Дмитрий Воденников – поэт, прозаик, эссеист, колумнист. Закончил филологический факультет Московского государственного педагогического института. В 2007 году в рамках фестиваля «Территория» (Политехнический, автор идеи Кирилл Серебренников) избран королём поэтов. Активно экспериментирует с синтезом поэзии и музыки: сотрудничает с группами «Пластинка мсье Ф.», «Rock’o’Co», «4`33», «Ёлочные игрушки», «Вуаеры», «Рада и Терновник», отдельными композиторами. Выпустил несколько дисков авторского чтения под музыку: «Воденников не для всех», «Второй диск», «Live» (концертный альбом с группой «Rock’o’Co»). С 2013 года колумнист издания Gazeta.ru, с 2016 года — журнала «Миллионер». Живёт в Москве. Автор нескольких книг стихов, книги эссеистики и документального романа «Здравствуйте, я пришел с Вами попрощаться», основанного на дневниковых записях. Колумнист и автор статей в журнале Story.
Дмитрий Воденников: «У поэта есть сохранительная глухота»
В книге эссеистики «Воденников в прозе», вышедшей в конце 2017 года, её автор подробно, без навязчивой дидактики, но с присущей только ему самоиронией анализирует штампы современного российского сознания. Если перефразировать Мандельштама о Зощенко, этот сборник стоит прописывать как лекарство от ханжества, стереотипности, стремления к агрессивному запрету. Хотя тут же вспоминается и Гумилёв: «Аня, если я начну пасти народы, – отрави меня». Эссеист Воденников, безусловно, не «пасёт» общество, но указующим перстом метко обозначает его проблемы – а точнее даже, проблемы в головах представителей этого общества, – на что, кажется, не способны стихи, радиус действия которых принципиально иной. Книга, собственно, и начинается с размышлений о том, чем хороша эссеистика по сравнению со стихами – покинувшими Воденникова, как он сам утверждает, но и – не можем мы не признать – сделавшими его известным. Борис Кутенков побеседовал с Воденниковым для «Textura» о том, каков смысл собирания в книгу ранних стихов, чем отличаются две только недавно вышедшие книги стихотворений – «Пальто и собака» (Livebook, 2016) и «Небесная лиса» (Азбука, 2018) – и обе от сборника эссеистики – а также об истоках общественных недомоганий.
Сокращённый вариант интервью опубликован в «Учительской газете» от 9 октября 2018.
– В книге «Воденников в прозе» Вы называете себя эссеистом, отстраняясь от номинации «поэт» и анализируя причины исчезновения стихов. Учитывая это, в чём заключается смысл выхода – только что –поэтической книги, собравшей тексты разных лет? В необходимости взглянуть на целое с новой стороны, дать читателям возможность вернуться к уже полюбившимся текстам?
– Когда тебе предлагает, причём само (то есть ты для этого не сделал ни малейшего усилия), престижное издательство, в крутой линейке, сделать твою книгу, ты как-то не думаешь о том, какой в этом смысл. Стихи были написаны, по-видимому, они нужны кому-то (мне и сейчас, после выхода «Небесной лисы», в сетях вешают из разных стран сообщения, хештэги, что её привезли по почте: последний такой пример был, например, из Америки), они продаются, их читают, они нужны. Странным бы снобством было написать в ответ: «я давно не пишу, я мёртвый поэт, к чему». (Это «к чему?», если помните, из хрестоматийного рассказа Тэффи «Демоническая женщина»: всем известно, что она пишет, что-то загадочное, но на вопрос обывателей, почему не печатает, отвечает: «К чему?». Так вот, я не демоническая женщина. Поэтому этот вопрос для меня не стоит).
Стихи живут и без книг. Вся сеть полна стихами. И однажды, когда упал мой сайт, который, к слову сказать, тоже не я сам делаю, я собирал для какой-то публикации стихотворения по Сети. Но в книге есть смысл жеста. Их собирают под одной обложкой. Они лежат как в гробу. Коробочка это же тоже гроб. Мы там хоронили в детстве бабочек. Но вот коробочку открыли – и вдруг бабочка вылетает. Ожила. Да причём не одна. Ну да, остались на дне коробки две-три мёртвых особи. Но остальные – полетели.
Для этого и делается книга.
– Сквозь стихи новой книги «Небесная лиса» так или иначе проходят отсылки к тем представителям литературного поколения 90-х, которые, по сути, сформировали новое пространство литературы в это время: «а вы – которые меня читали: / Ахметьев, Гуголев…», «…и даже Львовского просил», «вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев…», посвящение Даниле Давыдову… В одном из стихотворений Вы говорите прямо: «Так я засеял всю литературу, / в стихи натыкав – ваши имена». Какие чувства Вы испытываете по прошествии времени к этим людям – совпавшим с зарождением Дмитрия Воденникова как поэтического явления и, наверное, приложившим руку к известности этого явления?
– Уже никаких. Жизнь так меняется (это легко посмотреть не по литературной жизни, а личной: тех, кого ты любил, ты разлюбил, с теми, с кем дружил, разорвал отношения, кто-то предал тебя, кого-то ты), что кроме того, что когда-то эти люди составляли какой-то твой смысл, ничего не остаётся. Ну чувствуешь только, пожалуй, благодарность, что были.
– «Мне стыдно, Айзенберг, самим собою быть…», – говорите Вы в одном из стихотворений «Небесной лисы». В новой книге эссе «Возмещение и урон» Михаил Айзенберг пишет: «И в Воденникове вполне различимо концептуальное начало, только скрытное и травестийное – переодетое в одежды героя-персонажа с ролевым, исполнительским отношением к слову. Такой концептуальный пастиш, где при общей постановочности уже не так важно, что часть обстановки – бутафория. Важен общий эффект при определённом освещении» (из эссе 2012 года). И ещё жёстче: «Мне трудно писать о Воденникове. Человек он одарённый и по-своему искренний. Но, похоже, именно ложная ситуация ставят его искренность в такие грубые кавычки, что фальшивить начинает каждая буква» (2008 г.). Вот как не обижаться после таких высказываний? А значимы ли для Вас личность Айзенберга и его творчество – и, если да, то чем?
– Михаил Натанович Айзенберг – очень хороший поэт. И замечательный критик. Он открыл мне в молодости многие имена, которых я по дремучести своей и не слышал. Я ему очень благодарен. А то, что он видит меня так, – ну что с того? Один поэт вообще не обязан понимать и принимать другого поэта. Для этого у поэта есть определённая сохранительная глухота. Точнее, глуховатость. Это ему позволяет оставаться человеком своей темы и своего звука. Никаких претензий к Михаилу Натановичу у меня нет. У меня даже претензий к критикам, которые не могут похвастаться такими стихами, как у Айзенберга (а известно же, что большинство критиков поэзии сами поэты, не всегда, правда, одарённые), нет. Критики вообще бывают забавными.
– Ещё один безусловно одарённый критик – Алия Ленивец – написала недавно на «Textura» о целевой аудитории Ваших эссе: «Воденников “знает” своего читателя, по крайней мере, он “убеждён”, что его читатели – все без исключения жители этой страны (этой Вселенной), так называемый народ, который даже не заботит наличие или отсутствие способности складывать буквы русского алфавита в слова, а слова в предложения…»?
– Тогда меня надо было госпитализировать. Нет, конечно. Но я знаю, что такие люди есть. Я когда-то написал: «а мой народ за синею горой». Так вот, мой читатель за синей горой. Это какой-то странный народец. Но он есть. И я его вижу. Он приходит на чтения (в других городах, в Москве я не выступаю почти, а в другие города езжу – ради новых мест, ну и за деньги, конечно), и я его вижу. Спасибо ему.
– О схожем Вы пишете и в предисловии к книге «Воденников в прозе»: «мир куда сложнее, чем мы себе в нашем упрямстве разрешили знать. Мир куда больше наших рифмованных строк. Иногда что-то главное проваливается между них. И я бы хотел это всё, провалившееся, вытянуть. Вытянуть обратно…». Такая позиция, кажется на первый взгляд, идёт вразрез с теорией Юрия Лотмана, согласно которой информативность поэзии в разы превышает информативность любого нестихотворного текста. Те «оговорки пространства и времени», которые суть поэтическое высказывание, представляются Вам недостаточными в смысле коммуникации?
– Понимаете, какие-то вещи очень губят стихи. Та же политика, или тролльство, или сведение счетов. Кстати, это легко показать – удивительное дело – не на стихах. Я читаю, к примеру, замечательную статью Дмитрия Быкова про Заболоцкого (кстати, в журнале Story, где я тоже пишу колонку и серию материалов про дома писателей). И вот идёт фраза. Она очень информативна, она точна, глубока и нежна (к Заболоцкому) и вдруг бух бабах, придаточное последнее предложение напоминает по интонации базарную склоку. Это Дмитрий Быков свёл счеты со своими современниками. И это забавно, и это смешно, и это интересно. Но представляете, если бы это было в стихах?
– Дмитрий, а действительно ли освобождение от стихов радует? Или сознание поэта ищет мотивацию для того, чтобы объяснить себе: вот прекрасно, что какая-то часть жизни органично ушла и не хочет возвращаться…
– Нет ничего сильнее того момента, когда ты побеждаешь. Стихи – это победа. Это проговаривание чего-то такого, что больше тебя. На что ты даже не имеешь сил и права. С этой стороны – освобождение от стихов не может быть прекрасным. Как будто ты лишился магической силы. Но с другой стороны – вот больше ты не можешь двигать перстом скалы, проходить сквозь стены, извлекать из пальца огонь. И тут-то и происходит освобождение. Ты больше не конь, не кентавр, не зверь-цветок, ты просто человек. И это счастье. Тебе дали прожить вторую жизнь. Мало кто может этим похвастаться. Я тут недавно читал (а потом и писал) про один обычай в Испании. Там те, кто пережил клиническую смерть, ложатся в гробы и их несут родственники к одной церкви, кажется, Святой Марты. Места в церкви мало, на площади тоже. В общем, дикость и язычество. Но картинка великолепная: по улице движется шествие, люди несут гробы, гробов много, людей ещё больше. Вся семья несёт ладью смерти, а в ней лежит живая бабушка и разговаривает по мобильному телефону.
Вот я – та бабушка. Мне нравится.
– «Я всегда хотел узнать, что люди у Бога просят. <…>… когда один на один остались ты и Бог». О чём говорит эссеист Воденников со своим внутренним Богом – и принципиально ли отличается этот Бог от Бога поэтического?
– Ну Бога вообще нет, я атеист. Поэтому не знаю, чем отличается один несуществующий бог от другого, но для меня эссе – это способ сделать свою позицию внятной. И попытаться образумить людей. А иногда (и часто) себя. Я же тоже, как и все, недобрый, глумящийся и завистливый. Я пытаюсь себя очищать. Теми же эссе. Я вообще старой закалки человек. Я считаю (возможно, неправильно), что слово может сделать тебя лучше. Или хотя бы попробовать. Вот, кстати, за это я и люблю Толстого.
– А Ахматову любите? Её образ будто не даёт Вам покоя: Вы иронизируете над её стремлением к славе; называете «ложью» стихотворение о «всюду сопутствующей клевете», столь контрастирующее с реальной бедой – издевательствами фашистов над евреями; сочувствуете её сломленности под старость; уважаете за стоицизм, проявившийся в реакции на знаменитое Постановление… Что значит для Вас эта поэтическая личность – и почему так важна потребность пребывать с ней в диалоге?
– Я люблю её. Даже не стихи (трудно некоторые из её стихов любить), а путь и личность. Причём личность запутанную и не очень-то светлую. Скорей запутанную. Ахматова меня учит, как распутать себя. На своём примере. Причём часто учит от обратного. Я вижу, как сама она как раз не распуталась. Пример наоборот.
– Сознание россиянина в Вашей эссеистике тоже предстаёт запутанным. Даже зашоренным – запретами, стереотипами, травлей «инаких». Связываете ли Вы эту зашоренность с состоянием современного российского общества? Где её истоки?
– У нас, конечно, не всё в порядке, но я вас уверяю: эта зашоренность, пусть и другая, существует везде. И среди европейцев, и среди наших эмигрантов. Тут мы возвращаемся к теме «я не люблю людей». Нет, ну ведь правда. Мы часто просто злые обезьяны. Которые только научились стучать по клавишам и иногда по ним попадать. А наше обезьянья глупая злая сущность никуда не уходит. Ты можешь быть замечательной писательницей (есть у нас такие примеры), а прикармливать одних упырей. Или быть хорошим прозаиком, но что ни пост в фб, то чушь. Простим их, точнее – простим самих себя. Мы и есть сами себе эти запреты и эта зашоренность. Ничем мы не блестим, как говаривала Татьяна Ларина. Правда, и простодушия у нас ни на гран.
– В эссе «Ночные голоса» Вы проводите тонкую и неожиданную параллель между Лодейниковым Заболоцкого, заглянувшим в ад природы и ужаснувшимся, и нынешними пользователями соцсетей, за «социальным поглаживаньем» которых – тот же ад: подспудное желание хейтерства, «топтание на чужих внутренностях»… Как об этом может писать человек, регулярно самовыражающийся в соцсети и даже провоцирующий аудиторию? И как мне после прочтения этого эссе вообще жить в этих интернет-«джунглях» с постоянным ощущением их «лодейниковской» изнанки?
– Иногда мне кажется, что из них вообще надо уйти. И тогда это истерическое видение мира схлынет. И ты увидишь, что всё как есть. Что в сети преобладают истерики, манипуляторы (я не исключение), люди, которым не хватает самих себя. Ну какое мне, право дело, стояла ли Дапкунайте на столе в читальном зале Ленинки? Никакой. Она прекрасна. И Дапкунайте. И Ленинка, кстати. Но все дураки успели высказаться. И я в том числе.
Другое дело, что когда ты пишешь на общественные темы, тебе надо быть в курсе любой глупости. Вот я и читаю. Но если бы мне дали миллион евро, я бы только ходил свои километры (я хожу по 15 в день) и постил бы в фб одни граффити, которые нахожу во время своих пеших рейдов. И стал бы счастливее всех живущих в Египте. По крайней мере, не просыпался бы с таким тревожным чувством утром: что там ещё произошло? И даже не читал бы ленту. Но миллион евро мне почему-то никто не даёт. Подлые люди!
– «От поэта вообще нечестно и бессмысленно ждать приличия. Он изначально бесстыден и непристоен…», – говорите Вы, при этом много рассуждая о другой стороне «неприличия» – ханжестве. Когда наступает тот предел, за которым «непристойность» поэта становится дурным бесстыдством, а внешнее «нарушение приличия» – преступлением по отношению к внутреннему императиву?
– Был такой поэт Тиняков, современник Кузмина и Ахматовой. Он писал такие в чистом виде смердяковские стихи, а в свободное от писания этих стихов время сидел на Невском и собирал милостыню. Это было совершенное и законченное моральное падение. Не из-за милостыни, а из-за всего остального. Но даже это не сделало его не-поэтом. Он же писал. И главное, что там действительно что-то пульсирует иногда в его текстах. Хотя в общем корпусе они, конечно, утомительные. Так что, наверное, этот предел никогда не наступает. Стихи вообще странная вещь. Как лишайник. Или опоясывающий лишай. Растёт себе сам по себе.
