Владимир Буев много лет является президентом Национального института системных исследований проблем предпринимательства и группы компаний НИСИПП. В качестве эксперта в сфере экономического развития и предпринимательства неоднократно выступал в федеральных электронных и печатных СМИ. В роли пародиста и под своим именем выступать начал в этом году. Ранее под псевдонимом делал попытки писать ироническую и сатирическую прозу на темы истории античного Рима.
«Хорошие люди, прохожие просто… читают стихи, это их стихия»
Репортаж с вечера современных поэтов
Открыв очередной вечер, посвящённый 11-летию арт-проекта «Бегемот внутри», Николай Милешкин напомнил, что при своём рождении проект был назван просто «Бегемотом». Когда «животное» чуть подросло, то преобразовалось в «Бегемота внутри». Причина переименования была логичной и уважительной: к литературным вечерам проекта присоединились выставки, лекции, концерты и прочее. Мало ли что к чему может присоединиться.
— Обычно в годовщины мы вспоминаем всё, что у нас было за прошедший бегемотский год. А бегемотский год, как известно, не совпадает с обычным календарным, ибо сдвинут на месяц вперед, — объясняет Николай ход дальнейших событий.
Раз в двенадцать месяцев хозяин «Бегемота внутри» начинает вечера-годовщины с непривычного для него жанра — со стриптиза. Николай является обладателем уникальной «специальной маечки, которая обязательно должна появиться в кадре». Объявив об этом, он медленно расстегивает рубашку, под которой обнаруживается синяя майка с двумя обнимающимися бегемотами (белым и желтым) и надписью «Обнять не обнятое».
— Самое интересное, что это очень не нравится моей жене, но она же мне эту майку и подарила. На что она рассчитывала? — шутит ведущий.
Впрочем, на этом стриптиз и закончился. Зрители почувствовали себя обманутыми, но любимая шутка Николая удалась на славу (для тех, кто с ней ещё не был знаком).
Женскую аудиторию Николай утешил:
— На майке написана важная фраза. Я в течение вечера буду следовать указанию этой надписи. Это будет касаться сугубо женского пола не потому, что я сексист, а в силу моей дремучей древности. Ко многим новым реалиям я не адаптировался.
Юмор закончился, началась серьёзная поэзия. Всем участникам вечера Николай рекомендовал быть готовыми к выступлению в любой момент, ибо вызывать авторов к барьеру он пригрозил «в хаотической последовательности». И напомнил, что «все тут были пионерами, поэтому знают лозунг “Всегда готов”, который актуален навсегда».
Перед поэтической читкой на экране было прокручено короткое видео о бегемотице Феоне (так её назвал Николай, напомнив, что она появлялась и на прошлых годовщинах). Недавно Феоне исполнилось 6 лет — на экране происходило отмечание её днюхи: бегемотица под «Happy Birthday to You» жевала настоящий торт, потом её кормили травой и к ней подошёл маленький бегемотик (видимо, её отпрыск).
Николай повторил свой озвучиваемый на подобных мероприятиях рефрен о том, как возникла идея проведения вечеров хороших и разных поэтов. Сам он любит, когда авторы солируют, но в какой-то момент понял, что хороших авторов так много, что полноценные вечера каждому не успеет устроить за всю свою жизнь (да и разные есть в наличии). И в тот момент родилась мысль о вечерах хороших и разных. Нынче настал черёд 16-го раунда. А вот летом в Малаховке, где выступал поэт Михаил Гундарин, прошла 13-я серия. И Михаил был «одним из самых ярких авторов той встречи». Так логически привязав поэта к «хорошим и разным», ведущий вызвал на сцену барнаульского (а нынче московского) стихотворца.
По словам импозантного Михаила Гундарина, ему «нравится идеология проекта» и, кроме того, он «сам на бегемота похож».
— А что, на самом деле поэты должны быть худыми, что ли? Поэты должны быть хорошими, а если еще вот такими, как я, то совсем замечательно, — одобрил свою комплекцию и себя поэт и прочитал «Дорожную песню» — стих, как то ли сам Михаил, то ли его лирический герой, то ли оба сразу рефлексировали в поезде о русскости и «шпане-вечности»: «Белое, чужое, молодое, / Со шпаною-вечностью на ты. / Я родился, может быть, героем / На вершинах Русской Пустоты…»
Вообще стихи свои Михаил слышит «оттуда», как и сочинённую им песню, в которой есть слова «Онгудай, Магадан/ а другие слова и разобрать не могу».
— Онгудай — это место в Горном Алтае, приравненное по условиям к Дальнему Северу», — сделал пояснение поэт специально для московских товарищей.
Гундарин не живёт в век-волкодав, время на его веку постоянно меняется: «Есть время-товарищ и время-нож, / время быть атеистом…»
Прошедшая осень прозвенела для него «поддельным серебром». Когда ноябрь стоял бесснежным, Михаил жаждал алтайского климата: «Ноябрьская советская пора. / И правда, где тут сыщешь серебра? / Скорей бы резкость смазал мокрый снег. / Скорей бы новый, новогодний век. / Его презренье, киноварь его, / что выпачкает всех до одного». Прошедшему ноябрю поэт посвятил и ещё одно стихотворение, которое так и назвал: «Тёплый ноябрь»: он «тихо укрыл страну», поэтому «до зимы — как до чужих морей». О чем рефлексия в ноябре? О том же, о чем и в остальные 11 месяцев года — о себе, о жизни, о погоде: «Жизнь оказалась дымом. Была легка? / Будет ли смерть внезапной, как стоп-сигнал? / Что там внутри облачного клубка? / Я не нашел ответов, хотя искал».
Русская тема в двух песнях (мятной и матовой от «старого лжеца» и военной, от которой «обжигается горло») вполне гармонична в устах и стихах Михаила. Обе стороны медали он признаёт, хотя ближе ему только одна: «Русские обе, русские! / Водка и молоко / льются на землю / в узкое / русской иглы ушко».
Все свои стихи Михаил всегда читает на память, но сегодня подглядывал в экран мобильника. Ларчик просто открывался: тексты новые, многие написаны после не столь давнего «бегемотового» вечера в Малаховке, выучить себя наизусть поэт ещё не успел (был долгий период, когда автор стихов не писал, а с недавних пор поэзия полилась из него, как из рога изобилия). Кстати, всё прочитанное было опубликовано в профиле Гундарина в Vk — его новые стихи появляются в конце каждой рабочей недели с тегом #моепопятницам.
Завершил свое выступление Михаил театральным поклоном и этим стихотворением: «Мы пьем на Сретенке коньяк / В последних числах ноября — / Глотаем маковки церквей. / Каким огнем они горят, / Как согревают изнутри / Московской ночи вопреки! / И кажется, что смерти нет, / Бессмертен мир, бессмертны мы».
В кулуарах Михаил потом пояснит метафору, возникшую в его последнем стихотворении: маковки церквей на Сретенке показались ему похожими на коньячные пробки, поэтому родилась такая силлабо-тоника.
Николай Милешкин сегодня о многом напоминал. Например, об августовском вечере, посвящённом ушедшему в мир иной поэту Владимиру Строчкову. Многие считают Строчкова одним из лучших поэтов второй половины XX века, и Николай с этим мнением согласен. На заре «Бегемота» Владимир Строчков тоже выступал в арт-проекте, когда он проходил в Малаховке.
Прежде, чем ведущий передал слово другу Строчкова Александру Левину, на экране в видеозаписи появился сам Строчков, прочитавший три юмористических сюжетных стихотворения. Первое начиналось словами «Помню, в детстве была у меня шоколадная лошадь…» и заканчивалось «А потом её кошка с подоконника как-то спихнула — / полагаю, нарочно, ревнива была наша Мурка. / Мы собрали останки, омыли и быстро умяли. / Я рыдал безутешно, но ел её вместе со всеми. / Всё же странная это штука — любовь». Второе (с рефренами «помедли помедли» то да это, «продлись продлись» то да сё) заканчивалось катреном: «очарованный странник мозги набекрень / через бред бредет сквозь сухую воду / помедли постой уходящий день / продлись продлись бюллетень по уходу». Третье — о карьеристе, который «состоял в различных первичных ячейках / сотах семьях ульях муравьиных кучах / гнездах норах лежках логовах шайках / сам с собой боролся за звание лучших… / занимался в группах кружках квадратах / лобзиком крестом хорового пенья» и который «вырос умным сильным быстрым ловким / хитрым подлым подлым гад подонок».
Александр Левин, начав с реплики «Не буду я слова говорить, лучше спою», исполнил несколько своих песен на стихи Строчкова о том:
- что не стоит тужить, «если нет от рожденья крыла» — в этом случае надо придумать себе коромысло и раскрутить его;
- что «нету ни Бога, ни кармы, / в небесах — ни кола, ни Икара, / лишь мотаются Шаттл да Союз», а смерти автор и/или его лирический герой почти не боится;
- что «простому птеродактилю», крылья которого задевают о стены, хочется брать Зимний, возглавить оборону или заведовать искусством, как Жданов, и т.д., но ему приходится работать в горкоме и заседать в горсовете — в общем, тут можно вспомнить былое из XIX века: мечты, мечты, где ваша сладость (стих называется «Рептилия», второе название «Птеродактиль»);
- что устал, но всё равно надо летать: «Я устал, отпусти, смеётся, не могу, ты меня достал, / Разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети, / Ну и чёрт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал, / И смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу, / Ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу».
Ряд стихотворений были написаны Левиным совместно (или «совместно») со Строчковым. Ну, как совместно: Левин брал стихотворение, начинал писать мелодию и его «несло» на изменение текста. Так, «в результате получился вальс для Владимира Набокова» с названием «Одинокий пловец»: «Как живётся тебе, одинокий пловец, / как плывется среди отгибаемых волн? / Опадают барашки кудрявых словес, / и со дна эта муть да какая-то вонь…»
Стих «Заклятие» Левин назвал своими вариациями на тему стихотворения Строчкова с таким же названием: «Отвали от меня. Отвали от меня. / Отвали всею глыбой твоей. / Отвали этот камень с души. / Отвали три-четыре куска. / Я приму за твои / за крутые отвалы. / Отвалы твои хороши…»
После вариаций последовали одноименные стихи Левина из «Зимнего цикла». Одно с названием «Начало зимы» он не спел, а прочитал: «Зима есть оккупация души. / Не благо дарит — благосостоянье / Душевный пыл в размере подаянья / да крепкий сон. Куда теперь спешить? / Прощаясь до нескорого свиданья…». Второе «Зимняя элегия» было песней, поэтому опять в ход пошла гитара: «Завернула зима, с резким визгом входя в поворот / и с заносом пройдя по внезапно замёрзшим дорогам. / Доставай же лопату, греби от гаражных ворот — / эту мягко-сыпучую воду кидай понемногу».
Николай Милешкин поблагодарил культурный центр Лихачева, который «терпит» его проект «семь лет с хвостиком» (предыдущие годы «терпел» кто-то другой). Николая удивляет, когда его спрашивают: дескать, чего ты так далеко от центра Москвы уехал. Объяснение простое: Николай проводит вечера там, где люди принимают то, чем он занимается. Если кто-то думает, что любая библиотека понимает, что такое современная поэзия, то это совсем не так.
Ведущий передал слово Владимиру Коркунову: «человеку, который занимается помощью слепоглухим людям и их творчеством — публикует их в журналах, на сайтах». Владимир представил недавно выпущенный сборник документальной поэзии — монологи слепоглухих людей, в том числе о пограничных состояниях в их жизни. Монологи о том, что слепые люди видели последним в жизни, а глухие — последним слышали. И о том, что этим людям природа дала вместо слуха и зрения, ведь «когда что-то уходит, что-то естественным образом и приходит».
По словам Коркунова, найти незрячих людей, утративших зрение, проще, чем найти людей, которые что-то последнее слышали в жизни и у которых сохранились слуховые ассоциации. Когда человек теряет слух в течение жизни, ему часто помогают слуховые аппараты или имплантация, то есть человек продолжает слышать. Если человек рождается неслышащим, то у него нет никаких слуховых воспоминаний. Составители сборника нашли одну «тотально слепоглухую» женщину. Это Ирина Поволоцкая, художница, актриса. Впрочем, в сборнике много тотально слепоглухих людей.
Из каждого раздела сборника Владимир прочитал по монологу. Сначала был монолог о том, что человек последним слышал в жизни. Несколько выдержек из одного текста: «всё началось через несколько дней после моего пятилетия / мама из кухни позвала — / я не отозвалась / она думала — хулиганю и наказала меня / <тогда меня в первый раз наказали за глухоту>… / в шесть я уже не различала слов / просто знала: на том конце провода дед / додумывала его слова про себя — / и каждый раз повторяла: люблю люблю / мама стеснялась что я — не такая как все / скрывала от подруг мою глухоту <что со мной нельзя говорить голосом> / даже когда я освоила речь из ладони в ладонь / самой мучительной была не тишина — гул / от него болела голова / тошнило / страдало равновесие / он звучал постоянно усиливался с каждой попыткой услышать… / а вскоре мне нужно было лишь отвернуться / чтобы не видеть и не слышать / семейных ссор».
Вторую историю о последнем увиденном в жизни Владимиру Коркунову рассказала слепоглухая Елена Какорина, которая для публикаций попросила подписывать себя так: танцовщица и фантазёрка. «Я теряла зрение постепенно, как мороженое. Вот было оно большое и вдруг стало таять, таять, и вот его нет. На часах первыми исчезли стрелки, потом цифры. Тщетно смотришь на стену и не понимаешь, куда они делись… Внук был последним, что я чётко видела в жизни, мы часто играли. Он говорит: бабушка, давай поиграем в прятки. Самое милое дело: со мной только в прятки играть… Внук говорит: а нет таких аппаратов, чтобы ты их на глазки надевала?»
Николай Милешкин снова вернулся к антологии (без не ни в одни ворота!), связанной с рано ушедшими поэтами, и к циклу вечеров, каждый из которых был посвящён определенному автору. В этом году на одном из таких вечеров вспоминали поэта из Хакасии Анатолия Кыштымова. По словам ведущего, никогда нельзя предсказать, каким будет мероприятие:
— Ты можешь знать, кто у тебя выступает, знать темы, но как сложится сам вечер, одному Богу известно. Вечера, как правило, получаются стереоскопическими. Говоря о каком-то поэте, каждый рассказчик смотрит со своей стороны, со своей точки зрения. Иногда размах таких взглядов непредсказуем. Одним из самых неожиданных и сильных был доклад об Анатолии Кыштымове: через призму места, где он жил, через Хакасию. Его сделала Галина Романовская.
Галина Романовская сама тоже родом из Хакасии и тоже, по ее словам, пробует себя в стихосложении. Она всегда мечтала, чтобы в Хакасии, где прошло её школьное детство, появился «такой человек, который мог бы почувствовать красоту этой маленькой глуши — древнего непознанного места». Эту красоту, по ее словам, трудно разглядеть, «даже приехав туда дней на 10 в самое красивое летнее время». Разглядеть «глубину непознанности» возможно, только живя там. Галина была удивлена, что в то время, когда её детство проходило в Хакасии, там жил «прекрасный поэт, который широко известен не был»:
— Кто-то, конечно, его знал. На взгляд современного избалованного сетевым общением человека, это удивительно, но в моё время даже если талантливый человек жил в соседнем районе, то его земляки про него могли не знать и не узнать никогда. Не было такого способа как пост и репост, чтобы показать себя или рассказать о тебе другим. Тогда была районная газета, областная газета. В областную газету брали не всех, а только прошедших редакторский ценз.
Галина рассказала, как однажды талант Анатолия Кыштымова заметила филолог и корреспондент районной газеты Лариса Катаева и, разместив в газете его стихи, стала «ему помогать, редактировать, выслушивать: это стало его счастьем и неразделенной любовью».
К 29 годам (к моменту его трагической смерти) у Анатолия «сформировался особый язык», что, на взгляд Галины, удивительно для глубинки 80-х годов прошлого столетия.
— В библиотеке Лермонтова выступили трое мужчин, и тут дали слово мне, землячке Кыштымова. Я стала рассказывать о Хакасии и о том, как я вижу этого человека. У него был такой детский доверчивый взгляд на мир. Мне очень понравилось, как Антон Метельков сказал, что в стихах Кыштымова — трепет, волнение при встрече с природой и страх, что эта красота вот-вот исчезнет, но надежда на то, что она всё-таки останется. Если бы мне дали возможность составлять/редактировать сборник Кыштымова, я бы назвала его вот этими словами «Я хотел бы видеть вечно возвращение травы». Про возвращение травы мог написать только настоящий поэт.
Галина рассказала, что Хакасия — то место, где посреди степи может стоять идол — «столб или с солярным знаком, или с глазами». И что у идола могут быть намазаны жиром губы (жир постоянно свежий, поэтому губы не высыхают) — значит, кто-то недавно к нему подходил и о чём-то просил. Идол мог стоять и прямо в городе посередине улицы. Например, в небольшом пыльном скверике рядом с вокзалом недалеко от камня, который показывал точку, где находится середина Азии.
— В Хакасии вообще всё быстро пылью зарастает. Горячая пыль — это яркая примета региона. Современность и древность в Хакасии очень хорошо соседствуют. Хакасы простые и скромные люди. Они не очень рассказывают о своей культуре — может быть, это способ её сохранить, чтобы она не стала кичем, модным этническим антуражем. Хакасы блюдут традиции: у них особый обряд похорон, особый обряд свадеб. Все иначе, чем у русскоязычного населения, которого по количеству в регионе больше. С годами я всё больше жалею, что так мало знаю хакасскую культуру. Сейчас там открылся прекрасный монументальный музей. В первом зале стоит трансформаторный гул, и идолы как будто устремляются вверх. Ощущение, что они говорят друг с другом. Я, приходя туда, испытываю трепет. Стало модным устраивать там корпоративные экскурсии. Я думаю, неплохо было бы запустить в Хакасии писательский тур — тогда там многих пробьёт на стихи. Но это надо делать умеючи. В глубинке всю красоту трудно разглядеть. Многие приезжают и говорят: какая дичь, какая глушь. Несмотря на то, что Хакасия — Сибирь, это очень теплое место, потому что оно является котловиной между гор. Когда там выпадает снег, то его очень быстро выметает. Все снегу радуются: он сохраняет урожай и деревья. И красота невероятная.
Галина отметила, что Анатолий Кыштымов был таким снегопоклонником, и вспомнила, что ей пора перейти к чтению стихов хакасского поэта. Когда выступающая рассказывала об Анатолии, она сидела. Когда стала читать его стихи, встала:
- «Уснула река / в своём логу. / Спят скалы — глыбы. / Лодка рыбака / на берегу, / как две рыбы. / Я сюда приду, / просто посижу, / помну в пальцах / глину. / Вспомню о тебе, / речку разбужу, / камешек кинув»;
- «Достигаю твоей версты. / Так же травы ветер тревожит… / Молчу. И это вновь ты. / Вздыхаю. И это ты тоже…»;
- «Провожаю тебя, и снежинки летят, / К голове твоей тени бегу… / Словно трещины, тени деревьев лежат / Под ногами на лунном снегу».
Выступающая сообщила также, что у Анатолия есть стихотворения о матери, которые в опубликованную подборку антологии не вошли и прочитала несколько, вот выдержка из одного: «Я беру снежинку, как ромашку… / “Любит ли, не любит”… — ворожу… / Ты к окошку подбежишь в рубашке, / крикнешь: “Мама! Снег!” . Я напишу…»
Николай Милешкин напомнил, что недавно проект проводил мероприятие с названием «Драка Есенина и Пастернака как зеркало русской поэзии и рок-н-рола». Что это такое? Из пояснений следовало, что однажды на заседании московского совета литераторов Дмитрий Назаренко подарил Милешкину свою книгу ровно с таким названием. Николай прочёл эту книгу за один день, поскольку «читается она невероятно легко». Николаю нравится жанр, в котором «юмористично-ироничный взгляд не исключает ни серьезности героев, о которых идет речь, ни серьёзного подхода к событиям».
Дмитрий Назаренко порадовался, что в зале много народа, «просто прохожих», ибо обычно «на такие мероприятия ходят одни поэты и издатели». И прочёл свой стих, который написал год назад сразу на выходе из библиотеки Лермонтова (на метро Сокольники) после одной из встреч цикла о хороших и разных поэтах: «Девочка от литературы / Шла на вечер / В центре культуры / От метро Сокольники / В метрах пятистах. / Никак библиотеку / На семи ветрах / Не может найти, / Вот дура. / Берет такси. / Теперь так принято / На Руси… // Вечер ведет / Коля Милешкин. / Поэты, поэтихи разного роста. / Хорошие люди. / Прохожие просто. / Ваганты. / Времени вехи. / Таланты / Не для потехи / Читают / Стихи / Это их стихия. / Читаю стихи и я».
Выступающий пообещал помнить о регламенте и пошутил, что ему «вкратце, как говорится, коротенько, минут на 40» предстоит поделиться тем, как «в разные годы поэтической жизни отдельные писатели и просто персонажи пытались составить карту территории поэзии». Это были и Валентин Катаев с книгой воспоминаний «Алмазный мой венец», и Владимир Сорокин с постмодернистским романом «Голубое сало». По словам Назаренко, писатели описывали разных поэтов и писателей по-разному: «Валентин Катаев зашифровывал эти имена; Владимир Сорокин представлял события как искусственный интеллект: как сейчас цифровые программы в сети искорёживают картины — так и он в искажённом виде представлял конфликт представителей лианозовской школы и официальной группы поэтов-шестидесятников».
Почему Назаренко взялся за такой сюжет, он и сам не знал. Хотя следом объяснил мотивы: по его словам, он «жил в центре этой территории поэзии»:
— В детстве первые 15 лет я жил на 2-м Троицком переулке дом 6А, бабушка с дедушкой жили на 4-й Мещанской. В 300 метрах оттуда на 2-м Троицком переулке проживал Евтушенко. В 200 метрах снимал квартиру Лимонов. В километре проживал Холин, представитель Лианозовской школы. Сапгир жил на 3-й Мещанской напротив лечебницы МОНИКИ — там находился роддом, где я появился на свет. И Высоцкий родился там же на несколько десятков лет раньше меня. Всё время так крутилось вокруг неведомой оси. И даже сейчас мы здесь встречаемся на Амурской улице, а в 5 км отсюда на Большой Черкизовской было последнее жилище художника Оскара Рабина, основателя лианозовской школы перед тем, как его выгнали из СССР и он уехал во Францию. Здесь он жил, проводил выставки. Сами выставки проходили на квартире Холина. Долгие пруды — недалеко от того места, где я живу сейчас. Всё это стало мне очевидным после того, как я написал книгу, в основе которой лежат всякие географические события из жизни Пастернака, Есенина и других.
Назаренко прочитал фрагмент из книги, отражающий эпизод драки Пастернака и Есенина. Такой драки на самом деле не было, но автор взял на себя смелость её придумать. Однако все речевые цитаты поэтов, по его словам, являются аутентичными (они на самом деле так высказывались).
Начинался фрагмент так: «…“Московский озорной гуляка” носит костюм французского кутюрье из светло-серого габардина, белую сорочку, галстук, тонкое шёлковое белье, двухцветные ботинки на кожаной подошве с застежками на пуговицах. Нижняя часть ботинок сделана из гладкой кожи, верхняя из белой ткани. На Есенине нет ни одной вещи советского производства. Фабрики белья, обуви, шорно-амуничных принадлежностей, обмундирования треста “Мосшвей” ничего подобного не производят…»
А заканчивался таким абзацем: «Ворот сорочки неожиданно становится тугим, Пастернака обдает жаром. Взрыв адреналина и его рука летит к лицу Есенина. Пощечина звучит, как выстрел. Пастернак хватает Есенина за лацкан, чтобы бить еще, еще, и ещё. Есенин выворачивается и наматывает на кулак ветхую ткань сорочки Пастернака. Треск рвущегося материала, сыпятся пуговицы. Главный редактор журнала «Красная Новь» Александр Вронский рассеянно наблюдает как одна из пуговиц катится по полу и снова погружается в бумаги. Сцепившись, поэты кружатся на паркете. Время от времени Пастернак выкрикивает:
— Я покажу тебе «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии…»
Многие сюжеты книги пришли из противостояния/противопоставления шестидесятников и представителей андеграундной поэзии, представленных лианозовской школой (и рок-н-рол в этом замесе участвует).
Назаренко вспоминает имя Леонида Губанова, основателя общества СМОГистов, и сравнивает его с Джонни Роттоном из Sex Pistols, с Миком Джагером из Rolling Stones, в крайнем случае с Малколмом Мак-Да́уэллом из «Заводного апельсина». И напоминает, что Губанов однажды подрался с Эдуардом Лимоновым.
Героями книги выступают также Есенин, Пастернак, Высоцкий. Посде концертов Есенина в Ростове слушатели зажигали бенгальские огни. Это вызвало у Назаренко аллюзию к тому, что «сейчас в зале появляются горящие зажигалки».
Значительный объем материала в книге посвящен кинокартине «Застава Ильича», где выступают Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина («баттл, который с большим перевесом выиграл Евтушенко»). Назаренко сожалеет, что это был «единственный киноматериал, единственное документальное свидетельство о вечере поэтов».
В целом концепция книги посвящена оттепели. По мнению Назаренко, «оттепель протекала не только у нас в России, она протекала по всему миру», а её «участниками были люди, которые построили барьер, который отделяет прошлое от настоящего: они построили такую стену, после которой возвращение к прошлому невозможно».
— До сотни экземпляров книги разошлась по друзьям, но отдельные главы размещены в инете, и отклик на них получен. Изучение территории поэзии время от времени происходит. И вот я один из людей, который взялся за эту тему, продолжаю накапливать материал, — завершает свой спич Назаренко.
Николай Милешкин напомнил, что в его арт-проекте есть отдельный цикл вечеров поэтов, связанных с рок-музыкой (название рок-поэт он не любит). На нескольких прошедших мероприятиях уже вспоминали Башлачева, Янку Дягилеву и Веню Д’ркина. Ведущему всегда интересны новые люди. Благодаря Наталье Рожковой он узнал, что был такой поэт как Александр Карпов, который называл себя О’Карпов, так как был большим поклонником кельтской культуры.
Николай поставил видеоклип с песней Александра и со сменяющими друг друга изображениями природы (зима, реки, цветы), красивых девушек и камина с огнём: «Порою, когда на пожухлый луг / Последний дождь упадёт, / И дикие гуси летят на юг, / Поднявшись с родных болот, / Когда первый снег обернётся водой, / И нового встанет стена, / Войди в мой дом, чтобы выпить со мной / Клюквенного вина…»
Наталья Рожкова, работающая (по её словам) в старейшем журнале «Русский переплёт» (вообще-то он выходит с 1999 года и на старейший не тянет), многих авторов тоже узнала благодаря проекту Николая Милешкина (Ольгу Подъемщикову, Анатолия Кыштымова, Эдуарда Старкова).
Творчество Александра Карпова Наталья Рожкова постоянно вспоминала, когда произошли трагические события в Крокус-сити, где он погиб. Она рассказала, что Карпов родился в Москве, с детства рисовал, читал много, «мог Баха сыграть: обладал разными талантами». По её мнению, особенно удачны шуточные рок-баллады Карпова, «всё ирландское его привлекало». Он переводил ирландскую поэзию и по внутренней сути сам «был настоящим ирландцем», поскольку был мятежным человеком. О нём писали, что он «с гитарой как неотъемлемой частью тела». Карпов был прекрасным переводчиком и перевел известный мюзикл «Чикаго», в тексте было много сленговых выражений, которые он великолепно адаптировал к русской речи. Даже Филипп Киркоров вспоминал в процессе работы над «Чикаго», что Александра полюбили все (и американцы тоже). И ещё он «был большим ребенком».
Наталья помнит дату, когда она с ним познакомилась. Это случилось 25 сентября 2002 года на Съезде союза литераторов России.
— На съезде было голосование, не помню, по каком-то вопросу. Кто за? Он поднимает рук. Кто против? Он опять поднимает руку. Кто воздержался? Он опять поднимает руку. Поскольку мы быстро перешли на ты, я спрашиваю: Саша, а что это ты так? Он: я прикалываюсь. Веселый был человек. Прошло меньше месяца. Они вдвоем со Светланой пошли на Дубровку посмотреть мюзикл «Норд-Ост». Теракт. Ему угрожали, говорили: расстреляем. Они сидели со Светланой, держась за руку. Светлана осталась жива. Когда дали газ, он получил слишком большую дозировку. Сначала выносили тех, кто был полегче. Александр был высокий, крупный, его поднять было непросто. Он был найден среди погибших. Ему был 31 год.
Наталья, сделав оговорку, что Карпов писал не только тексты песен, но и отдельные стихи, прочитала его стихотворение «Мыши» («Этой ночью, вы слышите — тише — / Собираются мыши на крыше. / Нелетучие серые мыши, / Молчаливым потоком все выше / Забираются мыши на крыши, / Заполняя все щели и ниши») и три лимерика:
Старый химик из Стерлитамака
Дня прожить не мог без аммиака.
И в рагу и в коньяк
Добавлял аммиак
Старый химик из Стерлитамака!..
Раз похитили древние киники
Банку спирта в одной поликлинике,
А потом Диоген,
Раздобыв автоген,
Всех учил как на нём вялить финики…
Три недели О»Карпов с трудом
Очень сложный писал палиндром.
И за тот палиндром
Был отправлен в дурдом,
Предварительно битый ведром.
Николай Милешкин пообещал, что небольшая подборка Карпова, в том числе три палидрома, войдет в готовящийся 4-й том антологии о рано ушедших поэтах. И уточнил, что тот был не только переводчиком, но и интерпретатором ирландского фольклора, после чего поставил аудиозапись культовой фольклорной песни в исполнении Карпова «Семь бухих ночей», которую «знает даже ирландский ребенок». В песне пелось, как целую неделю «лирический герой» приходит к жене домой и видит там разные незнакомые предметы и части тела постороннего мужчины, а жена каждый раз обвиняет мужа в пьянстве и в искажённом представлении реальной действительности.
Александр Курбатов, приглашённый на сцену рассказать о поэте Андрее Туркине, посетовал, что «в прошлый раз [во время фотовыставки] рассказывать было легче, потому что рядом был портрет Туркина в фуфайке с шапкой на затылке: словно «какой-то рабочий из-за угла выскочил, и тут его сфотографировали». Поэтому на предыдущем мероприятии Курбатов, не описывая Туркина, сразу начал с его стихотворений. Теперь же выступающий словесно описал фотоснимок поэта, после чего прочитал несколько его шуточных/ернических и сатирических стишков:
- «Слабая, словно больное растение, / Меж деревами тугими, ветвистыми / Шла комсомолка по лесу весеннему / И повстречалась в лесу с коммунистами. / Время прошло, а на месте их встречи / Бьет чудотворный, целебный родник. / В знак чистоты, совершенства сердечного / Здесь, на советской земле, он возник!»;
- «Посмотришь на небо — там звёзды одне. / Мне солнце на небе напомнят оне, / Кому-то напомнят оне, может быть, / С разорванной ниткой жемчужную нить, / Кому-нибудь срез дорогой колбасы, / Песочные кто-нибудь вспомнит часы, / И даже стакан представляется мне, / Но взглянешь на небо — там звёзды одне!»;
- «Купил я Ленина карманного, / И, как читал его, читал, / Из парня злобного и странного / Простым и добрым парнем стал. / Из параноика презренного / Я тихим стал, что мышь твоя, / Когда куплю его толстенного, / Каким-то парнем стану я?»
Александр посетовал, что, к сожалению, самого Туркина он лично не знал (для выступающего поэт Туркин «личность какая-то легендарная»), но слышал его стихи в спектакле студенческого театра МГУ «Синие ночи ЧК». Стихи Туркина там читал дуэт молодых бодрых ребят «Нестор и Платон» (ранее сам Туркин выступал в паре с Юлием Гуголевым, и их дуэт назывался «Квас заказом»).
Выступающий рассказал, что стихи Туркина вывешивались в гайд-парке МГУ. Кстати, автор этих строк помнит тот гайд-парк, ибо проживал в общежитии Главного здания (так называемое ГЗ) МГУ во время обучения в аспирантуре: это такое круглое помещение между двумя лекционным аудиториями на первом этаже ГЗ универа. В 1989-м и в девяностые годы прошлого столетия там был, в основном, политический гайд-парк, но был и литературный уголок, где раз в неделю с продолжением вывешивалась новая глава Владимира Шинкарева «Максим и Фёдор». Там же появлялись и подборки Андрея Туркина.
Александр напомнил, что Андрей Туркин погиб в 1997 году, упав с балкона. По прошествии лет в 2013 году Николай Байтов и Светлана Литвак придумали сделать поход памяти Туркина по маршруту, описанному в его стихотворении «О как мне дорог центр города». Александр его процитировал: «О, как мне дорог центр города, / Где Долгорукого рука / Как будто ищет Маркса бороду. / Но не найдет её пока / За ним следят глаза Дзержинского, / Дома пронзая, как врага. / И тщетно ищет исполинского / Коня послать его нога!»
Выступающий участвовал в этом походе памяти и подробно рассказал о нём. Движение началось от памятника Юрию Долгорукому. «Путешественники» предполагали, что пройдут до места на Лубянке, где ранее стоял памятник Дзержинскому, потом мимо Маркса, который стоит на Театральной площади перед Большим театром. Но к Лубянке они не пошли. Сразу после Маркса двинулись в сторону Музеона за ЦДХ, где «незаметным стоит памятник Андрею Туркину». Там Александр вспомнил, что прежде уже видел этот памятник-«столбик почти в человеческий рост». Если посмотреть на памятник сбоку, то можно прочесть надпись: «О как мне дорог Андрей Туркин». По словам Александра, в 2013 году памятник стоял совсем рядом с лежащим Дзержинским: «Раньше Дзержинский был лежащий, сейчас его поставили».
Александр Курбатов рассказал также, что во время похода они останавливались у всевозможных памятников, в частности, «у этих безглазых зомби (Маркс, Энгельс, Ленин) на задах Института марксизма-ленинизма» (выдав эту фразу, выступающий к обоим своим глазам приставил свернутые в кольца указательные и большие пальцы). Стоя у каждого памятника, каждый читал какой-нибудь стих Туркина.
— Из тех, кто тогда участвовал в походе, многие тоже умерли, — сетует Александр: — В частности, умер Володя Тучков, который всё это описал. Умер художник-изобретатель Борис Стучебрюков, друг Туркина, с которым они вместе выступали. У Бориса были всякие кинетические объекты, которые мало того, что всячески переливались, так ещё издавали звуки, являлись какими-то музыкальными инструментами. Во время похода мы зашли в подвальный бар «Геологи», который находился совсем рядом с Кремлем и представлял из себя словно вырезанную из советского времени рюмочную, перенесённую в наши дни с не отличимым [от советского] контингентом посетителей. В этом месте Туркин в былые времена читал свои стихи, а Стучебрюков демонстрировал свои объекты. [Когда мы пришли в бар], Стучебрюков стал вспоминать историю появления памятника самому Туркину. У Туркина был друг немецкий скульптор Арне Бернд Рау. И как-то Туркин говорит ему: дескать, когда я умру, ты памятник мне поставишь? Арне ответил, что конечно. Когда Стучебрюков сей сюжет рассказывал, его подруга говорит: ты неправильно рассказываешь, надо начинать так: «Они напились» — в этом месте Александр изменил голос если не на контратенор, то на высокий тенор, и стал активно размахивать руками: — Самое удивительное, что этот памятник после смерти Туркина действительно появился. Когда московская комиссия его принимала [для установки в общественном месте], сыграло роль, что скульптор зарубежный. И ещё возник вопрос со стихотворением. Спросили: дескать, а что за стихотворение на памятнике? Ответ был такой: «О как мне дорог центр города». Ну, да, нормально, Юрию Михайловичу [Лужкову, тогдашнему мэру Москвы] это понравится. А фраза на памятнике была: «О как мне дорог Андрей Туркин»…
Выступающий отметил, что у Андрея Туркина есть одна доступная в сети книжка, которая «в физическом экземпляре, конечно, уже разошлась». Издана она была в 2006 году и называется «Точка сингулярности». Курбатов прочитал оттуда часть вступительной статьи поэта и литературного критика Михаила Айзенберга, начинавшейся с краткой автобиографии самого Туркина: «Я родился в бочке под забором. Наибольшее влияние на меня оказал медицинский юмор. Литературные ориентации на первом этапе мое го творчества отсутствовали, на втором присутствовали Козьма Прутков, Григорий Сковорода, протопоп Аввакум, Эдуард Асадов, Андрей Белый, Александр Кайдановский (как Степлтон в “Собаке Баскервилей“ и как режиссер “Сада расходящихся тропок“), БСЭ, Олег Григорьев, хиппи, панки, наркотики и наркоманы, еврейский вопрос и русская идея, коммунисты, роман “В поисках озокерита“, Лев Овалов, иностранцы, оправдательный приговор, вынесенный мултанским вотякам, которые из религиозных соображений съели в начале века нищего Матюнина. Третий этап ознаменовался потерей всяческих ориентиров и депрессийной энтропией сознания, что выражается в желчи, разлившейся по телу и по прозаическому тексту, которым занимаюсь в настоящее время».
Затем выступающий прочитал десяток коротких забавных стихотворений Туркина, среди которых:
- «Нас давно уж нет на свете. / Видишь, рядышком кресты / Мы с тобой могилы эти: / Cлева я, а справа ты. / На скамеечке зеленой / Наши дети пьют кагор, / И мой крест, мой крест влюбленный / Тень кладет на твой бугор, / К твоему кресту стремится, / В перекрестьях наши лица / Временами лишь похожи / Только в летний день погожий»;
- «Мама, я люблю Хичкока! / Посмотрела фильма три, / Но не сделалась жестока. / Все, что хочешь, говори, / Но душевен, мягок, робок / Показался мне Хичкок. / Прожила бы с ним бок о бок / Я какой угодно срок. / Я б готовила обеды, / Он бы фильмы сочинял. / И любил, любил меня, / Мой любезный, мой безвредный!»;
- «Ветер качает, холод морозит / Спелое тело. Фрукт. / Клетки живые, казалось бы, вроде / Мрут. / Дело живое горячее дело. / Скорость и температура суть / Одно и то же. Тряслась и горела / Живая, но молодая грудь. / Что это значит? / А вот что значит / Места живого на небе нету. / Звезды от общего центра фигачат. / Живые люди лежали валетом / И терлись, трением добывая / В двух физических точках тепло. / И в точках дымилася влага живая, / И потело стекло. / Что это значит? А вот что / Зреет на камнях бумажный мох. / Помнишь, палочку нам назначил / Добрый ученый доктор Кох?»
В заключение своего выступления вот этот стишок Туркина Александр Курбатов спел (уж как смог): «Девяносто девять щелей / А у женщины на теле. / У них одна зовется рта. / Девяносто девять щелей / У Гаврилова на теле. / Одних подмышек тильки две. / Девяносто девять щелей / У Гаврилова на теле. / А тра ноздра, а горла два, / В горле целебная трава, / В траве кузнечики поют, / У них волосики встают».
Николай Милешкин прокрутил на экране небольшой фрагмент видео о томском поэте Максе Батурине (годы жизни 1965 — 1997), где одна за другой сменялись его фотографии и прозвучало стихотворение «Вы точки тире телеграфные»: «Нас и без этого знают в лицо / в очередях за сорбитом и сыром / сухо в глазах а в штанах у нас сыро / на ночь смотря разболелось яйцо / А с наступленьем полярного дня / выпали волосы все до едина / лопнула лысины синяя льдина / всё не ищите на стройках меня». После чего сделал доклад о книжке Батурина «Гений офигений», которую составил Борис Кутенков.
По словам Милешкина, Макс обладал лидерскими качествами, поэтому «вокруг него всегда крутилась жизнь». Николай прочитал несколько коротких стишков Батурина (первое оказалось частушкой, второе посвящалось «Светке, моей жене» — жене Батурина, разумеется):
- «Центр тела телецентр / огонёчки лампочки / эх вернуться бы в плаценту / да к родимой мамочке»;
- «Ты говоришь деревья зацветут / и ты права всему наступит время цветы краснеть / возьмутся там и тут / забьются тучи на ветру как перья / в овраги утечёт нечистая вода / остатки городского льда и снега / а мы с тобою денемся куда».
Милешкин зачитал начало предисловия к «Гению офигению», которое было написано поэтом и другом Батурина Андреем Филимоновым[1]: «Герой моего рассказа, Батурин Максим Александрович, поэт, журналист, мемуарист, президент Всемирной ассоциации нового пролетарского искусства, коллекционер, меломан, демонстратор пластических поз, разносчик телеграмм, защитник белорусского языка, певец рок-н-роллов, художник-абстракционист и самсебяиздатель, родился в Томске 9 января 1965 года…»
По словам Милешкина, из таких акций, которые проводил Макс Батурин у себя в Томске, ему особенно нравится, например, день татарской авиации и первое в истории Томска, а, возможно, и единственное в мире чтение стихов под фонограмму. Тут же без фонограммы Николай процитировал батуринский стих «Что-то итальянское»: «Наглое собако укусило в ного / и тотчас же скрылось где-то за дорого. / Наглое собако, мерзкое скотино, / отравлю мерзавцо капльо никотино! /Разыщу нахало, / привяжу к оградо — / получай в рычало сигарето-ядо!!!»
Милешкин огласил эпизод из бурной литературной жизни Батурина, описанный в предисловии Андреем Филимоновым. Было это в незабвенные перестроечные годы, когда местные органы получили сверху руководящее указание активней привлекать к сотрудничеству и показывать неформальную молодежь. Сам Филимонов под эту сурдинку побывал вместе с Батуриным в томском обкоме ВЛКСМ: «Макс доставил им полное удовлетворение, прочитав свой козырный текст 1987 года: «Меня повстречали Оля и Ляля, / заверещали они: «О‑ля-ля!» / Меня не чая встретить, / гуляли они, скучая и тихо скуля…» Несколько раз Макса «вежливо просили» своими словами разъяснить смысл стихотворения. И каждый раз следовало новое четверостишие, например: «А потом мне добрые люди сказали, / что Оля — б..дь, да и Ляля — б..дь. / И как мне быть теперь, я не знаю: / смеяться или же — хохотать». В общем, неформальную молодежь попросили на выход, однако, на взгляд автора предисловия, «встреча с неформальной молодёжью […] удалась».
Милешкин процитировал известного литературного критика Ольгу Баллу, слова которой были вынесены на обложку книги «Гений офигений»: «У Макса Батурина был темперамент первооснователя. Начинателя больших движений. Он это знал. У него были культуротворческие претензии и демиургические масштабы… [немножечко пропущу, сделал ремарку Милешкин]… Человек катастрофического и карнавального начала, слома опор и подрыва основ, ёрник и максималист, футурист и архаист, он был сложен и конфликтен, ироничен и страстен, зол b трагичен, циничен и нежен, эксцентричен и беззащитен, как его тексты, как его время, которого он по существу не пережил». И закончил Николай своим любимым батуринским коротким, даже микростишком: «Храни меня, Господь, / В сухом прохладном месте!»
На этом вечер мог бы и закончиться, но стихотворной свече не дала угаснуть Зина Виноградова, вырвавшаяся на сцену. Ей тоже было что сказать. Когда Зине однажды пришлось писать заметку о Батурине, она, работая с материалом, прочитала все его стихи и все публикации, которые о нём вышли. По мере того, как она «наполнялась материалом», у неё рождались собственные стихи о Максе. Зина прочла четыре своих четверостишия, среди которых было это: «В доказательство того, что ты поэт, / Ты свалил из жизни своевольно. / В этом мире всем довольно больно, / Будь ты инок, будь иноагент[2]».
[1] Внесён Минюстом Российской Федерации в реестр иностранных агентов.
[2] Имеется в виду Андрей Филимонов, автор предисловия к книге «Гений офигений».