Максим Алпатов
Литературный критик. Родился в 1987 году, живёт в Самаре. Работает в технологической службе на металлургическом предприятии. Участник семинаров критики Совещания молодых писателей Союза Писателей Москвы в 2014, 2015, 2016, 2017 гг., 15-го и 16-го Международного форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Критические работы публиковались в журналах «Знамя», «Кольцо А», «Лиterraтура», на порталах «Rara Avis», «Textura», «Сетевая словесность», в сборнике «Целились и попали. Новые критики о новейшей литературе» и альманахе «Чёрные дыры букв».
Быть при Комарове
(О книге: Константин Комаров. Быть при тексте. Книга статей и рецензий. – Издательские решения, 2018. – 460 с. – Издательский дом «Выбор Сенчина»)
Лучший отзыв на сборник статей, рецензий и обзоров поэта и литературоведа Константина Комарова «Быть при тексте» написал сам Комаров: «Книг критики – композиционно и концептуально простроенных – сегодня выходит немного (если не сказать – критически мало)». Увы, «Быть при тексте» тоже не из таких книг – концепции нет, разбивка на разделы случайна, они даже не имеют названий. Не прослеживаются ни хронологическая, ни тематическая структура. На странице Комарова в «Журнальном зале» можно найти подавляющее большинство текстов, из которых составлен сборник – значит, уже и не скажешь, что в нём есть нечто уникальное, нигде больше не доступное. Для чего понадобился этот «отчёт о проделанной работе»? Вряд ли только затем, чтобы поставить галочку напротив пункта «Собственная книга критики».
Высказывание всё же предполагалось – неслучайно сборник начинается с программного эссе «На полях зрения» http://literratura.org/non-fiction/956-konstantin-komarov-na-polyah-zreniya.html: то есть с попыток сформировать идеальную позицию исследователя по отношению к литературе – «со-бытийность», по определению Комарова. Впрочем, автор склонен опровергать собственные тезисы уже в следующем абзаце. Я готов вслед за Комаровым не соглашаться с тем, что «ремесло критика – прикладное, и слово его тем самым – не самодостаточное», агитировать, цитируя Гаспарова, за «литературу о литературе», но вывод в концовке эссе удивителен: «по отношению к собственно художественной словесности критика вторична». Если главная функция исследователя – «быть при тексте», «подсвечивать» автора – что же это, как не «прикладное ремесло»? Тут уж надо выбрать свой идеал: первичны ли утилитарные функции критики или всё-таки её творческая самостоятельность, стремление к индивидуальному высказыванию.
Потому и непонятно, какую сверхзадачу ставит перед собой Комаров-исследователь. Образ критики неясен – зато образ критика вырисовывается чётко. Эстетические предпочтения ясны: Комаров приветствует неосоветский романтизм и подражание условным традициям Серебряного века, в то время как стихам, отклоняющимся от «классической просодии», даёт предсказуемую отповедь. «Свою» и «чужую» поэтику он разделяет исключительно на слух:
«Во-первых, русскому языку в силу ряда его особенностей гораздо органичней рифмованный стих, нежели практически всем европейским языкам. Во-вторых, верлибр сам по себе является серьёзнейшим испытанием на поэтическую профпригодность. Чтобы написать действительно хороший верлибр, надо в совершенстве владеть искусством рифмованного стиха. В верлибре – за неимением рифмы, стягивающей на себя львиную долю стиховой энергетики и динамики, предельно актуализируются все остальные стиховые компоненты: ритмика, образность».
Применяя такие доводы, Комаров только оказывает медвежью услугу рифмованной поэзии, которая почему-то освобождается от необходимости предельно усиливать образность и прочие «стиховые компоненты». Другими словами, под «поэтической профпригодностью» понимается умение выполнять фонетические упражнения, навык версификатора. Кажется, речь не о литературе, а о фигурном катании – сначала научись делать двойной аксель (рифмованный стих), а потом – тройной (верлибр). Словно нет никакой связи между художественным высказыванием и выбором в пользу регулярного или нерегулярного стихотворного размера – или критик просто отказывается её видеть.
Когда Комаров всё же касается содержательной стороны поэзии, то основной его критерий – душевность: у Юрия Казарина наблюдается «чистая возгонка души», Ксения Толоконникова «даёт нам точную и полновесную картину жизни души, ее поисков», Никита Сафонов обделён «пониманием сущностной ипостаси вещей, их, метафорически говоря, души» и так далее. Душевность, по Комарову, имеет и корпоративное измерение: у авторов, регулярно печатающихся в «Воздухе» и «НЛО», он её, как правило, не находит. Впрочем, абстрактные параметры тем и удобны, что позволяют присваивать текстам любые свойства и давать любые оценки.
Комаров патологически красноречив («выкидыши слов», «сверкающая, колючая, режущая взгляд бытийная конкретика», «громокипящий юмор») и потому создаёт ощущение не убедительности, а убеждённости. Бывают и точные наблюдения, но он не развивает их, а возвращается на излюбленную территорию разговоров о «душе». Например, разбирая книгу Кирилла Корчагина «Пропозиции», Комаров замечает, как злоупотребление межстрочными интервалами и фрагментацией текста превращает паузы в провалы и ритмические акценты перестают совпадать со смысловыми – но дальше этот аспект никак не анализирует, предпочитая рассуждать о том, куда «сливается стиховая энергетика». Подобная эзотерическая терминология звучит, конечно, красиво, но ничего не рассказывает о текстах, а только сообщает читателю, что Комаров одобряет, а к чему испытывает неприязнь: «метаэмоция поэтической рефлексии», «скоропись духа», «стиховая недостача», «энергетическая ремиссия», «тихая нежность» и так далее.
Масштаб высказывания Комаров понимает только как выход на простор патетики, что зачастую оказывается важнее, чем глубина анализа. Классический пример – обзор «Дорастающие до Имени». Формат, в котором критик пробует окинуть взглядом всё толстожурнальное стихотворчество молодых и сделать снимок актуального момента, невольно напоминает «Письма о русской поэзии» Гумилёва, вот только вместо сжатых точных характеристик – беглая снисходительность: «Сергей Сдобнов пишет довольно мутно», «неплохой потенциал видится в стихах Григория Горнова», «симпатичны стихотворения Марии Кучумовой». Владимир Косогов не удостоился даже одной стихотворной цитаты, кому-то с барского плеча выделили не больше пары строчек (например, Рафаэлю Мовсесяну и Виктору Лисину). С другой стороны, в обзоре слишком много имён, и если о каждом поэте говорить детально, получится латиноамериканский сериал – но никто не заставлял критика писать про всех подряд в одном тексте.
В «Дорастающих до Имени» Комаров пытается представить убедительный образ поэта на недостаточном для такой задачи пространстве текста, и приходится частенько манипулировать читателем вместо того чтобы вести диалог. Не потому ли наблюдения, непосредственно связанные с «приговором» поэту, сопровождаются примером, а замечания, говорящие об обратной тенденции, остаются без иллюстрации? К примеру, Комаров перечисляет «романтические штампы», которые «мешают развитию и концентрации драматургии» у Марии Малиновской, но не приводит фрагменты, «где есть психологическая конкретика взаимоотношений, и стихи звучат сильней». И наоборот: взаимодействие «трепета пейзажа с внутренним лирическим трепетом» у Леты Югай демонстрируется на примере, но в «искусственное, сладкогласное неофитство» предлагается верить без доказательств. Поэтому образ критика, не способного усомниться в прочности своих выводов, считывается лучше, чем образ разбираемого поэта.
Складывается ощущение, что Комарову важнее было не представить авторов, а разложить по четырём коробочкам, сама классификация показалась ему наиболее адекватной характеристикой состояния поэзии, поэтому акцент сделан на ней. Такой подход тоже интересен, но получается ли выстроить цельную картину по конспектам из «Дорастающих до Имени»?
В первой категории оказались «знакомящие быт с бытиём», вернее, те, кто наиболее близок Комарову по эстетике. В самом названии скрыт подвох: быт и бытие «знакомить» нет никакой необходимости, они и так неразрывно связаны. Поэтому Комаров в этом разделе в основном хвалит проходные стихи за простоту и задумчивость, а авторов – за позу мыслителя «в быту», которая якобы упрощает «знакомство».
Во второй категории – «ищущие и пробующие», а по-хорошему – все подряд: в «экспериментаторы» критик одновременно записал Алексея Порвина и… Андрея Болдырева. Новизну и сложность Порвина критик демонстрирует убедительно, но что же такое интересное Болдырев «ищет и пробует», не вылезая за пределы Бориса Рыжего, из обзора понять невозможно.
В третьей категории – «восторженно рифмующие», которым Комаров сходу даёт совет: «Можешь не писать – не пиши». Большинство (хотя и не все) упомянутых в разделе стихотворений действительно заслуживают низкой оценки. Впрочем, для разгрома отдельных неудачных текстов, которые всегда можно найти в любом журнале, особый талант не нужен, а изучать тенденции, формирующие отрицательный рельеф молодой поэзии, Комарову не так интересно. Обзор как жанр неизбежно нацелен на закономерности, но единственный признак, по которому критик объединил «восторженно рифмующих», – они все ещё «не доросли до Имени».
И, наконец, четвёртая категория – «гражданином быть обязанные». С выводом Комарова по поводу «новой социальности» я согласен на все сто: «В общем же создаётся впечатление, что стихотворцы действительно «обязали» себя быть гражданами – настолько неестественны их социальные витийства, апеллирующие не столько к непосредственной социальности, сколько к модной социологии». Жаль только, что ни признаков «модной социологии», ни определения адекватной гражданской лирики Комаров не приводит, лишь впроброс упоминая Державина, Некрасова и Маяковского, будто с тех пор общество не изменилось – или следует предположить, что жизнь никак не влияет на социальную роль поэзии и требования к ней? Фундаментальные вопросы остались за бортом обзора, зато полраздела занимают шаткие рассуждения Александра Кушнера о верлибре, которым якобы «написана большая часть такого рода стихов». Стихотворение Ислама Юсупова в жанре found poetry Комаров относит к гражданской лирике на основании одних только «отсылок к актуальным политическим событиям», чем окончательно дискредитирует и без того сомнительный выбор текстов для разбора.
В сумме имеем не предметный разговор о четырёх векторах развития молодой поэзии, а критику в духе постмодерна: высосанная из пальца классификация, по которой случайно распределены поэты. А дальше выводы делаются исходя из принадлежности к группе, а не из свойств самого текста, и структура замыкается сама на себя.
Именно этим сочетанием спонтанности и схематичности уникален Комаров. Выдуманные на ходу тезисы встраиваются в шаблон, за счёт которого критик имитирует логику размышления и постепенно приходит к нужному выводу. Для отрицательного разбора берём схему «вступительный разнос – небольшая похвала – жестокий приговор». Посмотрите, как сурово начинается рецензия на сборник «Петербургская поэтическая формация»: «В большинстве представленных текстов чувствуется раздражающая натужность, навязчивость, суррогатность. <…> Здесь речь, как и время, как и жизнь – мертва, вследствие чего «завести» никуда не может, вот и приходится бродить вокруг да около, потаптывая несчастные слова». Позже Комаров смягчается, отдавая должное «прозрачной элегичности» Алексея Ахматова, «доброй иронии» Александра Етоева и «горькой трезвости» Владимира Беляева, но в итоге неумолим: «Жизнь убили. Традицию убили. Дальше что?».
Для положительного отзыва схема обратная: «чрезмерное восхваление – лёгкая тревога – но, тем не менее, всё шикарно». Вот и в статье о поэзии Александра Кушнера сперва говорится о «реальной фигуре современного литературного процесса», «поэте таинственной зыбкости мира», затем выясняется, что «уменьшилась плотность того особого поэтического волшебства, которое так ощутимо давало себя знать у привычного Кушнера», но в концовке всё-таки побеждает добро: «рассуждения о путях развития кушнеровской поэтики имеют локальное значение по сравнению с бесспорным утверждением значимости поэта Александра Кушнера для русской словесности». Имитация гамбургского счёта с заранее известным результатом.
Методы, которыми Комаров доказывает свою точку зрения (а точнее, избегает рационального доказательства, уходя в сферу эзотерики), не вызывают доверия – но, может быть, сам язык его работ привносит нечто новое в критику, обогащает её? По крайней мере, Комаров в течение всего сборника декларирует это благородное стремление. Согласен: здорово, когда о литературе пишут художественно, непредсказуемо, поэтично, но зачем же скатываться в графоманскую прозу: «кусок колышущегося и прозрачного, как желе, подспудного бытия», «тихим, но зримым угольком мерцает на «подкорке» стихов», «искрометный «хирург» слова», «быт, промытый с содой и хлоркой вплоть до бытия», «эмоция отфильтрована сразу в трех ключах», «тональность книги пульсирует и искрит», «письмо пропитано хитином вычурности»?
Комаров подкалывает Василия Чепелева за выражение «абсурдистский нарратив подмигивает, как старый знакомый», себе позволяя, например, такое: «что, кроме Образа, может прополоскать нашу сетчатку, чтобы увидеть мир впервые». В другом тексте говорится о «поэзии на разрыв сетчатки» – ну и зачем мы её, спрашивается, полоскали? Рассказ с подобными метафорами редактор вернул бы автору на доработку, не скрывая улыбки, но в критике сегодня другие стандарты. Бесконечные вереницы банальностей дополняют картину: «право говорить и право быть услышанным», «явил себя как самобытный поэт», «книга сильная, но не лишённая недостатков».
Комарова нередко можно критиковать цитатами из его же работ: скажем, в эссе «На полях зрения» заходит речь о «проблеме спрямлённого, кастрированного, дежурного восприятия» поэтического текста. Интересная тема, и проблема реально существует, что хорошо видно в рецензии Комарова на книгу Давида Паташинского «Читай меня по губам»: «Красной нитью через книгу проходит мотив холода, мороза, замерзания: «холодное, багряное, осеннее зарево», «время стало холодно жить», «если холодно, значит, ложимся спать», «холодно, налей мне чаю», «принеси мне одеяло, / я замёрз»». Действительно ли упоминания холода так важны (и тогда следовало бы копать глубже, например, к предощущению смерти, привести контекст к цитатам), или это проходной рефрен, к которому вовсе не стоило сочинять дежурную отписку про «мотив замерзания»?
Характерна и реплика в адрес статьи Евгения Коновалова о Борисе Рыжем: «Далее следует уже совсем убойное утверждение, что Рыжий не раздвинул рамки «блатняка» в область поэзии, как это сделал Высоцкий. Любому здравомыслящему читателю Рыжего очевидно, что раздвинул. Такие тезисы должны очень серьезно подкрепляться. Здесь аргументационной базы, помимо нескольких полуслучайно выдернутых строф вышеупомянутых поэтов, – ноль». Бог с ним, что Комаров сам не приводит никакой «аргументационной базы», ограничиваясь эфемерной ссылкой на «очевидность» – слишком трудно не улыбнуться, вспоминая, как успешно метод «полуслучайно выдернутых строф» применялся в обзоре «Дорастающие до Имени».
Удручает и склонность Комарова преувеличивать значимость своих слов, заслонять всё пространство анализируемой им литературы. Нет такого способа, которым автор не смог бы переводить разговор с объекта статьи на себя: «Александр Кушнер в частном разговоре как-то дружески упрекнул меня за почти полное отсутствие в стихах екатеринбургской конкретики (названий улиц и т. д.). Это действительно так, упрёк принимается, но моего собственного субъективного ощущения многих своих стихов как насквозь свердловских всё же не отменяет».
Не менее эффектно выходит, когда Комаров ведёт разговор о большой теме – например, столкновении культур в литературной топографии Среднего Урала – и ненавязчиво вставляет разбор собственного стихотворения: «Здесь пляшу от печки, то есть от себя любимого. В одной из моих поэтических рефлексий над местом обитания, «где камень так простуженно сипит / под бурами, ломами и кирками», срединное положение Урала предстает как окуляр, через который видится «бессознательное» России («Я только здесь учуять это смог, где Азия целуется с Европой»), и именно нахождение на шве позволяет прийти к обречённо-утешительной коде: «Тетрадь открыл – стихи переболят: здесь всё обычно переболевает»».
Пожалуй, только уральских поэтов Константин Комаров любит так же сильно, как себя – в статье «Жить можно» это особенно чувствуется. Критик не скупится на похвалу и создаёт невероятный уровень ожиданий: я всматривался как мог в каждого из упомянутых авторов, стараясь найти «открыто авангардные в своём эстетическом радикализме формы» и взаимопроникновение «промышленного и хтонически-уральского пространства». Увы, не нашёл: якобы «авангардные» формы мало чем отличаются от классической силлаботоники середины прошлого века, список хтонических существ ограничен «весёлой братвой» с одной стороны, суровыми горами и «ржавыми соснами» с другой, а мифология промзон пропитана стойким запахом блатного романса: «в моём кармане ключ-тройник, / и ножик, и немного денег», «в Ебурге, где повсюду грязь и скотство, / где в полной мере ощутил сиротство», «задворки пьяной, отмудоханной страны».
В уральской поэзии новейшего времени есть нечто большее, чем бесконечные вариации Башлачёва, Рыжего и Казарина, и интересных авторов там хватает. Но пристального внимания критика удостоились лишь те, чья эстетика созвучна с его собственным стихотворчеством, и по ним с лёгкой руки Комарова читателю предлагается судить о всём многообразии явления.
Тот же подход и в статье «Как достичь со-бытийности с автором»: вот критик «доказывает» несправедливость суждений Коновалова о Рыжем: «Ещё одна претензия – нехватка у Рыжего «масштаба взыскания». Это, что ли, «величие замысла»? Ну, не знаю, тут замах БР мне кажется вполне соответствующим»; ««Метафизическое вещество поэзии», не найденное автором, во-первых, у Рыжего есть, а во-вторых, это не лакмус определения поэта». Собственный авторитет кажется Комарову достаточным аргументом. Помимо «хитина вычурности» его выводы частенько покрыты бронебойным панцирем самомнения, не допускающим других точек зрения:
«В определённом смысле инвариантным ключом к книге Паташинского может служить четверостишие Мандельштама, датированное 1935-м годом».
Раз «инвариантный», значит, при любых условиях любой читатель для дешифровки поэтики Паташинского должен использовать именно те четыре строчки, которые приводит Комаров. Выбор небогат: либо соглашайся с его трактовкой, либо признай, что ничего не понял и взял не те ключи, других вариантов рецензент не предлагает.
Продолжая разговор о «со-бытийности» критика поэту, Комаров приводит и другие примеры – рецензию Василия Чепелева на стихи Виктора Лисина и эссе Андрея Арьева о поэзии Сергея Стратановского. Что один, что другой понимают критику как иносказательное описание с бесконечными цепочками сравнений: «Пространство между смысловыми жестами, молекулами наблюдений за природой начинает заполняться внезапными фейерверками несдержанных метафор» (Чепелев) и «Поэзия Стратановского очищает наше восприятие от пристрастия к скоротечным поделкам масскульта, от доверия к рыночным рейтингам, от засоряющей источники знания информационной пыли, набившей до отказа «всемирную паутину»» (Арьев). При этом текст Чепелева именуется «откровенным пиаром», а Арьева – «отдохновением уму и сердцу». Откуда столь кардинальная разница в оценке? Всё просто – Комаров опирается не на убедительность рецензии и эссе, не на методы и аргументы коллег, а на собственное отношение к разбираемым поэтам. И поскольку Стратановский ему близок, а Лисин – нет, то именно похвала в адрес Стратановского становится образцом «правильного подхода» – и наоборот. Поэтому рассуждения Чепелева об «индивидуальной оптике» Лисина отметаются как необязательные («у поэта, если он поэт, она есть по умолчанию»), в то время как на «уникальное мироощущение» Стратановского это правило не распространяется. Эталоном «со-бытийности» из раза в раз оказывается сам Комаров, а простым смертным состояние «быть при тексте» недоступно.
Значит, остаётся довольствоваться малым – «быть при Комарове». Взошло, наконец, Солнце русской поэзии, и всё вращается вокруг него – Державин, Некрасов, молодые поэты, критики, Рыжий, Уральская поэтическая школа, всевозможные вопросы литературы и бесчисленные НЛО… даже Маяковский (которого Комаров панибратски называет «Маяком»[1], словно полжизни провёл с ним в турпоходах). Согласиться с этой моделью вселенной или поискать другую – пусть читатель решает сам.
_______________
[1] «Повлияли на меня многие поэты, но Маяк – отдельно. Он у меня на уровне спинного мозга, его стихи – моя спинномозговая жидкость» – из интервью порталу Ural Student, 2013.
