книгах Григория Батрынчи «Экспресс ”Манна небесная”». — М.: Конь блед, 2024, и Марии Тухватулиной «Полынь и полынья». — Москва: дизайн-бюро «Револьверарт», издательство СТиХИ, 2024
Дебютный сборник выпускника Литинститута, московского поэта Григория Батрынчи, известного больше как соведущий проекта «Полет разборов», то есть как литературный критик, если вещи своими именами называть, сводится к мыслям о родительской семье и детстве, взрослению в мире интернета и иллюзии открытости всех возможностей. Фокусировку на переживании естественных этапов молодости: поисков себя в дружбе, образовании, общении, обозначения своих формирующихся взглядов, интересов, отношения к контексту существования — сегодня нередко приписывают нарциссическому складу личности. Естественная для подростка и художника, для зрелого «серьезного» человека такая парадигма социально недопустима. Однако, если присмотреться, здесь речь о самосозерцании, а не о самолюбовании. Мир, в котором поэт находит себя, это не сцена, не поле битвы, не трибуна, даже не альков — мы говорим о некоем игровом пространстве, где персонаж один из равных, а не исключительный, пестрое поле дружбы, тусовки.
Это сетевое сообщество, творческое сборище, поездка, квартирник — словом, демократическая культура, частично утраченная к нулевым и, очевидно, снова ожившая. Какой он, наш герой? Забавный, остроумный, слегка разочарованный в идеологии, добродушный, впрочем, ум ему не чужд; миролюбивый, отнюдь не поэт-воин, не поэт-гражданин. У него есть бунт, но скорее декоративный — это восстание против консервативности мира через речь, образ и шутку. Перед нами the fellow — скорее «такой, как другие», то есть неромантический, но вместе с тем дар иронии, острого зрения и способности к формулированию выделяет его среди ровесников.
вчера
я был анкета на сайте знакомств
имя: уитнейл
возраст: не помеха
пол: помою
о себе: пырцхгшл
люблю группу унтерпрокурор
сфотографировал свою тень красиво
в текучих лучах лунного света
вот он я вот он
Книга кажется мне содержательно мало включенной в контекст современности, она не гражданская, не публицистическая, прямого диалога со временем — что особенно интересно сегодняшнему рецензенту, — не присутствует. Но это и не эскапистская поэзия, отнюдь — скорее социальная, биографическая, личная. У нас принято, что частная сфера — это нечто женское, а мужчина должен болеть о судьбах мира, хотя бы уж с дивана, если не с экрана, конечно, есть исключения, однако естественное положение такое. Но когда речь о поэзии, время может отражаться в ней опосредованно, через язык, прием, нормы, а не только в лоб — тематически, экспансивно.
Сборник «Экспресс ‘’Манна небесная”» (видимо, название связано со школьным автобусом, отвозившим учеников на занятия) открывается традиционно — обращением к отцу. Мы узнаем нехитрую повесть о криминальном элементе, которого любили жена и сын, но который не любил их — такая немного высоцкая история, лишенная как оценочности, так и сильной эмоции. Это далеко не кузнецовское «Не имел ты права умирать», скорее речь о принятии, что всё так.
отец уходил за грибами
и возвращался через два года
совсем другим человеком
тогда я ещё не понимал
как поход за грибами
может настолько сильно всё изменить
<…>
отец сидел в тюрьме
стоял в тюрьме
лежал в тюрьме
ел в тюрьме
спал в тюрьме
но никогда
не писал оттуда писем
Жизнь в столице оказалась маргинализованной, сниженный фон бытия находился где-то на другой стороне глянцевой луны вечного праздника, выводя на банальное «очень трудно в Париже женщине». Присутствует связь с перестроечной эстетикой, дискурсом деконструкции, как это сегодня называется, хотя речь об условности, потому что Батрынча — зумер, никаких бед безвременья он не застал по причине своего рождения в нулевые. В то же время мгновенно вспоминается поэтизация домашнего уюта, тоска по его потере, свойственная раннему Кутенкову («немужская», «несерьезная» тема в ст. «Чай, заварка, вскипающий чайник…», в женской поэзии куда более привычная, ср. с романсом Дианы Коденко «Ты знала, чего оно стоит, // Нехитрое наше житье…»), у Батрынчи раскрывающаяся скорее не пронзительно-трагически, а детски, игрово:
дворники проснулись поутру
растопили снег в огромной чаше
уплывает рыбка в темноту
от земного холода подальше
чаще вспоминай своих богов
чтобы преуспеть в снегоуборке
рыбка слышит песню про любовь
это чайник свистнул на конфорке
Что касается философских верлибров Батрынчи, то это повествовательно-балладные тексты об эпизодах из жизни, родоначальниками их можно считать хоть маленькие поэмы Евгения Рейна, хоть опыты Александра Блока — подобные произведения кажутся мне детьми с неизвестными родителями, у которых возможны только условные усыновители, хотя, возможно, знаток меня и осудит. Сам поэт говорит об искренности и лиризме, как главной ценности такой поэзии. Действительно, некоторый «наив» — особенность стихов автора, отнюдь не легкомысленных по своим наблюдениям: ценности девальвируют, достижения молниеносно обесцениваются, шахматист получает от жизни доской промеж глаз и так далее. Однако есть нечто, сохраняющееся и сохраняющее все это — разумеется, мелос.
Поэзия Батрынчи скорее добрая, он трогательно скорбит о вымирании сумчатого волка («чтобы он был хоть где-то // а не когда-то»), прощает своего отца, сочувствует мигранту, ностальгирует по школьным дням, но не по учебе, рассматривает цветок или заоконье. Портрет художника в не самой счастливой юности, тем не менее, исполнен и юмористическими средствами. Невеселая действительность преображается с помощью шутливого отношения, словесной игры, комнатного хулиганства. Такие мотивы и приемы иногда называют инфантильными, то есть указывают на недостаточную осознанность поэтического мотылькового сознания, но в случае Батрынчи все наоборот — игровая позиция и есть его избранная ниша. Выбор «комнатной философии» сознателен: мир отдельно, поэт отдельно, все отдельно. Но в детской можно вообразить себя Наполеоном, поудить рыбу, стать оловянным солдатиком, проехаться на воображаемом экспрессе. В анекдотической форме такая система убеждений называется «Спас собаку от дурного обращения и печальной участи — то есть не завел собаку». Поэт нам не обязан, и это тоже его позиция. Но показать фокус — его долг.
люди больше не убивают друг друга,
в этом есть и моя заслуга —
родина может гордиться мной.
ни разу больше из дома не вышел —
только поэтому я и выжил,
родина может гордиться мной.
Хочется сказать о парадоксе, что Батрынча по внутренней культуре поэт скорее подросткового сознания, учреждающий шутовской пересмотр мира, с ноткой декаданса, он не взрослый. Потому что ниспровержение, критика и высмеивание, даже добродушное, — это еще не формирование своей Вселенной, своего времени. А скорее еще анализ, деструкция и адаптация к чужому пространству. В то же время как поэт перед нами сложившийся и умелый автор, выбравший стратегию, — назвать его «ищущим себя» я бы не решилась. Некоторые стихи говорят о том, что поэт в Батрынче выше уровнем, нежели индивид, хотя, конечно, это полушутка: никаких нижних и верхних уровней у «человеческого развития» не бывает.
спектакль окончен выходом в астрал
но я бывал у чёрта на куличках
бесшумной мыслью покидаю зал
и бесконечно еду в электричке
а за окном а за окном земля
москва сидней и всё что между ними
эпиграф «не жалея, не скорбя»
я подпираю буквами косыми
нам сверху оглавление дано
где этот прочерк ничего не значит
а за окном а за окном темно
и дети перекидывают мячик
* * *
Открыв новую книгу Марии Тухватулиной, я сразу подумала о Лете Югай. Потому что мотивы сада земного, жизни как волшебного пространства в качестве организующего начала мира поэзии свойственны им обеим. Социально-историческая заостренность их разная: у Югай откровенная, драматическая, у Тухватулиной завуалированная, иносказательная, но мир девичьей сходен. Да, и тот, и другой мир имеет определенность — это женский традиционный космос, хоть вовсе не «женская поэзия». Все роли здесь заданы, и автор работает с речью и метафорой, а не с изменением картины Вселенной. Если говорить грубо, тут невозможно появление шпалоукладчицы бабы Мани, утратившей представление о своем поле и назначении (Мамаенко), или просветленного пьяницы, сохранившего при такой-то жизни причастность небесному началу (Сучкова). Все на своих местах, «правильно». Сама идея, что «большой поэт — всегда революционер, он всё с ног на голову перетряхивает» — сложная. Безусловно, слово — это всегда прорыв в некое еще неоткрытое пространство, это дверь. Однако словесность как искусство, как мастерство не всегда связано с идейно-философским движением поэта. Иногда это просто очень красивое явление, растущее из старомодной почвы. Как это ни невероятно, но даже аполитичное, игровое начало Батрынчи в большей мере связано с миром идей и социальных трансформаций, нежели мелос Тухватулиной.
Что ж, муравей, своею правотой
Утешься за нехваткой перспектив.
Кофейник полон талою водой.
Добавь листочек мяты, вскипяти. <…>
Стемнеет рано — часик бы взаймы.
Пока светло, смотри во все глаза,
Как на костёр оскаленной зимы
Прозрачная восходит стрекоза.
(«КрылOFF»)
Если творчество Батрынчи все же направлено на себя, на рефлексию происходящего с ним в разные моменты жизни, то Тухватулина, даже изображая себя (или свою героиню), обращена к окружающему пространству. Она сама в большей степени условность, инструмент взаимодействия и познания, даже ее портрет подобен рисунку, проступающему на стекле в мороз. Маленькая личная история, вплетенная меж строк — ностальгия по отчему дому, печальная угадывающаяся ниточка несостоявшейся любви, растущая трещина в месте разлома мечты, желание жить взрослую, созидающую жизнь — лишь частные фрагменты большого полотна, книга посвящена другому. Нет, это не редукция себя («Разобьюсь — жалеть меня не надо:// Краше принесёшь в Сочельник с рынка»), не апелляция к типичному в себе — другая крайность современной поэзии, скорее, несклонность придавать себе как человеку какое-то особое значение. Между полюсами «Свет мой зеркальце, скажи» и «Эскадрон пополнит и забудет про меня» есть много делений, но Батрынча психологически ближе к первому полюсу, а Тухватулина — ко второму.
Уже давно багровые чернила
у высшей канцелярии в ходу.
Не только нас к прогнозам приучили —
читают и на небе, и в аду.
— Не брат ты мне. — А правда в чем? И сила?
— кто автору цитату даст в заём,
чтоб в мае наступающем Россия
лишь семена роняла в чернозём?
Признаемся, что четвертый сборник рязанской, то есть теперь уже московской поэтессы — автора, вполне утвердившего себя в современной поэзии, но вместе с тем молодого и наполненного, —своего рода христианское колдовство. На фоне эксперимента и фокуса на собственной личности предыдущего героя, Тухватулина выглядит консервативной, придающей главное значение метафорической ткани текста, ее поэзия — в первую очередь произведение искусства, отнюдь не постмодернистского. Ее взгляды — тоже христианские, но она любит иначе, как говорится в известном фильме: «Любить по-разному — это не смешно, это страшно». Мотив Родины у Тухватулиной уходит корнями в сказку, в архетип, это не «реальное» сложное пространство Сучковой, Югай, Мамаенко, в котором мало не покажется. Напротив, скорее «место, где любят и ждут» (Григорий Шувалов), провинциальный колорит лишен приземленных очертаний, все вещи стали воздушными, то есть малая родина здесь мотив, а не объект всех устремлений автора. Она немножко рай, и с реальной рязанской топографией совпадает мало, так что речь о некоем принимающем и чудесном месте, существующем в межхудожественном пространстве. Здесь мы не станем рассуждать о связи Тухватулиной с новокрестьянской и вообще краевой традицией, тем более что, на мой взгляд, она притянутая. Речь о создании «мира-сада» для отдохновения души средствами поэтического искусства и негромкого, но звонкого голоса.
Тебе нужна причина приезжать —
Как школьнику прилежному гербарий.
В душе был клад, но он теперь разграблен,
И мыши за обоями шуршат.
А лес, что вашу местность окружал,
Его под корень нынче вырубают.
Сняв голову, по шапке не рыдают,
Так притворись, что прошлого не жаль.
Не могу не сказать, что если Югай обращается к державной истории, к сложным судьбам своих предков, то здесь такой глубины нет. Тухватулина сама и неоднократно обозначает некоторую свою камерность («Я — блюдечко с надколотой каймой, // Осенний лист, букет чертополоха»), не претендуя на некий масштаб, деяние, голос времени. Возможно, мир, который меньше — он ближе любому из нас, не поучаствовавшему в больших событиях. Ведь признаемся себе честно — не всякий способен выкопать огромные корни родословного древа, тянущиеся к деяниям предков при вожде, к переселениям, подвигам, гордости и боли. Может, это и к лучшему. Поэты, помнящие и ощущающие историческую ретроспективу, нужны — но всем такими быть, наверное, не нужно. Мир Тухватулиной, как это ни иронично, локальнее, комфортнее, он укладывается в определенные представления и даже, как сказал бы недоброжелатель, подыгрывает читателю. Секрет его воздействия в том, что все мы в глубине стоим на основополагающих формулах: «дом», «детство», «отчая семья», «таинственный мир юности», «загадки веры предков». Современная индустриальная, динамичная жизни меняет нас, переселяет оттуда, затуманивает память. Однако эти основания никуда не деваются, вечное возвращение к ним всегда будет в лирике… всех народов. Поэтому талантливая поэзия, связанная с этими общими местами души, сколь бы ни называли ее «извечным повторением», будет отзываться в нас.
Сочини себе дом —
чтобы свой от крыльца до трубы,
чтоб ходила босой
и вставал зверобой вдоль тропы,
чтоб на грядке теснились
мелисса для чая и лук,
чтобы снились лишь те,
чьи объятья вне власти разлук.
Чтобы старая кошка
смотрела на птичку в окно,
чтобы летом окрошка,
зимой — молодое вино.
Безусловно, Тухватулина больше этого, ее движущиеся истоки не сводятся к эксплуатации образа малой родины, воспоминаний, сожалений — она сложный и разный, философский, искусный поэт. Некоторые священники говорят, что при молитве христианин не должен испытывать внутренний комфорт, ибо не в этом цель молитвы, — однако поэзия Марии (ведь стихи — это тоже нередко некоторая форма обращения к Богу) часто вызывает именно ощущение спокойствия, нахождения в некоем защищенном пространстве. Такой парадокс. Эстетическое удовольствие, доставляемое произведением, — сегодня вопрос спорный, некоторые авторы стремятся намеренно лишить читателя сладкого путешествия по прекрасной музыке, а поэзию — самих основ художественного языка. Но Тухватулина не нарушает этих неписаных правил, ее книгу приятно читать, и даже сам ты себе кажешься лучше, читая ее. Есть среди ее текстов и такие, которые поражают, останавливают человека искушенного, тогда мы ощущаем всем своим существом, что перед нами не просто девушка, проводящая свои дни в молитвах, воспоминаниях и добром делании:
твой знакомый уснул, прижимая к груди
не письмо — наградной пистолет.
то, как родина просит холодной воды,
ведь не хочет узнать ни один,
как из правой растёт стебелёк лебеды,
а из левой ладони — полынь.
