Ольга Сульчинская – писатель, переводчик, психолог.
Постоянный автор журналов «Новый мир», «Знамя», «Октябрь».
Выпустила три книги стихов. Родилась и живет в Москве.
ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА ВИНОГРАДА
Глава первая. ДЕТСТВО
Царевна сама выкормила ребенка. Не грудью, разумеется. Даже в этих краях, где все вызревает быстро, и урожай собирают трижды, к десяти годам девочки еще не обзаводятся грудью, пригодной для вскармливания.
А перед этим…
Говорить во времени не так-то просто!
Каждой истории предшествует предыстория. Которой тоже предшествует своя предыстория. И хотя начало и конец должны бы находиться именно во времени, они не находятся, теряются, выскальзывают, как пыльные травяные ящерки из неумелых рук годовалого ребенка. Или, как те же ящерки – а ребенок уже чуть подрос – убегают, отбросив маленький обломок хвоста с кровоточивым пятнышком на месте разрыва.
Он ловил их во дворе, накрывая ладонью. А царевна наблюдала за ним и за ящерками, желая одновременно и ему успеха и им – невредимости. Что получалось редко. Кто-то обязательно страдал. Не сильно, а так, слегка, понарошку.
1.
А перед тем она выкормила его. Не грудью – тряпочкой, маленькой тряпочкой, свернутой в жгутик, обмокнутый в желтоватое молоко. К счастью, коровье жирное молоко отлично годилось ему – не то, что другим младенцам, предпочитавшим козье, если уж им не доставалось женского.
Кормилица отказалась от него. Несмотря на то, что мзда утроилась за время недолгого разговора. И следующая кормилица отказалась. И те две, что были после нее. Тогда царевна сказала, что не надо больше звать чужих женщин, которые нисколько не будут любить младенца.
А перед тем, еще раньше, повивальная бабка ловко приняла новорожденного, ничем не выказав удивления. Быстро махнуло лезвие, блеснув на свету. Пуповина распалась надвое – на один длинный завивающийся хвост, похожий на бледную змею, и маленький отросток у дитячьего живота, перетянутый воловьей жилой. В подставленный тазик шлепнулся кровавый послед.
Телесное страдание постепенно покидало покои, где происходили роды. Оно выветривалось, улетучивалось, подобно запаху. А на смену ему приходило не успокоение – а другая боль, еще смутная, едва различимая, словно мелодия, звучащая на большом отдалении. Но ей предстояло приблизиться и окрепнуть.
Два тела в этой комнате были неподвижны. Одно – большое темное тело царицы, словно бы остывающее после родовых усилий, укрытое покрывалом. Свет из окна проходил поверх, не касаясь его, и падал на противоположную стену. Там находилось другое тело – маленькое, замершее у стены, принадлежавшее девочке-царевне. Между ними была тайная симметрия. И вместе с тем они были противоположны. Большое и маленькое. Горизонтальное и вертикальное.
Еще два женских тела были заняты. Они передвигали что-то, передавали друг другу. Их движения постепенно замедлялись. Было еще одно, мужского пола, но крохотное настолько, что скорее должно было считаться предметом, а не живым существом. Тем не менее, оно активно существовало.
Нянька взяла ребенка в руки. Он лежал животом у нее на ладони, свесив ручки и ножки, и таращился в мир выпуклыми карими глазами, дыша слышнее, чем обычно дышат младенцы, словно что-то мешало, и ему приходилось прикладывать усилие, чтобы вбирать в себя воздух и выталкивать его наружу. Маленькие бока раздувались и опадали. Нянька поднесла его к царице. Та тяжело посмотрела и опустила веки. Нянька замерла в растерянности.
– Да унесите же! – досадливо сказала царица, шевельнув рукой, но так и не открыв глаз.
Он был покрыт мягкой коричневой шерсткой, весь, от темени до пяток. Только ступни и ладони были розовыми и гладкими.
И тогда небольшое тело у стены пришло в движение. Девочка сделала несколько шагов и подставила руки под крохотное, оказавшееся неожиданно тяжелым, и унесла добычу к себе.
2.
Прошло полгода – и он уже встал на ножки, толстые и крепкие, и сделал первый шаг. Его слишком крупная голова клонилась вбок и нарушала равновесие, поначалу он то и дело заваливался на сторону, но без звука подымался и продолжал свой упрямый путь.
Тут выяснилась первая странность. Покои, отведенные царевне, в которых и жил он, были достаточно просторны, хотя и безлюдны – с той поры, как братец поселился в них, служанки старались пореже наведываться к младшей госпоже, да и сама она все реже призывала их, предпочитая делать все своими руками. В этих безлюдных и просторных залах сделал молодой царевич первые шаги. Но вскоре ему стало тесно там – и он захотел обойти дворец. Но облачить его в одежды оказалось невозможно. Он не терпел на своем теле даже узкой полоски ткани, которой пыталась сестра прикрыть его чресла. Более того, даже покрывало, которым прежде она укутывала его на ночь, было теперь отвергнуто. Царевич желал ходить нагим, и поделать с этим было ничего нельзя.
– Что же ты как зверь у меня, зверик лесной, – приговаривала царевна, поглаживая шерстку на братниных плечах, которая отросла не намного, но стала заметно гуще. Братец не отвечал ей. То есть словами он не отвечал ей, но взмыкивал ласково и широким лбом тыкался ей в колени, в самом деле напоминая какое-то животное, собаку, что ли…
Итак, царевич разгуливал по дворцу, прикрытый лишь собственной шерстью. Завидев его издали, прислуга проворно ныряла в боковые проходы, сворачивала в залы, скрывалась за занавесями, если же свернуть было совсем некуда, вжималась в стену и замирала, потупив глаза. Царевич шествовал мимо, ни на кого не обращая внимания. Царица не встречалась с сыном. С тех пор, как он родился, она редко выходила из своих покоев. Прямо туда приносили ей яства и напитки, и сладкую траву, которую царица сжигала в курильнице, вдыхая ароматный дым и уносясь мыслями в пространства, недоступные простым смертным.
Отец же его, царь, был слишком занят делами иными – или показывал, что занят ими.
3.
Вскоре выяснилась еще одна странность. Царевич не мог больше спать под крышей. Не мог находиться в доме, и все тут. Он послушно шел за сестрой – та вела его за руку – и приходил в комнаты, и садился, но проходило немного времени, и он начинал метаться от стены к стене, словно залетевшая в помещение ночная бабочка, вычерчивал зигзаги, сшибая предметы, и словно бы даже не мог уже сам найти выхода. И он мычал, обхватывая руками свою слишком большую голову, задирая лицо кверху, мычал свое «у-у-у», похожее на «ы-ы-ы», или наоборот. Вынести это было невозможно. Как невозможно было и оставлять царевича во дворе, где он охотно укладывался спать у стены, натаскав соломы, устроив нечто вроде гнезда. Туда он ложился, вполне удовлетворенный, и смежал глаза. Но люди, но слуги, но стражники, но кухарки, но пекари и прачки, но все, кто проходил через внутренний двор – нельзя было допустить, чтобы они видели там царевича, устроившегося в своем гнезде. Никто не говорил об этом царевне – да и кто бы осмелился? – но она чувствовала, что так быть не должно, что это нехорошо – быть выставленным напоказ пред всей челядью. Мучительный стыд охватывал ее, когда она подмечала чей-то взгляд, устремленный на ее брата. Царевичу же это было безразлично. Воздух – это было единственное, чего хотел он сам.
Тогда царевна отправилась наконец к отцу и изъяснила ему свои соображения. Царь был хмур. Недоволен тем, что его отрывают от дел. Недоволен тем, что ему напоминают о том, о чем он предпочел бы забыть. Широкое одеяние, тяжко обшитое по подолу самоцветами, крылом ниспадало с царского сидения на возвышении – именно туда уселся он как бы невзначай, как бы между прочим, но тем самым вольно или невольно дав царевне понять, что он говорит с ней не только как отец, но как царь. В окнах колыхалось море, бесшумное, отдаленное, и белый мазок паруса дрожал на синей глади, слишком далекий, чтобы можно было сказать наверняка, реально ли его движение или это вымысел глаза, утомленного однообразием.
Но вернемся к нашим быкам, вернемся к нашим быкам…
– Что предлагаешь ты? – спросил царь, отец, сдвигая брови и глядя на дочь с высоты своего трона и своей власти. Будучи спрошена, должна была ответить ему царевна, и сказала первое, что пришло ей в голову – сделаем ему жилье, в котором не будет ни крыши, ни дверей, но будут лишь стены, потому что стены царевич любит, и еще потому, что они защитят его от непогоды и оградят от любопытных взоров.
– Спросим нашего зодчего, – сказал царь.
4.
Царский строитель был высок, сутул и очень стар. Так казалось царевне, но не будем забывать, что она сама в ту пору была ребенком: ей было около одиннадцати. А волосы строителя имели цвет мела. И еще у него был сын чуть старше царевны. Вместе с сыном они приплыли недавно на лодке, некогда очень хорошей, но пробитой в нескольких местах и с изодранным парусом.
Зодчему пришлось бегством спасаться из родного города, где его осудили на смерть за то, что в гневе столкнул он с высокой башни племянника. Сестра упросила брата взять сына в подмастерья – и вот чем это кончилось! – на строительство заказанной городом вычурной, многоярусной, узорчатой башни, которая должна была прославить и город, и своего зиждителя.
Зодчий, помимо прочего, был известен как мастер удивительных приспособлений, в том числе и военных, и обладатель многих других талантов, граничащих порой с колдовством. Наслышанный о его искусстве и желая увидеть проявления оного своими глазами, приютил его царь, хотя уже многие острова отказали беглецам в убежище.
Несколько раз царевна видела страшный сон, в котором с большой высоты падал юноша, кувыркаясь в воздухе, а сверху темная фигура безмолвно следила его падение.
Царевна не хотела встречаться с убийцей, но кто бы посмел перечить царю? Не она и не теперь, когда от его слов могла зависеть судьба ее выкормыша.
Зодчий явился на зов, и царь спросил.
– Можно, – отвечал зодчий, – можно сделать такое жилище, – и, обведя взором зал, где проходил разговор, продолжил, – здесь можно сделать его, и так будет лучше всего.
Тень гнева омрачила лицо царя, заподозрившего насмешку. Но старик сейчас же вскинул руки, взмахнув, точно крыльями, рукавами своей длинной одежды, и сказал, что царю построит он дворец лучше прежнего.
Царь погрузился в задумчивость. Новый дворец был ему соблазнителен. Уйти туда, забыв место прежних горестей… И он согласился, тем более, что зодчий обещал наделить новое царское жилье волшебными свойствами.
5.
В стороне от прежнего в невиданно краткие сроки был воздвигнут новый дворец. Тайным искусством владеющий мастер сделал так, что из всех его окон было видно море. Дом Моря – так и назвали его.
Прежний же дворец прозвали Дом Ветра. Ибо по велению зодчего работники сняли с него крышу и удалили все двери, так что он превратился в лабиринт многочисленных ходов, где беспрепятственно гулял и гудел ветер.
Теперь царевичу было славно в нем жить. Больше не испытывая страха, он мог ночевать в любых покоях.
Он заметно повеселел, и снова шерсть, повисшая было клоками, разгладилась и залоснилась на нем.
Все удалились из Дома Ветра, оставив царевича бродить там в одиночестве, которое разделяла дважды в день лишь его сестра, приходившая расчесывать его и мыть, кормить его хлебом и молодым виноградным вином, разбавленным водой, и коровьим молоком, которое братец по-прежнему любил.
Люди боялись приходить к его Дому, утверждая, что живущий в нем страшен и хищен, о чем свидетельствует его дикий вой. На самом деле то был ветер, который трубил в пустых переходах, словно в изгибах раковины. То ли по прихоти зодчего, то ли еще по каким-то неведомым причинам лабиринт обрастал все новыми изгибами, и если туда случалось забрести овце или козе, глупое животное не умело найти выхода и так и оставалось там себе на погибель.
Царевич не ел мяса. Если он натыкался на труп погибшей скотины, то забрасывал его землей или заваливал камнями и потом старался обходить это место.
Сам он безошибочно всегда находил выход из своего жилища и приближался к нему в условленные часы встретить идущую со снедью сестру, но покидать свой дом он не хотел, да и нужды в том никакой не было. Что не мешало родителям пугать детей байками об ужасном обитателе Дома Ветра. «У-у-у, – говорили они, – будешь капризничать и не слушаться, тут-то он и придет за тобой!». Дети переставали плакать, затихали, прислушиваясь, и засыпали. А подрастая, пугали младших и друг друга, с радостным ужасом пересказывая старые и сочиняя новые жуткие истории о чудовище, пожирающем свои безвинные жертвы.
Глава вторая. КРЫЛЬЯ
Царевне между тем минуло тринадцать. Она была юна и хрупка по сравнению с братом, который возмужал быстро и теперь имел сильное тело молодого мужчины, увенчанное могучей головой с выпуклыми темными глазами и выростами по бокам, напоминавшими рога, отчего те немногие, кто видел его, звали его Быком. Вот только ростом он не вышел, словно слишком большая голова пригнетала его к земле. Он едва доставал царевне до плеча, зато уж его собственные плечи были так широки, что вся фигура казалась необыкновенно мощной.
Царевну считали чем-то средним между колдуньей и жрицей. Случалось, что деревенские девушки, встретив ее по дороге, вручали ей фрукты и коренья или яйца домашних кур, прося от них поклониться Быку, чтоб он посодействовал им в приобретении женихов. Царевна поначалу отнекивалась, но безуспешно, а потом она просто принимала дары и согласно кивала головой. Бывало и наоборот, что мальчишки кидали в нее камнями или грязью. Он безропотно сносила и это.
Единственным ее другом был сын царского зодчего, с которым она свела знакомство ближе, покуда шло строительство нового дворца. Отрок помогал своему отцу, став его подмастерьем взамен погибшего племянника, а царевне было проще разговаривать с мальчиком почти ее лет, чем со взрослыми, чуждавшимися ее не меньше, чем она их. Новый подмастерье , между прочим, поведал ей причину несчастья, свершившегося с его предшественником.
1.
– Он был талантлив, куда талантливее меня, – сказал мальчик со скромностью, – и успел, несмотря на молодость, прославиться многими изобретениями. Но ему пришла в голову одна несчастливая мысль, которую он счел слишком забавной, чтоб от нее отказаться. Он нашел – или думал, что нашел – способ перенести душу живого существа в машину и удерживать ее там. Зодчий, узнав об этом, велел ему отказаться от этой затеи, но племянник выказал своенравье и начал опыты с животными, намереваясь в случае успеха продолжить с людьми. Учитель же несет ответственность за учеников и за то, что они сделают, пользуясь почерпнутым у него мастерством.
– Отец разбил машины ученика, а его самого столкнул с башни, не найдя другого способа остановить его забаву, неминуемо ведущую к душегубству, – закончил мальчик.
Увидев теперь в царском строителе жертву рока, а не хладнокровного палача, царевна к нему смягчилась, хотя и не полюбила.
С сыном же его она проводила время охотно. Когда она рассказывала о своем брате, сын зодчего выказывал не ужас и отчуждение, а одно только сострадание.
Дружбу свою они держали в тайне, целомудренно оберегая свои встречи от посторонних глаз, точно были не детьми, а влюбленными. У каждого имелись на то свои причины. Мальчик не желал признаться отцу, что тяготится одиночеством на чужбине, и опасался упреков за привязанность к царской дочери, которая была ему совсем не ровня, несмотря на то, что отцы их проводили вместе целые дни над чертежами и планами, обсуждая свои замыслы и желания. А царевна привыкла, что весь мир к ней относится с молчаливым опасением, и отвечала миру тем же. Во дворце обмениваясь лишь положенными приветствиями, а для бесед и игр они встречались в роще за Домом Ветра, приходя туда поодиночке.
Именно там однажды мальчик рассказал ей, что чудесный строитель смастерил крылья, подобные крыльям летучей мыши. Надев такие, человек взлетит, овладев воздухом так же уверенно, как владеет землей и морем.
– Хочешь попробовать? – спросил он.
– Отец не позволит, – ответила царевна. – Ни мой, ни твой.
– Мы не скажем им, – смеясь, отвечал мечтатель, сам увлеченный новой мыслью. – Только подумай, мы сможем улететь с тобой, куда только захотим!
Царевна покачала головой.
– Не могу оставить брата. Он без меня погибнет с голоду. А если выйдет, люди или дикие звери убьют его.
Мальчик приуныл, но ненадолго.
– Ну, тогда не улетим, а просто полетаем. Представь – мы вдвоем, ты и я, над морем.
– Почему над морем?
– Потому что нужно разбежаться и прыгнуть сверху вниз, чтобы был простор для взмаха. С земли не взлететь, они слишком большие, – показал он, раскинув руки в стороны.
– Не боишься? – спросила царевна.
– Нет, – ответил он, – отец – великий мастер, а крылья уже совсем готовы. Если мы выйдем утром, то к вечеру вернемся, и я положу крылья на место. Если даже отец узнает, что я брал их, он не накажет меня слишком жестоко. А посидеть пару дней взаперти я за это согласен.
И так светла была его улыбка, что царевна не могла не улыбнуться в ответ, хоть ее печальному лицу это было непривычно, как земледельцу придворное платье.
2.
Они взбирались, таща на себе тяжелые рейки и скатанные в рулон кожаные свертки, задыхаясь под тяжестью ноши на узких тропах. Ветер дул им то в лицо, то в спину. Близкого моря не было слышно. Оно было постоянно рядом, и уши привыкали к его звуку, так что он вскоре становился неразличим, и слухом приравнивался к тишине. Лишь собственное дыхание слышала царевна.
Они карабкались к верхнему плато, где лежал заброшенный виноградник, и куда никто не приходил – для детей было слишком далеко, а виноградари покинули это место. Порой влюбленные парочки искали тут уединения и, наевшись обмельчавших, но все еще сочных ягод, ложились, не отходя далеко, на сухую землю, чтобы сплести объятья. Но в этот раз не было и их.
Однако виноградника еще только предстояло достичь, сейчас же дети лезли вверх и вверх по склону, поросшему жесткой золотистой травой, покрытому серовато-желтой земляной пылью.
Под ногой зашуршала осыпь, мелкие камешки заскользили и посыпались резво и страшно, и царевна невольно проводила их взглядом. Тропинка убегала вниз и вбок, а за спиной далеко внизу бурлила между камней белая пена. Мгновенным ужасом прошибло царевну, и она вжалась в гору прямо перед собой животом и грудью, стараясь не глядеть больше в бездну, пытаясь найти где-то потерянное свое дыхание. Но горло перехватило, собственные ребра, казалось, впились изнутри ей в мясо.
– Ну, что ты там? – окликнул сверху мальчик. Царевна не в силах была ему ответить.
Он сам догадался, что случилось, и, с плеч скинув ношу, забросил ее на вершину, где было пологое место, а потом спустился вниз.
– Давай, – протянул он руку, но царевна не в силах была шевельнуться.
Тогда он спустился еще ниже.
– Я знаю, – сказал он, – со мной тоже так было.
– Хочу спуститься, – вымолвила царевна.
– Не думаю, что это хорошая мысль, – отвечал он, – вниз труднее, да и дольше, чем наверх – сама посмотри.
Она не осмелилась еще раз глянуть на тропу, но кивнула согласно.
– Вот, – сказал он тогда, – слушай, – сказал он, – ты стоишь здесь совсем неподвижно, и пока ты стоишь так, ничто тебе не угрожает.
Царевна кивнула.
– И ты можешь так простоять целую вечность, не двигаясь ни вперед, ни назад, и превратиться в скалу, в гору, в статую на тропе.
И снова она кивнула.
– Но даже если ты статуя, ты можешь сделать один маленький шажок. Неразличимый, всего чуть-чуть сдвинуть одну ногу в сторону, просто попробовать невидимое глазу движение.
И она сделала это.
Так он уговорил ее, и вскоре вслед за ним она достигла пологой вершины, которая оказалось лишь началом хребта, и дальнейшая дорога была легка. И вправо и влево перед ними тянулись склоны холмов, чередуясь со впадинами, заполненными тенями и кустарниками. И вершины далеко вверху осеняли их, точно благословение богов.
Мальчик привел царевну к винограднику. Там они поели с одичавших лоз, выбирая грозди послаще, подзывая друг друга, чтоб поделиться. Мне видно, как царевна наклоняется и протягивает руку. Ягоды такие мелкие и плотные, что нельзя отделить одну от другой. Она кусает от грозди, и сок течет у нее по подбородку. Ее спутник смеется, и, пока она утирает губы, берет у нее из рук, что осталось, и кидает себе в рот. Я смотрю, как они резвятся вдвоем, хохоча и окликая друг друга, юные и гибкие, точно два язычка пламени, точно две золотых рыбки в зеленом пруду. Мне видно. И я смотрю.
3.
Но вскоре подмастерье уселся на землю и принялся мастерить крылья. Царевна смотрела за его работой, но потом, соскучившись, вернулась на виноградник и долго бродила меж рядами, изредка лакомясь, но больше любуясь узорами, что полегшие лозы вычерчивали по земле, и открывающимся видом – дальним морем и сияющим над ним небом. А потом, устав и от этого, она улеглась на траву и заснула. Ветер играл ее прядью, а по ладошке, подложенной под щеку, полз маленький травяной жучок.
Ото сна ее пробудил голос, выкликавший ее имя. Она поднялась и пошла на зов. Ей не пришлось искать долго. Он стоял за пределами виноградника на краю горы. Крылья лежали рядом.
– Помоги мне, – сказал он, – сперва я попробую. Мне кажется, это легко. А потом полетим вместе.
Царевна, вспомнив об ужасе, пережитом на склоне, про себя усомнилась, сможет ли она подняться на крыльях хоть бы один раз, но не сказала вслух, не желая портить мальчику его радость.
Она помогла водрузить ему на плечи сооруженье, на первый взгляд казавшееся громоздким и неуклюжим.
Он уверил ее, что в воздухе оно утратит свой вес и понесет его.
И вот он шагнул с края, прижав руки к бокам, и устремился вниз к морю, и она едва сдержала крик. Но он распахнул руки – и громадные кожаные крылья раскрылись, словно у нетопыря, и теперь он уже не падал, а реял в воздухе, а потом замахал руками и начал набирать высоту.
Как завороженная, следила она его полет. Легкие облака, казалось, дружески дразнили его. Он то парил, точно хищная птица, плавно приближаясь к блистающей аквамариновой зыби, то в несколько мощных взмахов снова поднимался вверх, чтобы начать новый спуск.
Облака становились гуще, и она хотела крикнуть ему, чтоб он возвращался, но он уже и сам развернулся к берегу. И тут же начался дождь, мелкий, веселый дождик, не затмевающий солнца, но играющий с ним. Казалось, от такого веселого дождя не может быть никакого вреда, но кожаные перепонки промокли, и крылатые взмахи утратили упругость, стали резкими, точно крылья захлебывались.
Он рухнул в море довольно далеко от берега. Царевна не взволновалась, зная, что мальчик отличный пловец. Дождь остановился, но облака так и не разошлись. Она ждала – а он не приплывал, и уже за рябью было не различить, было ли то, что она принимала за его голову, действительно головой, или же лишь иллюзией утомленного глаза, помещающего темное пятнышко то здесь, то там между подвижных волн.
Ветер усилился, и солнце коснулось верхних гребней. Только тогда царевна поняла, что он не вернется, и спустилась с горы. Тропа, казавшаяся ей такой страшной при восхождении, теперь оказалась отлогой. Поздно ли звать на помощь? Или, быть может, летун все же выплыл и лежит, обессилев, где-то на прибрежных валунах? Царевна пустилась бежать, но запнулась о камень, упала. А когда поднялась, нога вокруг щиколотки уже распухала, наливаясь предгрозовой синевой, и каждый шаг отдавался болью. Вокруг были только холмы и колючий кустарник на них. Ни одного дерева, чтобы соорудить клюку. Кое-как дохромала царевна к Дому Ветра, слезы выступали у нее на глазах от боли и отчаяния. Но она закусывала губу и продолжала путь. Вскоре она услышала рев – то царевич метался по дому, тяготясь неурочным одиночеством. И она вошла к нему в лабиринт. Уже почти стемнело. На небе показались бы первые звезды, не будь оно закрыто облаками.
4.
Снова припустил дождь, а царевна села рядом с Быком на трон, который царь не захотел взять в новый дворец. Из него вынули украшавшие его драгоценные камни и сняли с сиденья и спинки тонкие золотые пластины. А основа из темного древнего дерева осталась на прежнем месте. Таково было наследство, доставшееся Быку от царя-отца. И порой наследный принц восседал на этом троне, единственный властитель в Доме Ветра.
Сверху трон венчался узорным резным балдахином, вознесенным наверх подпорами с изображениями нескончаемой череды животных и птиц, стоявших на спине друг у друга. Среди них попадались и вовсе невиданные.
Жители окрестных селений, конечно, охотно разобрали бы эту красивую вещь, сделав из сиденья пиршественный стол, столбы с чудесным зверьем распилив на отдельные части детворе на радость, чтобы каждый ребенок получил для игры кто павлина, кто коня, а кто и рогатую обезьяну о двух хвостах.
Но ни в ясный день, ни под покровом ночи никто не решался войти в хоромы Чудовища. В этом краю легенды вызревают быстрей яблок, и слухи об ужасном существе, обитающем в Доме Ветра, уже давно передавались из уст в уста, обрастая подробностями, столь же невероятными, сколь и жуткими.
На троне под балдахином было то единственное место, где удавалось укрыться от дождя. Скоро повсюду в тронном зале были глубокие лужи, и новые капли, влетая в них, разбегались кругами, и даже смежив веки, царевна видела те же множащиеся круги. Так, не открывая глаз, она и поведала брату об исчезновении мальчика с крыльями. И Бык тяжело вздыхал, сидя с нею рядом, и от его бока исходило густое тепло с запахом влажной шерсти.
Когда царевна вернулась в Дом Моря, сына зодчего уже хватились, и снарядили поиски. Тело нашли на третий день. Оно повисло в прибрежных скальных камнях между изодранных кожаных полотнищ, и казалось крохотным, точно тельце бабочки. Чайки уже успели над ним потрудиться.
Молодого строителя похоронили вместе с крыльями, обернув белым полотном и воздав возможные почести. Его отец, едва завершив строительство обещанного нового дворца, сразу же покинул остров.
Снова темный сон стал приходить к царевне, но теперь уж безмолвной фигурой, взирающей с высоты на паденье, становилась она сама, и просыпалась с испариной на холодном лбу.
Глава третья. ЖЕРТВА
Приближалось время осенних празднеств. И когда молодое вино забродило, стали готовить жертвы для богов и пиры для людей.
Посланниками или, вернее, посланиями приходили к богам тучные быки и коровы, игривые козлята, нежнорунные ягнята. Песнями и заклинаниями на их боках были запечатлены прошения к богам – здоровья и счастья, и хорошего урожая на будущий год, больше прежнего. Люди, люди! Как бы ни был обилен нынешний урожай, они всегда просят большего, такова уж их природа. Впрочем, благодарственные жертвы тоже были.
1.
Помимо государственных и общих приношений совершались и частные. Один мальчик принес в жертву Посейдону убитую камнем лягушку, прося хорошей рыбной ловли.
Царевна также принесла в жертву беленького козленочка – не теленка, нет. Конечно же, не теленка. Кровью его, смешанной с красным вином, жрец начертал дельту на раскрытой левой ладони царевны и сказал – лжец! ибо не в его воле принимать решения, – что боги благосклонно отнеслись к ее просьбе и удовлетворят ее в скором времени.
Козленок же царевны, перейдя черту, только таращил изумленно свои глаза с прямоугольными зрачками, и толком ничего невозможно было по нему прочесть. Смутные до крайности знаки могли заключать в себе как желание просителя быть изъятым оттуда, где он находился, так и воскрешения после смерти, и чего угодно еще.
Никто не принял его всерьез. Ибо то, что не сказано прямо, можно считать не сказанным вообще.
2.
Прошло четыре года с тех пор, как царский зодчий покинул остров, и на горизонте явились белеющие паруса. Царевна заметила их первой. Корабль был виден во всех четырех окнах ее комнаты. И хотя она знала, что это лишь иллюзия, устроенная хитроумием строителя, все равно было так, словно она стоит на пересечении диагоналей, и прямо в самое ее сердце устремлялся веселый корабль.
Каждые семь лет с материка присылали царю острова дань. Дань человеческую – двенадцать юношей и столько же девушек из знатных семей. В год предыдущей дани как раз и родился царевич. Прибывшие в прошлый раз уже давно освоились во дворце и несли разнообразную службу. Они были гостями и одновременно заложниками. Вздумай материк воевать с Островом, его дети полегли бы первыми. Помня об этом, народ материка был миролюбив и осторожен. Когда царь дал приют сбежавшему от них строителю-убийце, они сообщили о своем неудовольствии, но в выражениях столь дипломатичных, что про это неудовольствие можно было немедленно забыть – что и было сделано.
Однако к этому году уже и по морям прокатился слух о живущем в Лабиринте чудовище. Молодые люди, плывущие в островное царство, боялись, что их принесут в жертву страшному зверю. Но от положенного приношения материковая знать не решилась отказаться, опасаясь справедливого гнева могучего властителя. Кроме того, предыдущие двадцать четыре, проведя на острове семь лет, чаяли возвратиться на родину, и писали при каждой оказии длинные письма оставшейся родне, напоминая о желании вновь увидеть родной берег. Но кто бы отпустил их, откажись соотечественники прибыть им на смену?
Едва новые ступили на берег, прежние начали грузить нажитый скарб. Вечером состоялся грандиозный пир, и даже угрюмый обычно царь воссел на трон в короне, блестящей красными камнями, и, улыбаясь непривычными к изгибу губами, пил из тяжелого кубка, чокаясь с сыном дальнего царя, прибывшим в числе прочих. Царский сын был невысок ростом, но строен, фигурой больше походил на танцора, чем на воина, юношеская гибкость еще не покинула его стана. Неуловимо напоминал он царевне мальчика-летуна. Ничего удивительного, если вспомнить, что они были дети одной земли. Ясность раскрытого взора, очертания скул были в нем те же, хотя кожей и волосом он был светлее. Почувствовав взгляд, чужак повернулся, и царевна в смущении опустила ресницы. Она слегка дичилась в обществе.
Флейтисты извлекали звуки из своих инструментов, следуя мелодиями за ритмом пиршества. Гости вкушали яства и пили вина, в том числе те, что были привезены на корабле. Отъезжавшие расспрашивали прибывших о переменах, случившихся на родине за время их отсутствия, и отвечали на вопросы о местных обычаях. Смех вспыхивал то там, то здесь, лица разрумянились, лишь на некоторых лежала тень смутной тревоги. Таким было и лицо сына дальнего царя. Ему хотелось расспросить о чудовище. Но сделать это открыто было нельзя, чтобы не оскорбить того, кто породил на свет это мрачное чудо. Едва утерпел чужой царевич до времени, когда была покинута пиршественная зала. Из своих покоев хотел он отправиться на поиски тех, кто отбывал назавтра. Но из всех окон дворца было видно море, и он не мог понять, в какую сторону идет. Он заблудился, и, не желая просить помощи, стоял на открытой террасе, делая вид, что любуются морем, а потом и впрямь залюбовался – над выровнявшимися после закатами волнами одна за другой наливались сиянием крупные звезды. Там и застала его царевна, вышед из своей комнаты. Она же и проводила его в отведенные ему покои.
– Когда нас отдадут ему? – спросил на пороге чужой царевич.
– Кому? – переспросила она, хотя и поняла, о чем был его вопрос.
– Ужасному Быку Острова, – отвечал он.
Напрасно пыталась она уверить его, что бык не ест не только людей, но и мяса вообще, и не трогает животных. Недоверие не уходило из глаз царского сына.
Назавтра корабль отбыл.
Собираясь к брату с молоком и хлебом, царевна решила зайти в покои царского сына, чтоб показать ему, какое угощение относит она в Дом Ветра. Она развязала узелок, открыв нехитрую снедь. Но он не понял ее и стал благодарить. Он решил, что она пришла разделить с ним трапезу, и показал ей на широкое ложе, застланное ковром. Она села рядом с ним на край, он же протягивал чаши, что стояли у кровати. Из-под вина, но она наполнила их молоком.
И они съели по куску хлеба, и выпили по чаше молока, и ей не хотелось уходить. Он взял ее за руку. Поняв, что останется в его покоях, если не уйдет прямо сейчас, она поднялась и взяла наполовину опорожненный кувшин.
Она долила в кувшин молока, а краюху отнесла брату надломанную. Словно догадавшись о чем-то, бык сидел возле нее грустно, подперев широкими ладонями свою тяжелую голову, и вздыхал.
3.
Чужой царевич не верил ей, когда она говорила, что по своей воле ходит в Дом Ветра, не верил, что она любит страшного брата. Зато он верил в черную магию.
– Он околдовал тебя, – твердил чужак. – Он запугал тебя так, что ты даже не сознаешь собственного страха, принимая его за любовь.
Царевна, конечно, знала, что все иначе, но не могла переспорить его. Долгие годы, проведенные в молчании, сделали ее неразговорчивой. Высказанные тихим и робким голосом, ее слова казались неубедительными даже ей самой.
– Убью его, – говорил чужак, показывая ей короткий меч и затем падая на спину поверх устланного ковром ложа. – Я убью его, колдовство кончится, ты будешь свободна.
Царевну смешила и трогала его пантомима – он старался сопроводить свою речь выразительными жестами, словно она была слегка слабоумной и требовалось как можно больше наглядности, чтобы довести сказанное до ее понимания. Может быть, она и впрямь казалась ему такой.
Царевна не была красивой, и знала это о себе. Никто не восторгался ее достоинствами, и зеркала не показывали ничего такого, что могло бы подвигнуть ваятелей и живописцев на усердное служение музам. Те же идеализированные изображения, что были сделаны с нее согласно дворцовым обычаям, мало напоминали ее плотский облик. К тому же с некоторых пор она заметно прихрамывала.
– Какие у тебя легкие волосы, – говорил чужой царевич, приподнимая выбившуюся из прически прядку. – Они как ветерок, что пробегает по глади ручья, в котором играет солнце.
Щеки царевны заливал густой и горячий румянец.
– Покажи мне дорогу, – говорил царевич. – Покажи мне дорогу к Быку.
– Ты, дорога, – говорил он и повторял снова: – Ты. Дорога.
«Я – дорога», – думала про себя царевна и пыталась понять, куда же она ведет, эта дорога, но сознание ее рассеивалось раньше, чем находило ответ.
– У тебя такие тонкие, нежные пальцы, – говорил царевич, беря ее руку и поднося ее к губам. Царевна еле сдерживалась, чтоб не вырвать руку, и от этого усилия ее тело каменело снаружи, но размягчалось изнутри, и когда губы царевича касались кожи, невидимый двойник того румянца, что обжигал щеки, заливал ей внутренности.
– Покажи мне дорогу, а потом мы будем оба свободны, мы уедем, убежим по морю, – он махал рукой в сторону, и в какую бы сторону он не махнул, там за окнами поглощали друг друга без конца набегающие волны.
– Не бойся ничего, не бойся гнева отца, мы уедем, я заберу тебя с собой, к себе, к моему отцу, ты станешь моей невестой, моей женой, матерью моих детей, царицей.
Уехать, уехать с ним, но как оставить брата? Кто принесёт ему молоко и хлеб, кто пострижёт жесткие желтые ногти, враставшие в плоть и терзавшие его бессмысленной животной болью?
Никто кроме нее не войдет в Дом Ветра. Без нее бык брат будет метаться по его переходам, мыча и воя вместе с ветром, пока не погибнет от голода и тоски.
Ужас охватывал ее, и она ежилась, обнимая себя за плечи руками.
– Убью его, – говорил чужак, показывая короткий меч.
Царевна качала головой. Качались стены, и море грозило пролиться в окна.
4.
И она легла с ним.
Вздрогнуло пламя в светильниках, боль и сладость пронзили ее тело почти одновременно.
Так умирают, – думала она, лежа в объятьях чужака.
Они были непохожи, но подходили друг другу, словно река и упавший в нее с обрыва валун. Царевна была текучей, и жидкой, она проливалась над ним и вокруг него, и текла между его пальцев. Он же был тяжел и округл, и гладок, и прочен, и неизменно тверд.
И той же ночью, верней, на рассвете после того, как снова и снова они совершали свой любовный обряд, утоляя быстрый голод вином и виноградом…
Той же ночью она показала царевичу путь.
Они вошли вместе в гулкие переходы Дома Ветра, и эхо загудело, разнося их шаги по всему пространству.
Царевне стало страшно, кожа покрылась мурашками.
Бык не шел к ней, видно, почуял чужого.
Но потом все же показался из-за поворота, тяжело и робко ступая.
Огромная голова казалась нелепой даже на его широченных плечах.
Испугается ли ее возлюбленный, увидев такого брата, подумала царевна и тут же вторая страшная мысль ожгла ее: какого сына я рожу, не будет ли он столь же ужасен?
И она почувствовала к быку внезапную ненависть, никогда прежде не испытанную.
«Из-за тебя!» – зазвенело у нее в голове. Ей почти захотелось, чтоб возлюбленный убил его.
Однако стоило тому шагнуть навстречу быку, желание ему смерти сразу же сменилось жалостью, глубокой, как прямой удар меча, а потом страхом – она не могла различить, за кого из них она боялась, и если за обоих одновременно, то за которого сильней. Она бросилась к ним. Взметнулся подол белой туники. Скользнуло острое солнце по загорелому плечу. Вспыхнуло почти такое же, но ярче и горячей на отполированном металле.
Меч взлетел молниеносно и тут же ушел быку под ребра.
Гневный рёв прокатился по лабиринту, переходя в жалобный долгий стон, и у нее на голове шевельнулись волосы.
Тело того, кто перестал быть ей братом, и превращался в груду мяса, которому суждено гнить в каменном лабиринте, осело на землю.
Она застыла над ним. Царевич взял ее за руку, приказал, идем!
Тотчас они направились к морю.
– Царевна желает совершить морскую прогулку, – сказал царевич немногочисленной береговой охране.
Легкий корабль стронулся с места.
5.
Он греб один, он действительно был силен, и она сидела у руля.
6.
К вечеру они оказались у маленького острова.
– Здесь могут нагнать нас, – сказал он.
– Кто станет искать? – отвечала она. – Но если и будет погоня, мы спрячемся, здесь никто не найдет нас.
И отведя корабль в укромную бухту, они вышли на берег и легли рядом под дикой виноградной лозой в объятьях друг друга, но не совершив любовных обрядов. Они очень устали, и она даже плакала недолго, прижимаясь к его плечу.
Они скоро заснули, и я не мешал им.
И только когда звезды прошли по небу полный круг и край неба окрасился светлым, я шепнул ему:
– Что скажет твой отец, узнав, что ты похитил дочь царя?
Вообще-то я прекрасно знал ответ. Мог не спрашивать.
– Не похитил, она добровольно отправилась со мной, – возразил он, хотя губы его остались неподвижны, а глаза закрыты.
– Добровольно, но тайно. И тайна – начало стыда. И стыд – начало вины. Ты виноват. Похитил царскую дочь. Убил царского сына. Может быть, это был плохой сын. Может быть, царь не любил его. Может быть, желал его смерти. Но как бы ни радовался он, что ужасный отпрыск покинул мир живых, вряд ли он изъявит благодарность тому, кто стал причиной этого.
Юнец задумался, и то, что прежде ему самому представлялось подвигом, теперь открылось с новой стороны.
– Но оставим и это, – продолжил я, – ибо в любом случае, чтоб услышать слова твоего отца, будет ли то одобрение или осуждение, ты должен добраться домой. Но этого не случится, если я попрошу своего брата поднять со дна его быков. И они, уверяю тебя, много кровожаднее, чем Бык, которого ты заколол недавно.
Сомнение пробежало тенью по сонному лицу юноши, и дыханье его участилось.
– Отдай ее мне, и я улажу все.
– Что будет с ней? – спросил молодой человек.
– Тебе не о чем волноваться, – сказал я, – думай о себе. Ветер поднимается, самое время тебе отправляться в путь.
И тогда человек проснулся.
Она застонала и потянулась к нему во сне, и он взял ее руку, сжав тонкие пальцы.
– Прощай, – сказал он печально. – Боги забирают тебя.
Но я знал, что в глубине души он испытывает облегчение.
Он мог больше не бояться ее, чужеземки с влажными глазами. Не опасаться, что однажды она покажет кому-то дорогу к его сердцу так же, как ему показала дорогу к сердцу Быка.
И он унес свое сердце с собой.
И легко ступил на корабль, и парус наполнился ветром.
Посейдон, смеясь, относил его на ладонях все дальше от моего острова, где лежала девочка, которая все больше принадлежала мне и все меньше этому миру. И корабль пропал из виду, только волны плескались в просветлевший горизонт, и она стала совсем моею.
И когда она проснулась, в руках у нее была виноградная гроздь.
