Марина Гершенович — поэт и переводчик. Родилась в Новосибирске, по образованию педагог, c 1998 года живет в Германии, автор поэтических сборников «Разговоры на распутье», «Книга на четверых», «В поисках ангела» (последняя переведена на немецкий Эрихом Арндтом, издана в 2020 в издательстве LLV Лейпцига). Член Содружества литераторов Германии. Автор книги переводов из Шела Сильверстейна и Маши Калеко (под заглавием «Жизнь и стихи» издана в Кишиневе, 2007). Лауреат первой премии в номинации «Поэзия зарубежья», Лондон.

На русский язык М. Гершенович переводила поэзию Редьярда Киплинга, Гертруды Кольмар, а также народные и авторские песни с немецкого, итальянского, испанского, украинского и французского языков.

Книги Марины «В поисках ангела» и «Жизнь и стихи» находятся в Бостонской, Александрийской и ряде петербургских библиотек.

В журнале Textura Марина Гершенович публикуется как автор миниатюр в прозе: новогодний привет из Дюссельдорфа.

---

Редактор публикации — Елена Черникова

Эскизы, миниатюры, жизнь

 

Визит к знаменитому господину N

 

— Мариш, он тебя приглашал, сказал, когда приедет, сразу…

— Идём!

Болтаясь по городу, мы не уследили за временем и спохватились одновременно: опаздываем! Скатились колбаской с Подола, такси поймали. Долго ехали. Вышли непонятно где.

Кругом скользкие от дождя глинистые холмы и однокалиберные серые девятиэтажки. Ирина решительно пнула ногой дорожный бордюр:

— Будем искать по интуиции!

Интуиция крутила нас бешеным чертом, пока наконец не привела к последней из всех возможных бетонных коробок. Пока карабкались по бездорожным холмам, Ирина, сопя и оскальзываясь, бормотала:

— Только ничему не удивляйся.

— То есть?

— А ничему… Знаешь, он… он маленького роста.

— Я что — гробовщик?

— Да нет, он, понимаешь… он очень маленького роста.

— Да наплевать, не на танцы идем.

— Слушай, ох, едрит твою, как скользко… он — карлик!

— Карлик так карлик. Да мы когда-нибудь найдем его в этих гоблинских пещерах?

Встретил нас знаменитый редактор радушно. Пока я разувалась в прихожей, делая невпопад какие-то нелепые книксены, чтобы сравняться ростом с хозяином, он ласково смотрел на Ирину и не выпускал из рук ее ладони. Пятясь, с застывшей на губах улыбкой, Ирина задвинула меня в кухню.

— Будем пить чай! — объявил мэтр.

Наши гостинцы отверг: «Сладкого не ем». Лимоны разрешил нарезать.

Эти лимоны и по сей день ассоциируются у меня с ручной гранатой типа «лимонка», им была отведена провидением отдельная роль на этот вечер.

И вот мы сидим за скудно накрытым столом и молчим. Все трое. Ирина скашивает угол рта:

— Мариш, я забыла на работе твою книгу…

И с широкой улыбкой поворачивается к N:

— Ой, мне нужно выйти. На минуточку. Я быстренько!

И ее как ветром смело. Была — и нету.

Сидим. Молчим. Теперь уже вдвоем. Я жую лимонные дольки. Тут мэтр странным образом меняется в лице:

— Тэк-с. Зачем же вы ко мне пришли?

— ???

— Ну, положим, да, я вас приглашал. По рекомендации Евдокии Ольшанской, да. Что дальше? Давайте поговорим о вашей рукописи.

Разворачивает листы веером, на манер карточной колоды. Хмурится. Давит авторитетом. Разносит в пух и прах пару-тройку посвящений друзьям.

— Но это для моих москвичей, — слабо вякаю я.

— Ха! Для москвичей. Кому вы там нужны.

Текст «Напрасной колыбельной» брезгливо отбрасывает в сторону.

Я понимаю, что всё, написанное мною, может спокойненько отправляться в хозяйский сортир. Но разорвать это всё на клочки предлагается лично мне.

Вдруг глаза N начинают блестеть и поигрывать темной радужкой:

— Вот. Я согласен опубликовать это! С условием, что мы его переделаем.

Он начинает старательно декламировать, смакуя отдельные слова:

«Жара. Не валко и не шатко…», все больше увлекаясь процессом. И вдруг с какого-то момента я перестаю узнавать собственное стихотворение. N по ходу чтения нашпиговал его безумными по банальности прилагательными. И невероятно растянул ритмику. Закончил. Засверкал глазами:

— Ну как? Вот в таком виде это можно публиковать!

Я продолжала жевать лимонные дольки. Главное, не перестать жевать.

— Не хотите, не надо! Вы вообще хотите казаться умнее, чем есть!

Я прекращаю жевать лимоны, глаза мои стекленеют:

— А вы меня знаете лучше родной мамы?

Положение спасает звонок в дверь.

Мы с N подскакиваем одновременно и несемся по длинному коридору наперегонки, словно лошадь и фокстерьер в одном забеге. И вопим мы
тоже одновременно:

— Ирочка! Наконец-то!

А дальше все стало развиваться стремительно и губительно для моего честного имени. Господин N перешел на нежный шепот:

— Ирочка, я вам сейчас почитаю из своей книги… И она пусть послушает! Книга эта была издана очень давно и вся разошлась! Как? Вы не знаете? Это… это «Тяпа»!

Длинный и печальный рассказ о маленькой собачке, которую во время эвакуации потеряли хозяева, но потом нашли. Автор читает хорошо поставленным голосом с возвышенно-тюзовской интонацией. Ирина слушает, открыв рот. Я жую лимонную дольку.

Глаза сами собой закрываются.

— «… и когда золотистый листопад…» Ну вот! Марина заснула!

Кусок лимона выпадает у меня изо рта. Встрепенувшись, я бормочу:

— Нет-нет, я слушаю… хотите, могу повторить последний пассаж.

И тут что-то случается с моей дикцией. Сглатываю кислоту лимона:

— «…и когда златопиздый листопад…»

Я понимаю, что это полный провал спектакля. Но почему-то совсем не расстраиваюсь, я тянусь за следующей долькой лимона, вкус которой я абсолютно не чувствую.

 

 

Русская пианистка

 

9 мая ко мне приехала знакомая шахматистка, и мы, не зная куда дальше податься, позвонили подруге-пианистке.

— Я навожу порядок в квартире, — услышали мы.

Голос был уныл и бесцветен, как небо над Германией.

— Нашла время! — рявкнули мы в трубку: — Сейчас приедем!

В квартире пианистки был такой разгром, словно там пару недель стояла вражеская армия, а наши нападали снаружи. Причем, враги не только хорошо держали оборону, но еще и непонятно по каким соображениям разрушали собственное укрытие.

— Я только начала, — потупилась пианистка.

— Когда благое намерение едва созрело, его легче всего задушить! — Так сказала я и добавила: — Собирайся, пойдем гулять в парк.

Пианистка сопротивлялась с достоинством. Она, видимо, вошла в роль командира армии врагов, который не может позволить себе сдаться, не исчерпав все боеприпасы. Через час, опившись чаем и насильно надев на пианистку пальто, шарф и первую попавшуюся под руку пару обуви, мы вышли на улицу.

— Что же вы мне про погодные условия не сказали! — ее возмущение было искренним и наивным, как щенячья лужица на паркете.

— Погодные условия у нас что надо, — заверили мы пианистку: — Вчера была осень, дождь лил весь день. А сегодня у нас весна: дождь только собирается…

Мы неспешно двигались к парку, самому большому и лучшему. К самому ухоженному парку Дюссельдорфа. Где лебеди и утки. Где стаи зеленых попугайчиков живут вечно. Где азалии расцветают по пять раз в году. Где легко заблудиться днем, а ночью так же нетрудно выйти на дилера, торгующего марихуаной. Он безобиден видом своим. Черный на черном, но с белозубой улыбкой.

Пианистка взглянула на небо:

— А я вот думаю… ремонт пора делать.

— Где? — спросили мы.

— В моей другой квартире.

— Жируешь, — вздохнули мы. — Тут квартира, там квартира. Ты еще планету себе заведи, феодалка!

— А у меня есть… точнее — будет.

— Что есть? — встрепенулись мы.

— Планета. Я как единственная наследница имею право на эту планету. Точнее звезду. Ее моему отцу подарил сам Комитет Международного Астрономического Союза. И это Малая Планета его имени. Отца в смысле. А я, единственная наследница, имею…

— Так. Все ясно. Только не говори об этом никому в Конторе по выдаче пропитания….

— А можно ли как-нибудь использовать эту, с позволения сказать, планету? — поинтересовалась шахматистка: — И желательно уже сейчас.

Пианистка коварно прищурилась:

— Хотите, сдам её вам в аренду?

— Нет! — заорала я: — Есть идея получше: мы возьмем ссуду в мэрии Дюссельдорфа под строительство на твоей планете, когда ты ее унаследуешь, разумеется, элитного дома для престарелых! Персонального! Всё равно все там будем. И примерно в одно время. Так лучше уж в свой. И всем вместе. Шахматистка оживилась:

— Да, да! Только место уже сейчас заказывать надо. Вы знаете, девочки, по немецким законам чем раньше подана заявка, тем шансов больше место получить.

— Не хочу я с вами в один дом, — запротестовала пианистка. — Вы мне уже сейчас надоели.

— А что, представляешь, как хорошо мы там устроимся, — продолжала я развивать свою мысль. — Скучно нам точно не будет. Вот попросишь ты у меня, к примеру, судно…

Попросишь судно, я принесу, ты руку-то за ним протянешь, а я тебе: «Не-е-т, сначала спляши!! И придётся…»

— Вот, вот… Ссудный день. Ни за что. С тобой в одном доме я не уживусь. Тем более, моя планетка маленькая, всего 5 км в диаметре.

— Так это вообще не планета, — шахматистка пожевала губами: — Как там, говоришь, вторая от Солнца? Наклон орбиты в градусах 2.22, минимальное расстояние от Солнца 291 млн км. Это же просто астероид.

— Это планета!

— Ну да, а ты у нас маленький принц. Истероидный.

— А что, разве я не похожа на Маленького Принца?

Мы обошли вокруг пианистки, внимательно изучая ее формы и всю эту концепцию праздничного наряда:

— Ну, собственно, есть некоторая схожесть… Только не первой свежести. И почему-то в разных башмаках.

На ней были туфли-лодочки, сработанные по одной колодке, только разного цвета. В темноте коридора мы, вероятно, перепутали пары. В парке было замечательно. Дождь так и не пошел. Азалии так и цвели. Лебеди сожрали весь хлеб, который мы взяли с собой, прекрасно зная, что за кормление лебедей и уток полагается штраф. Кормила птичек я, а пианистка с шахматисткой даже не делали вида, что прикрывают меня от взглядов бдительных граждан. Зато они дивно беседовали:

Я бы хотела работать смотрителем парка! Тут так хорошо…

— Ну да, скажешь тоже. Пойдешь вот так ночью с колотушкой: «В Ба-а-гда-а-де всё споко-о-ой-но…»

— А днем зато как хорошо!

— Я бы уж, если пошла работать, то статуей.

— Ага, девушкой с веслом.

— Тоже можно. Стоишь себе в парке…

— Дуры вы обе. Хороша картинка: одна девушкой-с-веслом торчит посередь ночного парка в окружении дилеров, а другая с колотушкой под фонарем орет «всё споко-о-й-но!»
Планету, планету обживать надо! Работы непочатый край! Подумаешь, пять км в диаметре! Подумаешь, астероид! А все-таки! Она! Вертится!

 

 

Еще о пианистке

Интермедия

 

С полгода назад ей нашли скрипача, чтобы играть дуэтом хотя бы дома. И вот: скрипач есть, а рояля нету. Помыкавшись по явочным квартирам, где проходили репетиции, скрипач нашёл выход: «Я куплю вам пианино! — сказал он пианистке. — Подержанное стоит не очень дорого.»

И тут началось.

— Алло… Привет, это я. Тиль надумал купить мне инструмент.

— Прекрасно! Золотой человек!

— Но я не могу принять такую жертву.

— Соглашайся! Тебе же играть надо.

— Неудобно.

— Он сам предложил?

— Сам, но…

— Значит знает, что делает.

— Нет, я не могу. Кто он мне? Неудобно.

— Нехорошо отказывать.

— Не могу. Такой подарок.

— Человек тебе радость хочет доставить!

— Нет. Неудобно.

И так примерно с месяц пианистка звонила мне регулярно:

— Привет, это опять я… Он покупает мне инструмент.

— Соглашайся!

— Я не знаю, брать, не брать… Такая жертва…

— Он же от чистого сердца!

— Кто он мне? Нет, не могу.

— Золотой человек! Такой подарок! Тебе же играть надо!

— Неудобно… я подумаю.

Последний наш телефонный разговор:

— Привет. Это я… не знаю….

— Чтоб тебе провалиться вместе с роялем!

— Но он сам.

— Да плевать! Дают — бери!

— Неудобно…

— В гамаке стоя — неудобно, а тебе же играть!

— Как я с ним рассчитаюсь?

— Дашь ему при случае!

— Такая жертва… А вдруг он не попросит?

— Сама предложи!

— Неудобно…. Кто он мне?

— А ты от чистого сердца!

— Я подумаю.

 

 

Музыкальный фестиваль в Дортмунде

 

С музыкального фестиваля народ возвращался накачанный пивом под завязку. В последний поезд метро — сосисочка в четыре вагона — набилось довольно много любителей музыки и пива. На боковой лавочке в полном одиночестве сидел вразвалку подвыпивший мужичонка с серьгой в ухе, а в самом конце вагона веселилась компания разнорабочих, судя по экипировке: драные джинсы, синие комбинезоны, майки в скатку, фирменные кепарики и стоптанные башмаки. В ногах у них стоял ящик пустых пивных бутылок, а на коленях одного, старшого по виду, улыбалась щербатым ртом сильно потертая девица. В пальцах у нее дымилась сигаретка.

Мы сели напротив, слегка потеснив мужичонку с серьгой. Глаза его как-то странно туманились, а руки нервно елозили: то он вдруг закидывал их на спинку сиденья, то за голову, то барабанил ногтями по задранной на колено ноге в грязноватом штиблете.

Мы сидели и разговаривали на родном языке. Беседовали о концерте Мананы Менабде, о том, о сем. Пару станций тип с серьгой в ухе проехал молча, поглядывая на нас, в окошко, себе между ног, куда-то за наши головы, менял положение беспокойных рук, потом резко вскочил и пересел на освободившееся место с противоположной стороны от прохода. Компания напротив веселилась, девица затушила бычок, бросив его в пустую бутылку. Старшой потягивал пиво из горла´.

Беспокойный мужичок оглянулся на нас, почесал затылок, поскреб в паху, закинул руки за голову, потом хлопнул себя по ляжкам и заговорил с рабочими. При этом он выбросил правую руку вперед с оттопыренным большим пальцем, повернув палец вниз, как это делали когда-то римляне на гладиаторских боях.

Мы прислушались.

Мужичок излагал попутчикам свою точку зрения на «этих иностранцев», которые много говорят, причем он лично ни слова не понимает, и это его серьезно беспокоит, и вообще он недоволен. Иностранцы ему решительно не нравятся.

Веселая компания, не отрываясь от пива и девицы, изложила ответную точку зрения: мол, если не понимаешь, о чем говорят иностранцы, это проблема отнюдь не их, а твоя, не все чужие разговоры подлежат прослушке.

Мы сделались как-то пособраннее и повнимательнее.

Мужичонка с серьгой снова выбросил руку вперед и опустил долу большой палец руки. На лбу у него проступили капельки пота. Тут слово взял старшой, пересадив девицу с одной своей ляжки на другую. Он зеркально повторил жест беспокойного с серьгой в ухе, повертел громадным кулаком в воздухе и оттопырил большой палец вверх. Девица икнула и засмеялась. Старшой поцеловал ее в макушку и прочел беспокойному короткую лекцию о том, что нынешние иностранцы по меньшей мере двуязычны и они, как правило, все понимают, что слышат, а тем более подобный жест. Беспокойный хлопнул себя по коленкам, боднул головой воздух, но не сдался, а снова выбросил руку вперед и развернул кулак вниз большим пальцем. Девица скосила глаза на нас, расцвела в щербатой улыбке и грациозным движением схватила мужичонку за руку, развернув ее так, что большой палец снова оказался задранным кверху.

Компания громко захохотала, и тут поезд подошел к очередной станции. Это была предпоследняя станция метро, следующая — депо, железнодорожный тупик.

Рабочие встали, подхватив девицу и ящик с пустой тарой, и вышли на перрон… В вагоне остались только мы и беспокойный. Он нервно вертел головой и почесывался.

— Ну, мужик, — сказала я тихо, но внятно: — Смотри сюда!

Я не спеша вытянула вперед руку, сжатую в кулак с оттопыренным большим пальцем, и очень медленно повернула палец вниз.

Беспокойный как-то сдавленно всхлипнул, вскочил и метнулся в другой конец вагонного пространства.

— Вот ведь… все понимает! — переглянулись мы.

 

 

Про коня и Хильду

 

Сегодня навещала я свою знакомую.

Хильда — немка, провизор на 8 часов в неделю в маленькой аптеке.

— У меня есть любимый конь, — как-то сказала мне она. — Только он, к сожалению, убийца.

Когда-то она купила его. Недорого, что-то около четырёх тысяч марок.  Коню в этом году исполнился 21 год, а на момент покупки ему было лет 5 от роду.

«Убивец» должен был отправиться на мясокомбинат, потому что он опрокинул кибитку с кучером, его хозяином. Понёс, чего-то испугавшись, и всё — кучер, молодой парень, погиб, ударившись головой о брусчатку.

Этот конь дважды травмировал Хильду. Ей оперировали плечо и кисть руки.

По сути, а мы это с ней подробно обсуждали, животное не виновато ни в первой, ни в последующих людских бедах. Просто нужно уметь управлять кибиткой — обычно сдают на права, как на вождение машины, — ну и самим конем.

Хильда навещала его и объезжала каждый день, когда не находилась в больнице. А проходя лечение, нанимала тех, кто интересовался конным спортом. Рак груди и рак легкого она переборола и выжила.

Месяц назад она гоняла своего любимца по лесным тропкам и, в целом, будучи хреновой наездницей, напоролась, пустив его в галоп, бедром на крупный дубовый сук. Мобильного с собой не было, и в этом вся Хильда, ждала помощи четыре часа. Конь стоял рядом как вкопанный. Стоял и смотрел на хозяйку, изредка дотрагиваясь губами до ее лица. Какие-то случайные люди наткнулись на них, вызвали бригаду скорой помощи. Две операции, шурупы, четыре недели на койке в клинике.

«Убивец» умер. Он просто перестал принимать пищу. Двадцать один год — еще не возраст, но они умные и привязчивые к людям животные. Говорят, что´ только ему не предлагали, чем только ни пытались его угостить…

Что сказала мне Хильда:

— Он чувствовал себя виноватым и впал в депрессию, а я не могла его убедить, что жива и со мною всё в порядке. Надо было поговорить с ним по телефону, узнал бы мой голос…

 

 

Страшный суд

 

Вот прикажу я долго жить, и будет Суд над душою моею.

Ангел огненный бросит ее на одну чашу весов, а на другую — грехи мои. Глянет, как потянуло чашу с грехами вниз, и скажет:

— Ты как-то избрательно на хер посылала. Одних да, других ни за что, а о третьих и вообще с любовью думала. Самосуд, значит, чинила… Грех это тяжкий. Всех равно любить надо!

Ответить не смогу, но соглашусь.

— А еще ты, как мне известно, хотящих тела твоего разделяла: кого допускала, кому отказывала, кого и вообще в упор не видела. Грех это. Щедрости в тебе мало. Даешь, так всем давай, а не выборочно.

Ответить не смогу, но задумаюсь.

— А еще, известно мне, что на язык остра; нет, чтобы зайти с прискоком да ласково на глупца, он же ж, заяц непуганый… Гордыня это, грех большой.

Чаша совсем уж земли коснется, но молвит Ангел:

— Сказали тут мне намедни, сухое деревце ты в засуху, как дура, водой из ведра в глухом дворе с балкона поливала, два раза ведро вниз роняла, всю рожу тебе голубиный пух облепил, соседи из окон пальцем у виска крутили.

Но ожило деревце к сентябрю. Молодая листва на ветках проклюнулась. Хрен с тобою, положу я на душу твою печать золотую, может, что тут у нас и выровняется.