Жанна Шульц — прозаик, копирайтер, специалист по PR, живет между Москвой и Мальтой, ведет блог о своей семье и других животных, пишет повести для подростков, увлекается мальтийским фольклором.
Редактор публикации — Елена Черникова
Б`эллиа
I
Старые мальтийские часы на стене пробили шесть. Гулкие, чуть поскрипывающие удары ходиков разлетелись по спящему дому, отскочили мячиком от узорчатой мраморной плитки на полу и затихли в тёмных углах, куда меня регулярно ставили за непослушание.
Я лежал на широкой кровати nanna, моей бабушки по отцу и ждал, когда солнце проберётся в комнату сквозь кружевную занавеску. В доме кроме меня спала в своей колыбели двухлетняя Мириам, моя младшая сестра.
Вообще-то я хотел брата, чтобы играть с ним в футбол и классики. Но сестра тоже ничего. Конечно, когда не портит мои игрушки и не кричит по всякому поводу. У неё кудряшки на лбу и заразительный смех. Каждый, кто его слышит, тоже начинает смеяться.
Уже неделю как наступили летние каникулы. Я закончил первый класс, где было ужасно скучно. Весь год мы разбирали алфавит — на мальтийском и английском, так как наш маленький остров был частью далёкой британской империи, погрязшей в войнах и туманах.
Я давно выучил оба алфавита и развлекался на уроках тем, что корчил рожи Тому, моему товарищу по парте и шалостям. Том моментально прыскал от смеха в ответ, ронял голову на парту и вот уже учительница, монахиня Мэри рассекала воздух нашими именами:
— Франко Велла! Томас Аттард!
и свистом тонкой розги в сантиметрах от наших с Томом пальцев.
Мы моментально умолкали, одёргивая руки и пряча их под стол.
За весь год никто из нас ни разу не получил настоящего удара, на что мой дед только неодобрительно качал головой и цокал языком. А потом обязательно показывал тонкий шрам на плече, который шестьдесят лет назад получил от своего учителя и который «выбил из него дурь и сделал человеком». Из чего я понимал, что мы с Томом пока ещё не человеки.
Nanna ушла до рассвета, шёпотом наказав мне следить за сестрой и не выходить из дома. Сама она отправилась на рынок за свежей рикоттой, яйцами, шпинатом, бобами и прочими продуктами, что в её умелых руках уже вечером превратятся в роскошный ужин, на который соберётся наша семья и соседи.
Повод для ужина был радостный — в далёкой Британии красивая юная королева сегодня взойдёт на престол. В полдень мы будем смотреть на это в баре старого Джонатана по те-ле-ви-зо-ру — пузатой новомодной штуковине, которая появилась в нашей деревне совсем недавно.
И, казалось, уже никто не помнил другого ужина полгода назад, тихого и скромного, по случаю смерти старого короля.
Я тихонечко лежал в постели и ждал условного звука — тонкого звона от камешка в окно. Это был Том.
Nanna запретила выходить из дома — но она ничего не говорила насчёт приема гостей.
Том уже успел раздобыть где-то пастицци с горохом и сосредоточенно жевал его, поджидая, когда я открою калитку, старую и тяжёлую.
Мы, дурачась, немного поборолись за остатки пастицци, потренировались, кто доплюнет до большого глиняного горшка и повисели на нижней ветке старого гранатового дерева. А потом Том заметил, что тяжёлая крышка нашего колодца приоткрыта.
Конечно, все мальчики в деревне знали правила.
Нельзя без взрослых заглядывать в колодец. Да и взрослые старались этого не делать без особой надобности.
Мальта — крошечный каменистый остров посреди бескрайнего солёного моря. Ты должен быть благодарен за то, что год от года Господь Бог даёт тебе такое чудо как пресная вода.
Собирай её во время дождей, расходуй экономно и никогда, никогда не заглядывай в колодец. Просто молись, чтобы уровень воды был высоким.
Мой друг был старше на полгода, ему уже исполнилось шесть в прошлом месяце. Том хотел казаться большим и храбрым, поэтому колодец открыл он. И рассердил Б`эллиа тоже он.
II
—Не подходи к колодцу без цели, — говорила nanna. — Не наклоняйся над чёрной водой. Не разговаривай с ней. И ни в коем случае не слушай ответы. Бери воду быстро, накрывай колодец железной крышкой так плотно, чтобы никто не протиснулся в щели.
Чтобы Б`эллиа не услышал. Не заметил. Не пришёл из глубин подземной реки, из колодца, что словно окно того царства, где всегда царит мгла и холод. Даже сейчас, когда жаркое мальтийское солнце выжгло все поля в округе.
Б`эллиа всегда голоден. Он заглатывает добычу целиком, будь то зазевавшаяся курица, прельщённая прохладой воды, или глупый козленок, убежавший от матери. Но Б`эллиа могуч, ему по силам добыча куда крупнее. Например, мальчики, только что закончившие первый класс.
Деревенский священник не верил в Б`эллиа. Мол, это всего лишь страшилки бабушек, чтобы дети малые не лезли в колодцы и не тонули там по недосмотру.
Он говорил о рае, и аде, и суде, что ждёт нас всех после смерти.
И только старики, которые никогда не были в Ватикане и видели святого Папу только в газетах, опускали глаза.
Потому что не было ни года, чтобы Б`эллиа не унёс к себе добычу.
Говорят, Б`эллиа похож на осьминога. Семь крепких щупалец с присосками и восьмая, самая длинная, что служит ему языком. И когда чудовище чует добычу, восьмая расцветает на конце гибельным алым цветком — новыми щупальцами, цепкими и липкими, как те тряпичные ленты, пропитанные сладким клеем, что вешала nanna на веранде от мух и ос.
Серые инопланетные глаза Б`эллиа слепы – ибо видеть ими в темноте воды без надобности. Зато прорези ушей у существа чуткие, словно локаторы летучей мыши, и слышат любой звук, шорох, дыхание, пульсацию человеческого сердца, что бьётся испуганно и неровно.
Б`эллиа стар как сам остров, его кровь холодна как мальтийские камни.
Те самые камни, что мой друг Том кидал в колодец. Нам было страшно и весело одновременно. Мы хвалились друг перед другом, толкались в рёбра, прыскали от нервного смеха, прячась за сдвинутой наполовину тяжёлой крышкой от колодца.
— Б`эллиа, глупый Б`эллиа, мы тебя не боимся! — Том нагнулся над колодцем так низко, что я схватил его за рубашку. — Бульк, бульк, бульк — летели в колодец булыжники.
— Глупый дурацкий Б`эллиа, толстый старый осьминожка! — орал я в гулкую пустоту, поддавшись запалу друга.
— Бульк, бульк, бульк, — глухо отозвался колодец.
— Не боимся, не боимся, не боимся, — орали мы как оглашённые, подначивая друг друга и подпрыгивая как степные тушканчики.
И вдруг мир накрыла тишина.
Замолкли соседские козы, остановился ветер, затихли птицы.
И только вода повторяла, медленно и глухо:
— Бульк… бульк… Бульк!..
Но никаких камней мы уже не кидали. Зато из воды полетели вверх мокрые булыжники. Один из них рассёк мне бровь.
Мы с Томом бросились прочь от колодца, вмиг потерявшие всю храбрость, дрожащие, с колотящимися сердцами. На штанах моего друга расплылось большое тёмное пятно, и я боялся, что мои штаны выглядят так же.
Мы бросились к гранатовому дереву. Оно раскинуло свои ветви на половину двора, даря такую желанную летом тень. Но сейчас нам было не до тени. Сбивая пальцы и локти, я залез так высоко, как только мог, чувствуя, как скрипит под моими ступнями старая кора. Том карабкался следом, два раза он почти упал, соскользнув с ветки, но страх гнал его вверх, как куропатку. Цветы граната осыпались под нашими телами, кровавыми ватными комьями опускаясь на плитку двора.
Несколько минут мы сидели не дыша, считая в тишине оглушительные удары собственных сердец.
В этой тишине взрывом новой звезды отозвался звук, с которым упала на каменные плиты железная крышка от колодца.
Мне казалось, я кричал, но из груди раздавалось лишь едва слышное:
— Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы…
Мертвенно-бледный Том зажмурился.
Я тоже хотел зажмуриться, но глаза отказывались закрываться. И я видел, как в колодце поднялась высоким столбом вода и чёрной волной выплеснулась на пол. Ручейки растеклись, неся за собой лепестки граната, фантики от конфет и потерянную игрушку Мириам. Добравшись до дерева, вода медленно поползла вспять, вскипая, становясь на дыбы, крутясь водоворотами и вот уже огромный водяной столб оброс плотью, чёрной лоснящейся кожей, буграми, неровностями присосок на щупальцах, серыми дырами на том месте, где должны быть глаза и рот.
Запахи болота, гниющих в стоячей воде зелени и мёртвых животных, удушающий аромат цветов, что едят насекомых, ударили мне в нос.
Существо неспешно перебирало щупальцами и медленно приблизилась к дереву. Поднялось выше, так что мы услышали тяжёлое размеренное дыхание. Одна из конечностей обвила ствол, наткнулась на ногу Тома. Я видел лицо моего друга, капельки пота стекали по его лбу, смешиваясь с беззвучными слезами.
Щупальце обняло Тома, замерло на секунду и медленно отпустило.
Существо поднялось ещё выше, серые бездонные глазницы оказались совсем близко от моего лица. В них вспыхивали чёрные молнии, озаряя веретена бурь и торнадо внутри Б`эллиа.
Чудовище не шевелилось, но я чувствовал, как внутрь меня, под черепную коробку залазят беспощадные липкие конечности. Это вызвало тошноту и сильнейшее головокружение. От ужаса я забыл все молитвы, каким меня учили с рождения, и повторял только:
— Отче, отче, отче, отчеотчеотчеотчеотче…
Буквы бились в голове, рассыпались на отдельные звуки, застревали в горле, гулко отдавались в затылке.
Наконец Б`эллиа отстранился от меня, аромат гнилой воды и мёртвых цветов стал не столь удушающим, и я уткнулся носом в старое дерево, чувствуя неимоверное облегчение, что из моей головы вынули ужасное, огромное, чужое. Я закрыл глаза и провалился в темноту.
Проснулся от звука. Казалось, по плитке тянули что-то тяжёлое, поскрипывающее, заставляющее морщиться как от боли.
Я сидел под деревом, правый бок и нога нестерпимо ныли. Слева от меня был дрожащий Том. Кого-то из нас вырвало. И к ароматам гнилья добавился стойкий запах рвоты.
Мои ноги и руки, казалось, весили тонну. Сама мысль встать была неподъёмной.
Шкрябающий звук становился громче, в дверях дома показались щупальца, обследовали путь к колодцу, затем раздутое чёрное тело вылезло из проёма двери. Изо рта существа тянулся язык, покрытый присосками, который оно тяжело волокло за собой.
На конце язык расширялся как мешок из кожи новорождённого ягнёнка, надутый воздухом. Кожа растянулась, став почти прозрачной, и сквозь эту серую плёнку я увидел Мириам.
Спустя годы, бессонными ночами, в бесконечных ночных терзаниях я спрашивал себя, а мог ли я тогда спасти сестру? Вскочить, схватить железный прут, которым nanna выбивала коврики, и бить, бить, бить изо всех сил по чёрной скользкой плоти, кричать так, чтобы прибежали соседи? Мог ли я в свои пять лет сразиться с Б`эллиа?
У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Есть только стыд, тоска и бесконечный липкий ужас.
Мириам была всё в той же ночной сорочке, что nanna заботливо вышивала к ее рождению. Я видел маленькие пальчики, закрытые веки, кудряшки надо лбом. На одной из ножек не было носка. Она всегда стягивала один носок перед сном.
В полном оцепенении я слышал песню, что nanna всегда пела нам на ночь. Только сейчас никакой nanna не было, а голос, странный, нездешний, звучал прямо в моей голове:
Я маленький белый барашек
Который не слушает маму
И бежит далеко в поля,
Туда, где цветут дикие каперсы
И бродят дикие вепри.
Я храбрый белый барашек
Который не верит маме
Что дикие каперсы больно колются
А дикие вепри сердятся без причины.
Б`эллиа тяжело перевалился за край колодца, подтягивая к себе щупальца. Последним исчез язык. Я не отрываясь смотрел на то, как моя сестра в раздутом мешке чуть задержалась на краю колодца и быстро перевалилась внутрь.
Гулкий всплеск воды — и всё снова стало обыденным. Заклятие спало, песня смолкла, и мы с Томом закричали одновременно с птицами и козами. Налетевший ветер принялся сушить каменные плиты двора, стирая с них все следы Б`эллиа.
III
Я бежал по сельской дороге, мелкие камешки больно впивались в ступни. Мой рот был открыт в крике, и я не замечал никого из соседей, что возвращались с рынка. Пока не ударился в живот nanna. Краем глаза видел, как тяжело падали из сумки спелые помидоры, как свежий латук полетел в пыль. Я орал изо всех сил, пока nanna не хлестнула меня узкой жёсткой ладонью по лицу. И от удара очнулся. Но сколько бы бабушка ни трясла меня за плечи, я не смог выговорить ни слова.
Дальнейшие события помню смутно. Зайти во двор я отказывался, подвывая по-звериному, и меня забрали к себе соседи.
Припав к окну второго этажа, я смотрел, как наш двор заполняется людьми. Прибежали с работы родители и дедушка. Засверкали мигалки полицейской машины. От воя её серен я заткнул уши руками и спрятался под кровать. Там меня и нашла мама.
Мириам долго искали всей деревней. Меня, Тома и бабушку несколько раз допрашивала полиция. Я честно рассказывал про Б`эллиа, но с каждым разом всё меньше верил в то, что это произошло на самом деле.
Из столицы прислали водолаза. Он осмотрел все колодцы в деревне, но ничего не нашёл.
Чёрный провал нашего колодца вызывал у меня такой ужас, что дедушка и отец завалили его огромным камнем. Только тогда я смог поспать и поесть.
После пропажи Мириам жизнь в доме изменилась. Все также отсчитывали время старинные часы на стене, но все мы будто стали призраками, тихими и печальными. Родители бродили тенями по пустым ненужным комнатам, где больше никто не смеялся и не разбрасывал игрушки.
Nanna состарилась в несколько недель. Из энергичной, смешливой донны она превратилась в сухонькую старушку. Во всех маленьких девочках на улице бабушка видела нашу Мириам, чем пугала малышек и их мам. Через несколько месяцев начала путать и другие имена. Когда она задумчиво смотрела сквозь меня, перебирая в руках чётки, мне хотелось забраться под кровать и лежать там, обхватив колени руками.
Когда бабушка умерла, я перебрался жить под кровать окончательно.
С Томом мы отдалились друг от друга. На уроки он приходил невыспавшимся и осоловевшим, отвечал невпопад и, в конце концов, родители отправили его на соседнюю Сицилию к родственникам. А по слухам — в нервную клинику. На остров Том так и не вернулся.
Я всё свободное время проводил с дедом, который вышел на пенсию, чтобы быть со мной каждую минуту. Мы редко разговаривали. Чаще просто работали бок о бок в саду, чинили сети, ходили на рыбалку. И никогда не вспоминали тот самый день.
Он же подарил мне, повзрослевшему, гарпун, с которым в наших краях охотятся на крупную рыбу и осьминогов.
Гарпун стал частью меня. Был со мной на выпускном в школе, свадьбах друзей, похоронах соседей. Я по-прежнему спал под кроватью, и мой старенький железный друг лежал на границе между тенью и светом. Я ценил его больше всего на свете, впрочем, одна вещь была для меня ещё более дорогой: пожелтевший от времени носок моей младшей сестры, который я хранил в нагрудном кармане.
Остров давно стал другим.
В деревнях выросли небоскрёбы, а воду для питья берут не из колодцев, а продают в пластиковых бутылках в магазинах.
Гранатовое дерево во дворе высохло, и я срубил его прошлой осенью.
Зёрна от него я посадил на могилах своих родных: деда, бабушки, мамы и папы. Теперь над каждым из них есть ароматная тень. И только зерно на могиле Мириам, там, где не было ни тела, ни креста, а только табличка с именем, не взошло.
Остров стал многолюдным. Автомобилей на нём давно больше, чем лошадей. А людей — больше, чем автомобилей.
И никто не верит в Б`эллиа.
Но только не я.
Когда приходит сезон дождей, почва напитывается влагой до краёв, а подземная река выходит из-под земли, разливаясь озёрами в низинах и долинах, я беру свой старый гарпун и отправляюсь к пресной воде высматривать чёрную скользкую тень.
Вот и сейчас я иду к воде по высокой траве, как ходил сюда долгих семьдесят лет. Так долго, что юная прекрасная королева, взошедшая на престол в день пропажи моей сестры Мириам, успела состариться и умереть.
Надо мной время знатно посмеялось, обесцветив волосы и расчертив тело картой морщин и пятен. Руки, держащие гарпун, ослабли и покрылись звёздами вен.
Глаза потеряли зоркость, поэтому я и не сразу заметил её.
Казалось, это была моя мать, какой она осталась на семейном портрете, где сидела, молодая, прекрасная, держа на руках новорождённую Мириам. На плече лежала рука стоящего сзади счастливого отца. У ног сидел я, изнывающий от вынужденной неподвижности. И только мысль об обещанном за послушание куске сладкого пирога грела моё сердце.
То самое, что сейчас сжалось, будто тело окатили ледяной водой.
Присмотревшись, я понял, что стоящая по грудь в воде женщина только с первого взгляда выглядела копией моей матери. На самом деле её волосы были темнее и такие длинные, что закрывали плечи и уходили волнами в глубину.
А ещё ни у кого из людей я не видел такой бледной белой кожи и таких странных серых глаз. У меня было стойкое чувство, что подойди я совсем близко, увижу в них чёрные молнии и веретена торнад.
Женщина была одета в странный наряд из обрывков рыбацких сетей, пластиковых пакетов, пробок от бутылок, фольги и прочего мусора.
Она смотрела на меня спокойно и внимательно. Потом протянула бледную руку, сомкнутую в кулак. Как зачарованный, я сделал несколько шагов к воде. Женщина медленно расслабила пальцы и я увидел… маленький, пожелтевший от времени детский носочек. Ровно такой же, что лежал в моём нагрудном кармане.
— Мириам, — прошептал я,— Мириам…
Женщина вздрогнула и посмотрела на меня своими бездонными серыми глазами.
Это не могла быть Мириам, потому что ей должно было исполниться семьдесят два года прошлым летом.
Тем не менее всё моё сущее было уверено, что это моя сестра Мириам.
Сердце забилось неровно, деревья закачались, ноги отказывались повиноваться. И даже верный, но уже бесполезный гарпун вывернулся из рук. Я упал на колени, и жёлтый песок чавкнул подо мной, влажно и глухо.
Женщина подплыла ещё ближе, оперлась на руки. Мы были совсем близко, всматриваясь в лица друг друга, одёргивая любопытные пальцы.
Смесь страха, восторга, любви и недоверия охватила меня. Я дополз до воды, дотронулся до мягких волнистых волос, ощутил запах затхлой воды, гниющих болотных цветов и мёртвых животных.
Мириам смотрела на меня с любовью. Её руки с непомерно длинными бледными ногтями гладили меня по щеке.
— Франко, — услышал я в голове, — мой милый Франко…
Сестра рассматривала меня с головы до ног, и под её взглядом боль, что давно стала частью меня, растворялась в чёрной воде. Первыми перестали ныть колени, затихла давно сорванная поясница, мозг стал ясным, а глаза зоркими.
Я дотронулся до мертвенно холодной кожи и обнял Мириам.
Как не старался, я не смог различить биение её сердца. Зато моё трепыхалось и билось, как пойманная в силки канарейка.
Мириам на секунду замерла, а потом прижалась ко мне, осторожно, будто боясь обжечься.
Наши тела обменивались холодом и жаром, жизнью и смертью, водой и солнцем. Я чувствовал, как вся моя жизнь переливались от меня до Мириам и обратно. И вот сестра распахнула от удивления глаза, рассматривая калейдоскоп моей памяти. А я видел в голове серую пелену воды, бесконечные пещеры подземной Мальты, свободу рек и океанов, глубину морей и озёр.
Видел, как моя сестра сидит на корточках верхом на камне под полной луной и ест свежевыловленную рыбу. Кости противно хрустят под острыми зубами. Красная слюна стекает из уголка детского рта.
И Б`эллиа сидит рядом. Страшный злой Б`эллиа, разрушивший жизнь моей семьи, который в воспоминаниях сестры был совсем не таким ужасным. И даже заботливым.
Я чувствовал, как слёзы полились из глаз. Мириам удивлённо взглянула на меня, поднесла к щеке палец и слизала капельку влаги.
IV
Казалось, прошло не больше получаса, но вот уже солнце село за соседнюю гору. В городах ещё был ранний вечер, ну а здесь, в низине ночь стремительно входила в свои права. Пахнуло холодом, запахами луговых трав. Они на мгновенье заглушили болотную вонь. Молодой месяц проявился тонким серпом рядом с первой звездой.
Мириам отстранилась от моей груди, но лишь для того, чтобы сплести свои пальцы с моими и мягко, очень мягко потянуть за собой в воду. Я шагнул вперёд покорно, оставляя за собой долгие годы страха и одиночества.
В дымчатых глазах сестры читаются спокойствие и уверенность. Спокойствие и уверенность передаются и мне, когда воды подземной реки подступают к шее.
Ещё секунда и вода покрывает меня с головой. Последнее, что я вижу — тонкий призрачный серп луны в том мире, куда я уже не вернусь.
И перед самой темнотой, из которой нет выхода, я слышу забытую старую мелодию, что напевала мне в детстве nanna. Теперь ее поет Мириам:
Я глупый белый барашек
Моя бедная мама плачет
Я запутался в зарослях диких каперсов
И дикие вепри рвут моё нежное горло
Я мёртвый белый барашек
Меня помнит лишь моя мама
Я лежу у обрыва, забытый всеми,
И каперсы обвивают острые кости.
*****
*Nanna (мальт.) бабушка
**Belliegha (мальт.) Б`эллиа. Персонаж мальтийского фольклора, живущий в старых колодцах.
