Марина Важова — литератор и художник-график, член Союза художников России. Живёт в Санкт-Петербурге и Выборге. Окончила Институт им. Репина (отделение книжной графики, мастерская Н. Е. Чарушина). Главный редактор книжной серии и интернет-портала «Сады Северо-Запада». Автор книг «Сны Петербурга», «Похождения бизнесвумен», «Призраки Летнего сада», «Любаха» и др.
Эвтаназия
Возвращайся, сказала Надя, закрывая за ним дверь. Кухонное полотенце в руках: вытирала посуду после мытья, так она любит. Они напоследок позавтракали, аппетита никакого, но Борис не спеша съел приготовленный ради него салат из мидий. Глядя в окно, Надя говорила то же самое: ты ещё в порядке, другие вон как мучаются, а ты на своих ногах, без обезболивающих, зачем тебе это?.. Отвечать не стал. Тоже много раз проговорённое: устал бороться, в операциях уже отказывают, люди на улицах пугаются его вида. Но о главной причине опять не сказал: она его больше не любит.
Подозревает, что давно, ещё после той операции, химии и прочих убивающих процедур, когда стал худым, лысым, бессильным. Потом он, правда, взялся за себя, вошёл в форму, даже моржевал, километры нахаживал в любую погоду. Но жена брезговала его телом, это он быстро понял. Будто у него проказа. Она-то как раз была в расцвете, для неё шестьдесят — не возраст. Стройная, лёгкая, в деревне называют «француженкой» — любит рассказывать о своей жизни в Монпелье, где он пять лет работал администратором в университете, а Надюша приезжала к нему на зиму, вела хозяйство, держала оборону от его сына Петьки, вечно клянчащего деньги.
В деревне ему не по себе: эти грядки, косьба, злобные насекомые. Но ей там хорошо, и он нашёл занятие. Часть территории превратил в мастерскую, и вот уже из-за угла бани выезжает серебряный велосипедист, на яблонях человеки из папье-маше играют в шахматы, резные деревянные идолы подстерегают за кустами смородины. И дом расписан фигурами таитянских сборщиц урожая.
Деревенские крутили пальцем у виска, «француженке» сочувствовали. Поле пшеницы всех доконало. Не обмолотил, так и оставил урожай осыпаться, но зачем-то зигзагами прокосил тропы. Как зачем? Чтобы с вертолёта или с аэроплана, которые только вошли в моду и появлялись над деревней по выходным, можно было прочесть «Я». Надя гуманитарий, умница, понимает. Он так себя утешал…
Поезд остановился, и Борис вышел на платформу вокзала. В Цюрихе он так ничего и не посмотрел. Пока утрясал со счетами в банке, пока встречался с сыном — передавал ему документы на квартиру, карту с оговорённой суммой… Да, в общем, прощался… Петя зачем-то начал отговаривать, но как-то вяло, по обязанности. Они оба — Надюша и сын — оба отводили глаза, говорили обязательные, не искренние слова. Впрочем, их понять можно — его уход (да, так лучше: не смерть, а уход) ей развяжет руки, а Петьке даст шанс начать своё дело…
Такси привезло к единственной в местечке гостинице, где ему забронировали номер. Зачем, удивлялся он, но спросить не решился. Им виднее, а ему всё равно. На рецепции заполнил анкету, против пункта «цель поездки» написал — туризм. Да, такое эксклюзивное путешествие в один конец… Из ресторана вкусно пахло какой-то специей, и он решил перекусить до визита в клинику. Был обед, шведский стол, он положил немного рыбы, овощи с гриля, крошечную булочку с тем самым приятным запахом. Надо будет спросить, чем это так пахнет. Каждый раз за границей собирается узнать, и каждый раз забывает. Да теперь вроде и незачем.
В клинику к трём. Там будет ждать Мирра, личный менеджер. Потом беседа с доктором — чистая формальность, и уже завтра его, Бориса Андреевича Коринова, не будет на свете. Только завтра… Они дают последний шанс передумать. Говорят, за ночь многие отказываются от «услуги», оставляя в клинике значительный аванс. Ну, ему в любом случае терять нечего: с него, как с малоимущего иностранца, денег не взяли. Но и на попятную не пойдёт.
В свои семьдесят он никому не нужен. Всё, что помогало держаться за жизнь, постепенно отпало или перестало интересовать. Возраст не позволяет читать лекции по психологии в Питере, работать администратором в вузе Монпелье. Death-клуб, организованный им десять лет назад — для таких же смертников, как и он — больше не вдохновляет. Особенно после случая с тем парнем, который вскрыл себе вены в туалете. А перед этим с первого ряда всё перебивал Бориса, каверзные вопросы задавал, кидал обидные реплики, так что пришлось его попросить. Был скандал, вели следствие, клуб запретили, потом вновь открыли в каком-то бывшем кинотеатре, но Борис там ни разу не появлялся. Последняя слабая отдушина, в которой он сам себе не признаётся, — деревенский дом с его росписями и арт-объектами, скамейка в саду с видом на закат…
После обеда он долго сидел на террасе, смотрел на горы, на извив реки, на купы осенних деревьев с празднично-яркой листвой… Без четверти три вызвал такси и вскоре входил в светлый, стерильно-жемчужный холл клиники. Его уже ждали, но не Мирра, а моложавый седой, с внимательным взглядом. Почему-то расстроился, что не Мирра… Неужели ещё мечтал хоть в последнюю минуту подержать за руку симпатичную женщину? Отставить, отставить, так и решимость пропадёт! Это правильно, что не Мирра…
Оказалось, его встречал сам главврач клиники, Тео Шмид. Взглянул на Бориса улыбаясь, поправил очки и сказал по-французски: «Очень хорошо, что вы так пунктуальны», — как будто какие-то деловые качества пациента могли повлиять на исход событий. Ах, да, обязан отговаривать, его предупреждали. Но ведь историю болезни доктор изучил. Это длится двадцать восемь лет, шестнадцать операций (не считая последних, которые ему делали амбулаторно, по знакомству), семь лет как в лёгких метастазы. Боли? Да, последний год очень сильные. Про то, что секкимские монахи научили не замечать боль, лучше не говорить.
Как будто прочтя его мысли, доктор оживлённо заговорил: повезло с бесплатной квотой, после себя оставит что-то семье. И в ответ на недоуменное пожатие плечами вдруг зачастил, лукаво улыбаясь и кидая на Бориса насмешливые взгляды: «Ну, ваш послужной список у меня, конечно, есть… Десять лет работали во Франции, четыре года в Штатах… Везде платили налоги… А в России, да, нищенская зарплата доцента… Зато в деле — только она!».
Борис не знал, что отвечать. Но доктор, похоже, не нуждался в его ответах. Он вдруг сделался серьёзен, помолчал со значением и продолжил:
— Смотрите, что получается. Вы поступили к нам на бесплатную эвтаназию, как малоимущий раковый больной с последней, мучительной стадией. На самом деле это не так… подождите, не перебивайте… У вас ведь нет сильных болей? Вернее, вы их не чувствуете, я прав? Это видно по вашему лицу, и перечень препаратов говорит о том же. Теперь о квоте. Располагая неопровержимыми документами о ваших доходах, я обязан сообщить в попечительский совет… Да не перебивайте же!.. Выслушайте до конца…
Доктор встал из-за стола и подошёл к окну, за которым жёлто-багровая изгородь с кистями синего винограда контрастировала с бледно-голубым, как бы выцветшим небом, создавая эффект театрального задника. Он разыгрывает передо мной комедию, подумал Борис, но зачем, зачем? Не может быть чтобы взятка. Тогда что?
— Я действую по своей личной инициативе, — мягко продолжил врач, не оборачиваясь, — очень надеюсь, что всё, о чём пойдёт речь, останется между нами.
И уже повернувшись и усаживаясь в своё кресло, потребовал: «Вы должны назвать истинную причину своего желания уйти из жизни».
— Я не понимаю, к чему весь этот разговор, — Борис тянул время, заданный в лоб вопрос почему-то не показался бестактным, просто прямого и однозначного ответа не находилось. — Если вы считаете, что я смошенничал, получив право на бесплатную эвтаназию…
— Да нет же, ничего я не считаю! В вашей стране это нельзя назвать мошенничеством, а законы других стран соблюдены, тем более, вы не гражданин… Да, этическая норма нарушена, но в нашей клинике этика особая… Мы делаем то, чего делать нельзя, но при этом бывает необходимо… Только не в вашем случае! Ответьте прямо: почему вы хотите расстаться с жизнью?».
— Если я скажу, что устал бороться с болезнью, что мне отказали в операции, что мои родные тоже устали… ждать… нет, они вовсе не желают мне смерти, но и жизни такой тоже не желают. Вас это устроит?
Борис вдруг заговорил страстно, не глядя на доктора. Он будто сам себе доказывал, решающие аргументы приводил. Как бы сам себя уговаривал: всё, всё, хватит этой жизни!
— Вы поймите — двадцать восемь лет! И все эти годы — борьба, изматывающая, не на равных. Да, был момент. Я думал, что болезнь оставила меня. Пять лет она сидела в подполье, выжидала…
— Это после Индии?
— Да… Но откуда?.. Впрочем, вы для каких-то целей всё обо мне вынюхали… Плевать… Понимаете, я уже был женат, и вдруг опять… Жена у меня красивая, к тому же умница, научный работник… верный друг… А я хотел любви. Поймите, я живу с любимой женщиной, которая брезгует ложиться со мной в постель!
— Понимаю. Это серьёзно. Но этого не достаточно.
— Знаю, вы хотите сказать, что в моём возрасте… что все так живут…
— Возраст не при чём. Ещё десяток лет вы сможете получать от жизни все удовольствия.
— Чепуха! Какие удовольствия я могу получить с таким лицом, с болями… хотя с ними, как вы правильно догадались, я умею справляться? Они с каждым днём становятся всё сильнее… Но главное — смысла в жизни больше не осталось!
— Вы имеете в виду вашу жену?
— Её, да… и вообще женщин. Они меня просто боятся. Сначала ещё мог удержать разговорами, говорить я умею… Только удержать, чтобы рядом были, о другом и речи нет. Но после каждой операции моё лицо всё больше превращается в опухшую харю алкоголика. А я ведь совсем не пью…
— Да, лицом надо заняться, но сначала привести в порядок организм, замедлить болезнь до состояния анабиоза.
Доктор Шмид будто разговаривал с невидимым коллегой, препоручая ему Бориса.
— Вы о чём? О чём вы сейчас говорите, в толк не возьму?! Я, может, ошибся адресом, может, это клиника хирургии?!
Лицо врача оставалось спокойным, он будто вспомнил что-то своё, к делу не относящееся. И ответил задумчиво, в то время как пальцы бегло касались клавиш компьютера: «Есть один человек, которому, действительно, смерть облегчит страдания».
Доктор повернул экран к Борису, и тот отшатнулся. Свернувшись в утробную позу, человек, вернее, костяк, обтянутый кожей, лежал на смятых, грязных простынях, и лицо его, повёрнутое к объективу, было ужасно. Невозможно определить ни пол, ни возраст, хочется немедленно отвернуться и никогда не вспоминать этот безумный и пустой взгляд. Но Борис уже знал, что до самой смерти будет его помнить. И слушал доктора как человек, по ошибке заглянувший в ад.
Этот Доминик — ах, зачем назвали его имя! — швейцарец, родом из Монтрё, там у него маленькое шале на берегу Женевского озера. Последние годы находится в одном из монастырей Сиккима… Помочь ему нельзя, он, как сказали монахи, уже умер, а тело продолжает существовать.
Шмид излагал бесстрастным тоном, и Борис не мог понять, к чему он клонит, зачем показал страшное фото.
— У Доминика есть средства, но почти все под опекой монастыря. Оставшихся недостаточно для эвтаназии. Но достаточно, чтобы не считать его малоимущим. Так вот, я предлагаю вам уступить свою квоту, получив в обмен его домик в Монтрё и сумму, которой хватит, чтобы поправить ваше здоровье и начать новую жизнь.
— Вы же сказали, у него не хватает средств… А лечение стоит гораздо больше… у меня ведь нет доходов.
— Сейчас объясню! — Тео Шмид оживился, будто чем-то обрадованный, — Вот если бы Доминик не был безнадёжным, а был таким, как вы… тогда в Швейцарском фонде помощи онкобольным нашлись бы средства на его лечение. Понимаете, о чём я? Если на его месте были бы вы, а он на вашем — всё легко улаживается. Страдания Доминика прекращаются, а вам, как гражданину Швейцарии, оказывается пожизненная врачебная помощь. Да и монастырь в этом случае обязан снять опеку.
— Но я ведь гражданин России, — Борис не был уверен, что понимает доктора. Невозможно представить швейцарца, да ещё такого высокого ранга, подделывающим документы.
— Ах, да, главного вы не знаете, — с этими словами Шмид постукал по клавише и вновь развернул к Борису монитор. На нём был снимок паспорта Доминика Нери с приклеенной фотографией Бориса. Теперешнего Бориса: опухшего, с вывернутой челюстью, глубокими залысинами.
Откуда они взяли фото? И тут же: стоп, это не его лицо. Брови кустистые, и бородавки под носом нет. Но сходство поразительное…
— Теперь вы понимаете мой замысел? — Шмид вдруг перешёл на шёпот, — вам нужно просто поменяться местами… Один важный момент: у вас брали отпечатки пальцев?
— Нет, у меня действующий шенген… до конца года. А потом, да, пришлось бы…
— Потом у вас будет паспорт Доминика, тоже старого образца, без отпечатков. Мы паспортами ведь не пользуемся, только для поездок за границу… Посе́литесь в Сиккиме, монахи вас поставят на ноги… Соглашайтесь, прошу вас… Для меня это уникальный случай помочь сразу двум людям…
Последнее предложение Доктор Шмид проговорил с видимым усилием. Он внезапно сник, брезгливо смотрел куда-то вбок, будто разглядывал неуместный и даже неприличный в его кабинете предмет.
Зачем ему это надо, размышлял Борис, какое дело главврачу частной клиники до какого-то умирающего, пусть и соотечественника?
— Если я соглашусь… нет, это только предположение… но, положим, я согласен. Какие гарантии?
Шмид робко взглянул на Бориса, губы тронуло подобие улыбки, и он принялся объяснять спокойно и обстоятельно. Документы будут представлены завтра утром: выписки из банков господина Нери, в том числе на опекаемый монастырём вклад, свидетельства на собственность — кроме домика в Монтрё есть почти новый Фольцваген Артеон, небольшая яхта, — несколько страховок, авторские права на двенадцать стихотворных сборников…
И тут доктор вполголоса стал читать стихи. Они были на французском, и Борису показалось, что он уже слышал где-то эти строки. Конечно, слышал, только в переводе. Один из клубных завсегдатаев, кажется, его звали Виктор, не смертельно больной, нет… две попытки суицида, после второй ослеп… Так вот, он читал эти стихи:
О чём поёт оранжевое небо?
Куда плывут с рассветом облака?
Туда, где я ещё ни разу не был,
Где мой покой уйдёт наверняка…
Дальше Борис не помнил, что-то про ангелов-демонов, прилетающих в последний жизненный миг…
За их спиной сиреневые крылья,
На их плечах кровавая роса…
Ах, подожди, ночная эскадрилья,
Меня возьми с собой на небеса!
Доктор размеренно покачивается и поверх французского ложится голос Виктора:
Они свободны от мирских страданий.
Судьба благословила выбор их.
А я мечусь, лечу на синий пламень,
Они ж сгорают — чтобы греть других…
Господин Шмид умолк и после затянувшейся паузы продолжил: «Поэзия Доменика многих вытащила из пагубной страсти… он горел, чтобы греть других». Потом поправил тонкую оправу и сухо произнёс: «Чтобы уже никаких сомнений по поводу гарантий… вот, подготовил для вас». И протянул Борису скреплённые листки. Документ содержал заверенное нотариусом Цюриха личное обязательство доктора Тео Шмида обеспечить Доминика Нери пожизненным лечением онкологии и устранением последствий прошлых хирургических вмешательств, ежели таковые не будут покрываться медицинской страховкой. Датировано вчерашним днём.
— Транспортировка господина Нери в нашу клинику намечена на завтра. Если вы откажетесь, я внесу деньги на его эвтаназию… но вам уже помочь не смогу. А жаль…
В гостиницу возвращаться не хотелось, и Борис решил немного пройтись. Неяркое солнце золотой осени пригревало щёку, он шёл мимо аккуратных домиков с черепичными крышами, флюгерами в виде петухов и драконов. Потом местность изменилась: редкие домишки с ветряками на полях, крутой берег реки.
У него ещё есть время. До завтра…
* * *
Двумя годами позже Доминик Нери сидел под тентом в своём шале, на берегу озера, откуда открывался вид на Женеву и Французский берег. Он готовил к печати очередной сборник стихов, которые теперь пользовались неслыханным успехом. Ещё бы! Он ведь вернулся с того света. Многие называли это чудом, другие приписывали заслугу буддийским монахам. И никто не догадывался о докторе Шмиде. Монастырь, бесспорно, помог, лечение и операции тоже, но главное: он захотел жить. Просто жить, писать стихи, любить женщин…
Луиза подошла неслышно и спросила по-французски, поставив перед ним стакан свежего грейпфрутового сока: «Что-нибудь ещё, милый?».
— У меня уже всё есть, — целуя ускользающую руку, ответил Доминик, — Лучше посиди со мной.
