Владимир Буев много лет является президентом Национального института системных исследований проблем предпринимательства и группы компаний НИСИПП. В качестве эксперта в сфере экономического развития и предпринимательства неоднократно выступал в федеральных электронных и печатных СМИ. В роли пародиста и под своим именем выступать начал в этом году. Ранее под псевдонимом делал попытки писать ироническую и сатирическую прозу на темы истории античного Рима.

---

 

«Бегемот внутри»: сталинист и лирики под одной крышей

 

Открывая очередной вечер арт-проекта/клуба «Бегемот внутри», его зачинатель и ведущий Николай Милешкин подчеркнул, что, в третий раз за месяц отмечая второй десяток лет клубу, он «пройдется по максимуму вечеров минувшего года». Милешкин напомнил, что у клуба три действующих площадки, которым он выразил благодарность: первая — в Малаховке Московской области, вторая — это культурный центр имени Лихачёва (где слушатели/зрители находились в данный момент), а третья — библиотека Лермонтова в Сокольниках.

Ещё одно напоминание Милешкина: внутри арт-проекта есть «много поэтических серий», одна из которых называется «Куртуазные маньеристы: персоналии». Такого типа серий у «Бегемота…» несколько. Например, существовала когда-то в СССР группа неформальных поэтов, объединённых вокруг поэзии Леонида Черткова — арт-проект нынче проводит вечера, посвящённые как живым авторам той группы, так и ушедшим. Была группа СМОГ — тот же принцип проведения серии вечеров, посвященных этому явлению. В общем, «берутся какие-то неофициальные литературные группы и на литературные вечера “Бегемота” раз от раза приглашаются люди, которые к ним принадлежали». Если человека уже нет на этом свете, то делаются вечера его памяти.

По словам ведущего, именно в таком ракурсе прежде состоялся вечер, посвященный памяти поэта КонстантЭна Григорьева. Милешкин поставил видеозапись, «чтобы немножечко послушать авторское чтение Константэна».  Видеозапись была сделана на балконе квартиры поэта. Первое стихотворение Константэн прочитал, одетый в восточный халат и тюбетейку. Можно было, что называется, хвататься и потом всё время декламирования держаться за животики: «Упрекают меня, что я толстеньким стал, / что живот мой всё больше и шире. / Ох, бестактным друзьям повторять я устал: / «Относительно всё в этом мире…» // Я покушать люблю, мне худеть как-то лень… / Да и надо ли? Вряд ли, не стоит. / На природу взгляните! Чем толще тюлень, / тем скорее он самку покроет». Второй стих Константэн прочитал в красноармейской будённовке (а во лбу — звезда горит) и в современном пиджаке: «Я раньше не хотел вставлять / В стихи, как человек неглупый, / Словечки…» (продолжать цитирование не стану, поскольку дальше много обсценной лексики, но кого стих заинтересовал, тот без труда найдёт его в интернете). В конце читки прямо в объектив кино- или видеокамеры Константэн вперил один глаз, «обутый» в очко (на нём были обычные очки, а не то, о чём мог кто-то подумать, читая этот текст) и продемонстрировал в камеру значок, пояснив: мол, значок «уникальный, купленный в Ульяновске за два рубля».

— Интеллигентнейший человек!!! — выкрикнул с места поэт-куртуазный маньерист Виктор Пеленягрэ, характеризуя Григорьева.

Николай Милешкин процитировал только представленного поэта: дескать, люди в зале не должны засыпать. Ведущий был уверен, что «сегодня никто не заснёт», потому что на сцену приглашается человек, чей вечер в этом же самом цикле уже проходил в клубе, но сегодня он выступит как друг и коллега Константэна по Ордену «Куртуарных Маньеристов». Понятное дело, что пригласил того самого дядю, кто о себе уже заявил громкой репликой.

Виктор Пеленягрэ «не сказал бы, что был близок Константэну Григорьеву, как это представил Николай Мелешкин», и выразил печаль по поводу преждевременного поэта, которого в узком кругу называли «Кастетом». Преждевременно, по словам Пеленягрэ, ушёл также ещё один представитель поэтической группы маньеристов поэт Александр Бардодым, да и «Андрей Добрынин дал дуба неожиданно для всех»:

— Вот Добрынин был близким другом Кастета. Я всегда говорил, что Добрынин научил его пить и спаивает. А Костя был интеллигентный, тихий, богобоязненный человек, и, как мне кажется, крестился на любую церковь.

По словам Пеленягрэ, Григорьев просто «попал в дурную компанию куртуазных маньеристов», которые были «не агнцы божьи, а те еще прохвосты и негодяи, но именно с куртуазными маньеристами Константэн вкусил славу, девушки падали в его объятия и тут же сбрасывали платья». Пеленягрэ близко сошёлся с Григорьевым, когда Юрий Гольдин снимал фильм под названием «За брызгами алмазных струй». Тут Пеленягрэ сделал ремарку, что «где-то в интернете этот фильм есть, там все маньеристы и молодые, и красивые, и просто замечательные». Поскольку Пеленягрэ был взрослее Григорьева, то «на правах старшего товарища считал, что молодые поэты должны приносить старшим водку, исполнять капризы и желания».

— Во время съемок фильма я увидел какого-то фотографа и говорю: вот человек с фотоаппаратом, нельзя ли его задержать и вовлечь в наше преступное сообщество? Познакомились, его звали Михаилом. Он оказался гениальным фотографом, ангелом, сошедшим с небес, который запечатлел меня и Константэна едящими сыр. Михаил оставил истории несколько великолепных фотографий Ордена маньеристов. Этих фотографий почему-то нет в книгах, которые впоследствии самими маньеристами и о нас публиковались.

У Константэна в жизни была «большая беда» с супругой. По словам Пеленягрэ, он не знает, жива она сейчас или нет, но в момент их знакомства жена Григорьева «была в сумасшедшем доме». В те периоды, когда его супруга выходила из психушки, «Костя был сам близок к тому, чтобы попасть туда».

Однажды Григорьев посвятил Пеленягрэ «гениальное стихотворение». Выступающий, готовясь к вечеру, пытался найти его в интернете, но названия не вспомнил, поэтому не нашел:

— Там было про меня: «на кардинала, бросьте взоры, он ослепителен, он быстр, подобием утренней Авроры…» — примерно цитирует Пеленягрэ: — В общем, что-то такое. То есть, он не только без конца в своей поэзии ругался, но ещё и писал замечательные стихи.

Выступающий вспомнил, что в фильме «За брызгами алмазных струй» маньеристы «по прихоти недалекого режиссера разыгрывали какую-то глупую сценку»:

— По сценарию все Костины стихотворения были связаны со смертью: кто-нибудь умирал, приседал в предвкушении смерти. То есть Костя был нашим Сологубом. А я был Пушкиным, что там говорить. Когда я в кадр фильма входил и цитировал «Что с Катей доктор, пульс остановился, лечил её какой-то коновал…» — в этом месте Пеленягрэ забыл слова стиха, полез искать текст в интернете, сбился с одной мысли и перескочил на другую: — Мы все были очень разные. Андрей Добрынин был Рак, Вадим Степанцов был Дева. Кто был по гороскопу Костя, не помню. Генералитет маньеристов был железно разный. То есть представьте себе: Дева, Овен и Рак. Я не знаю, как так долго мы вместе продержались.

В какой-то момент («в конце нашей «Одиссеи») Пеленягрэ понял, «что нужно уходить, оставить этот прекрасный хрустальный замок куртуазного маньеризма» (который сам Пеленягрэ, по его словам, придумал) «таким нетронутым, лишенным меркантильных финансовых разборок». Выступающий ностальгически вспомнил, как однажды после одного вечера у них случились «большие разборки»:

— Степанцов пытался зажать все деньги, а мы требовали свою долю. Это было ужасно, и я решил уйти, чтобы не омрачать этими зрелищами свое замечательное поэтическое прошлое. Оставшиеся писали обо мне в прессе какие-то глупости, гадости: дескать, что я чудовище, исчадие ада, что развиваю свой культ личности и что я сталинист, хотя «все мы были сталинистами, им не был только Дмитрий Быков, но он теперь по ту сторону баррикад. Вообще-то мне нравилось быть исчадием ада для окружающих, но было обидно, что к этой травле подключились мои друзья. Мы могли меж собой биться на капитулах, когда шли попойки и вокруг находились падшие женщины. Но выносить сор против друг друга в прессу мы не должны были. У меня в это время лавиной появлялись популярные песни, которые всех маньеристов добили: «Акапулько», «Я вышла на Пикадилли», «Шарманка», «Как упоительны в России вечера», «Позови меня тихо по имени». Надо отдать Косте должное, он написал одну прекрасную статейку в газете… не в «Новой…», поскольку мы презирали либеральные издания, а в «Новом взгляде», руководимом Евгением Додолевым. Там Григорьев написал гениально: мол, Пеленягрэ — это великий поэт-песенник, это наше всё, это солнце русской поэзии. Но даже хорошая статья Кости всё равно была гадостью: мол, сам о себе считаю, что на мне сошёлся клином белый свет. Я возмущался и хотел набить им всем морду: и Степанцову, и Григорьеву. Но годы сделали своё дело. Я был уже весь такой в славе, — тут выступающий самодовольно широко раскинул руки: — По пять раз выходил на «Песне года», поэтому я стал снисходительным к слабостям моих друзей.

Последний раз маньерист Пеленгрэ видел своего коллегу по цеху Григорьева в ЦДЛ незадолго до их общего выступления в Политехническом музее. По словам выступающего, Константэн похудел (тут Пеленягрэ сделал отсылку к стиху о толстых, который ранее в исполнении самого Григорьева прозвучал с экрана):

— При встрече я сказал ему: какое счастье, что вижу тебя и не вижу другие рожи! Об отсутствующих куртуазных маньеристах мы всегда говорили плохо. И это правильно, об отсутствующих можно говорить плохо. Мы с Костей обнялись.

Последняя их встреча, по словам выступающего, «была замечательной». Перед смертью Пеленягрэ «помирился с Костей, как помирился с Добрыниным». Перед выходом на пенсию Пеленягрэ позвонил Добрынину («как к более опытному пенсионеру»), чтобы выяснить детали. Поскольку тот старше на 2 года и на пенсию вышел раньше, то уже имел опыт её оформления. Вот тогда и помирились. Попутно выступающий рассказал, как получал пенсию:

— Я затянул поход в Пенсионный фонд и просрочил полтора года. Думал: вот приду, они раскинут объятия и скажут: вот вам не полученная за полтора года пенсия. А мне: когда пришёл, тогда и пришёл, отсюда и начнётся отсчет. Не дали за просроченный период. Мне пенсии назначили в размере 7 тысяч, а потом повысили до 13 тысяч, так что я богатый.

По словам Пеленягрэ, он никогда не работал («мне стыдно сказать»). В 1976 году на Воробьевых горах в 17 лет он поклялся, «как Герцен и Огарёв в одном лице», что никогда не будет работать. Почему, задаёт сам себе вопрос выступающий и отвечает на него. Ему не удалось поступить в университет, поэтому учился и одновременно работал каменщиком-монтажником в ПТУ-68 города Москвы: «строил Институт стран Востока на Профсоюзной» («то есть я был очень серьёзным человеком, хотя это мне очень не понравилось»). По утрам его «будили военные прапорщики», потому что с их «ордой могли справиться только прапорщики»:

— Они били нас своими сапогами, учили нас жизни. Но видно, плохо учили. В моей группе было 17 человек. Один впоследствии сел за убийство, двое за вооруженное ограбление, четверо за большое и медленное изнасилование, остальные пошли по хулиганке. И среди этих прекрасных людей был я. Вот именно тогда я, как Герцен и Огарев, поднялся на Воробьевы горы и сказал: лучше кандалы, смерть и Сибирь, но палец о палец больше не ударю. Не понравился мне физический труд. У меня даже трудовой книжки никогда не было.

Николай Милешкин попросил Пеленягрэ быть поближе к теме: к Константэну Григорьеву. Пеленягрэ тут же нашёлся:

— А я к чему всё это вёл? Константэн тоже не хотел работать. Но в силу того, что он не был Пеленягрэ, то трудился на каких-то страшных работах: грузчиком, например. Я ему говорю: посмотри на Пеленягрэ, который ослепителен и быстр, подобен утренней Авроре…

По словам Пеленягрэ, Григорьев и «умер с похмелья: бежал в метро и умер в переходе, опаздывая на работу». Сам выступающий «не хотел бы умереть в переходе, как Григорьев, поэтому и не работал, поэтому и жив».

— Я вам скажу: не работайте… — пафосно обратился выступающий к слушателям: — Ну, вам уже поздно об этом говорить. Я вот подумал, что тоже умру когда-нибудь, как Константэн Григорьев. Это может случиться. Да что там говорить..! — тут возникла небольшая пауза, видимо, Пеленягрэ подумал о ком-то, но вовремя прикусил язык и готовое сорваться с него имя не произнёс, а сказал такое: — …Даже председатель ГосДумы может умереть. Вот умру, и Милешкин скажет: человек был пустой и нервный. Придёте ко мне на похороны?

— Придём! — выкрик из зала.

— А куда вы денетесь! Ещё бы к Перенягрэ вы не пришли!

После напоминания о теме вечера Пеленягрэ вновь вернулся к Григорьеву:

— С Константэном мы пересекались на пьянках-гулянках. Ездили выступать в разные города. Маньеристы матом превращали хрустальный замок моей мечты в бордель для нижних чинов. Но Григорьев был домашним, он был настоящим семейным человеком, просто жена была сумасшедшая, поэтому в семье происходила гоголевская чертовщина. Стихи с матом у Григорьева оскорбляли мой вкус. Я ради денег писал такие стихи в продолжение Баркова, а он непонятно для чего. Самые смешные стихи сочинял Добрынин. Григорьев тоже пытался так писать, но его стихи не вызывали у меня смеха, я ему всегда говорил, что он серьезный поэт.

С Григорьевым Пеленягрэ объединяло то, что они оба писали песни:

— Он вдохновил меня на “Акапулько, ай-ай, ай”, у него была “Хуанита, ай-ай-ай ай”. Моя песня стала всемирно известной, но песня Кости просто гениальная.

Пеленягрэ прочитал стих Григорьева «Былое и думы»: («Вот опять в никуда указал / Безнадежной влюблённости вектор, / А когда-то я девушку знал / Со значком «Молодой архитектор» / Длинноногую фею любви / Я увидел, гуляя в Кусково, / И в глазах прочитал: «Позови». / И позвал в ресторан «Три подковы»…») и закончил лозунгом:

— Да здравствует русская поэзия, русский поэт Константэн Григорьев и куртуазные маньеристы. Ура!

 

 

* * *

 

Милешкин напомнил, что в 11-й серии вечеров «Хороших и разных авторов» одной из самых ярких поэтесс была Алла Аликевич.

—  С Григорьевым мы закончили? — удивился Пеленягрэ.

— Да!

— С другой стороны после меня глупо выступать, — согласился куртуазный маньерист.

Анна Аликевич идентифицировала себя как «журнальный обозреватель» и сначала прочитала стихотворение «Колыбельная» (цитирую частично): «Иногда я думаю: что там на небе делается? / Варит имбирь в меду белая медведица, / А сани с береникиными оленями / Звенят, и проносится над селениями — / Рождественница она, колыбельница»), а затем два сказочных:

• «Рыбокит»: «Как лес ты выдумал её, неразделимое владение: / Живут коль музыка, и тени, и зло, и воплощенный гений, / То и волшебный лес живёт, тобой вскормлённый рыбокит: / Он с городами-деревнями будто волшебными ногами / На море музыки стоит…»
• «Я забыла тебя: дела твои — как вода, / Слова твои — как гул в темноте. / Ты сам знаешь: призраками в поле становятся всегда / Кого мы любили — те…»

По словам Милешкина, в дни годовщины арт-проекта здесь всегда вспоминают «разных бегемотов», в связи с чем филолог и поэт Елена Кукина прочла «маленькую поучительную сказочку» Тима Собакина «Не обижайте бегемота»:

«Одна маленькая девочка любила подкрадываться к одному большому дяденьке и шептать ему на yхo:

— Дяденька, а вы бегемот…

Дяденька вздрагивал и шел в гастроном, чтобы купить бублик с маком. Но когда он подходил кассе, из окошка высовывалась маленькая девочка и говорила: — Дяденька, а вы бегемот…»

Ведущий напомнил, что на одном из вечеров клуба была презентована проза прозаика, поэта и драматурга Надежды Антоновой, после чего «в разных изданиях появилось сразу несколько статей».

Выходя на сцену, Надежда Антонова помахала автору этого репортажа ручкой (не в смысле прощания, а в смысле приветствия, ибо сначала ей помахал ей я) и подтвердила, что «Николай не соврал», что она поэт, немного драматург и прозаик и что её действительно зовут по имени так, как она был представлена. В 2022 году вышел её роман «От отца». Так случилось, что о нём Надежда говорит до сих пор, потому что «другой крупной формы она пока не написала».

Сначала выступающая прочитала свой «стишок в рифме»: «На ёлке красная звезда / Дрожит и свет её изношен. / И новый год, как все года / Звездою той осуматошен…» Затем предложила тем, кто ещё не знаком с текстом её романа (хотя мне казалось, что это повесть), назвать любую цифру от 10 до 180.

—  171, —  выкрик из зала.

С этой страницы Надежда начала читать текст своей «крупной формы»: «Я начинаю медленно подниматься вверх. Конечно, до ледника не дойду, но это ещё ничего не значит. Проползаю метров тридцать и отдыхаю…»

Зачитав фрагмент, Надежда предложила повторить номер страницы.

—  85.

— «В ритуальном зале (вот зачем тоже заказали? Можно было дома или из дома сразу же до могилки) было полно каких-то людей, с которыми Павел Евгеньевич знаком не был, да и не хотел знакомиться…»

—  Роман фрагментарный? —  спросили у Надежды.

—  Да, он состоит из семи частей: из семи словесных фотографий. Это мой диалог с мертвым отцом. Там есть часть эссеистики, часть фикшн и отрывки из его дневника. — [В анонсе сказано, что книга — «это путешествие памяти по смерти отца, картины жизни, реальные и воображаемые, которые так или иначе связаны с родителями, их образом, книга большой утраты, оборачивающейся поиском света и умиротворения»].

Надежде захотелось сделать слушателям «маленький сюрприз». А поскольку она преподаватель и у неё «профессиональная деформация, то дополнительно ей захотелось ещё и «кого-то протестировать»:

—  Закончите высказывание: «Если преступление хуже, чем сжигать книги, например…»?

—  …сжигать их авторов, —  ответ из зала.

—  Остроумно, но это не так, —  засмеялась Надежда.

—  Бродский: «… чем их нечтение», —  мужской голос из зала.

— «…чем не читать их», —  уточняя, по смыслу согласилась Надежда, но отвергла авторство: —  Но это не Бродский,

—  Рей Брэдбери! — женский голос из зала.

—  Да!

Две книги (мужскому и женскому «голосам») Надежда вручила в качестве заслуженного приза, а третью подарила библиотеке, в которой здесь и сейчас проходило мероприятие.

В заключение поэт, прозаик и драматург прочитала несиллабо-тоническое стихотворение (силлабо-тоника, по словам выступающей, у неё случается крайне редко и вообще ей «абсолютно не свойственна»): «У моей нерождённой сестры есть муж и сын / Иногда я вижу во сне, как они всей семьей играют в мяч, танцуют или плавают в озере / Она старше меня на три года, похожа на маму, носит кольца на каждом пальце, светло улыбается / Я хочу прислать ей свои тексты, а она смеется: «Я же бесприданница. У меня нет ни телефона, ни ноутбука, ни почты, ни ватсапа, ни интернета. Придется тебе до меня доехать» / Я киваю, доеду, конечно же, а потом не выдерживаю: “Ты придумала уже себе имя?”…»

Во время чтения стиха Пеленягрэ пожаловался, что ему с галёрки ничего не слышно, поэтому ему приходится болтать с соседом (видимо, хотел привлечь к себе внимание). Ему предложили пересесть поближе, поскольку свободные места были, но совету он не последовал.

 

 

* * *

 

Николай Милешкин объявил о переходе «к традиционной части праздничных вечеров» и рассказал, что в СМИ после каждого мероприятия выходит заметка (иногда и не одна): «их накопилось изрядное количество». Для оценки этих заметок Николай собирает жюри из четырех человек, включая самого себя. В этот раз членами жюри стали поэт Матвей Цапко из Краснодара, поэт и «с недавних пор актер» Вера Липатова, Мария Мельникова и, соответственно, сам Николай.

Члены жюри получают все заметки, вышедшие за год, и Николай просит прорейтинговать тексты: первое-второе-третье место (потом всё складывается, делится и выводится «среднее арифметическое»). Даже после двух туров в текущий год получилось присудить первое и два вторых места, без третьего («две заметки получили одинаковое количество баллов»).

По словам Милешкина, денежных призов у конкурса нет, потому что арт-проект некоммерческий, но «призы эксклюзивные: бегемоты ручной работы от художника Александра Лукьянова, специально к сегодняшнему дню изготовившему трех бегемотов».

Так как планировалось, что места будет три, то получилась небольшая накладка: художник заранее сделал соответствующие надписи: 1, 2, 3. Поэтому Николай предложил бросить монетку, которая и даст ответ на вопрос, кто получит приз с цифрой 3.

В кармане у Милешкина обнаружилась белорусская двухрублевая монета, хотя ему казалось, что все белорусские деньги потрачены по месту их жительства. Николай пригласил на сцену Надю Делаланд, которой задал вопрос:

—  Орел-решка?

—  Орел!

Но выпала решка.

—  И что? —  не поняла Надя.

—  Ты получишь «Бегемота» размером поменьше и с цифрой 3. Но 3 надо считать за 2, — [Николай, наконец, пояснил, что заметка Нади Делаланд называлась «Крестовый поход детей» и «была написана о творческом вечере присутствующей здесь Елены Ванеян»].

Надя Деладанд, по её словам, не подготовила Нобелевскую речь, но отметила, что её приз был добыт благодаря поэзии того, о ком она писала, после чего прочла стихотворение Ванеян «Тихое августа» (именно так, ошибок в согласовании слов нет): «Через песок, где горячая дышит мга, / Через лесок сухих кукушкиных слёз / Взойди, река, огляди свои берега, / Там скорлупы вскрылись, каленый орех пророс…»

Второе второе (тавтологии нет!) место получила заметка «Этот зверь не простой» о вечере Владимира Микушевича, который, по словам Милешкина, «недавно покинул наш мир» (на прежнем вечере ещё живой Микушевич представлял дело всей своей жизни: переводы французской поэзии от ХII до XX века). Псевдоним автора заметки о Микушевиче — Анна Андреева, а за псевдонимом скрывается Анна Анисова. Анна была краткой: прозвучали слова благодарности арт-проекту и сожаление об уходе переводчика французской поэзии.

Николай Милешкин напомнил, что каждый год команда «Бегемота внутри» ездит в Тулу, чтобы выступить в Доме Вересаева. Про последнюю поездку в Тулу была написана заметка «Рандеву с нетривиальностью».  Она и завоевала первое место. Самого большого «бегемота» ручной работы получила тулячка Татьяна Юркова (она специально для этого приехала в Москву).

— Это просто Оскар! — поделилась она счастьем: — Когда к нам приезжает «Бегемот…», мы спешим в музей Вересаева, открываем рот и слушаем, слушаем, слушаем, впитываем, впитываем, впитываем. У нас ничего подобного нет. У нас гармошка и приплясывание…

 

 

* * *

 

Милешкин пригласил на сцену «ту самую уже упомянутую» Елену Ванеян, у которой раньше был сольный вечер, освещённый (и, видимо, освящённый) заметкой Надей Делаланд.

Елена Ванеян, начав читать первое стихотворение, вдруг резко оборвала — её вдохновение перебил Пеленягрэ, который громко болтал с соседом («если такое продолжится, я просто сяду и не буду читать», строго пригрозила Елена).

Все стали ругаться на куртуазного маньериста, особенно Елена Севрюгина:

— Зачем вы здесь присутствуете? Идите куда-нибудь погуляйте, если вам неинтересно!

Пеленягрэ затих (возможно, на время), а Ванеян стала читать другие стихи (к первому так и не вернулась):

• «Старый клён с колотушкой бродит по лабиринту. / В осколке зеркальца злого он старик с двустволкой. / Криво слышу, дети. Иду — спотыкаюсь, / Глаз бинтую, затвор передёргиваю…».
• «Как на Брянском на вокзале / Расселись собачьи дети, / Стали вместе сидети, / Шептати, дудети…»;
• «Здесь на светлой стороне луны / Пели-шелестели солонцы…»;
• «Дар подражательный скоросшивательный крепкодержательный, не оставляй меня…».

 

* * *

 

В рамках арт-проекта проходят вечера, посвящённые рано ушедшим поэтам, опять напомнил Николай Милешкин (повторенье — мать ученья!). В минувшем году был вечер, посвящённый Ольге Подъёмщиковой. Одним из участников того вечера была Наталья Рожкова, которой ведущий и предоставил слово.

Наталья Рожкова после первого вечера о Подъёмщиковой подумала, что её поэзия заслуживает большого литературоведческого анализа, но выступающей ни разу не попадались статьи такого рода. В предисловиях к подборкам поэтессы публикуются, в основном, биографические сведения, «хотя её биография необыкновенная, и хотелось бы прочитать профессиональный разбор её текстов»:

— Милешкин справедливо отмечал влияние на неё Мандельштама, а Кукина — влияние Цветаевой. Интонации прослеживаются, но не в ущерб авторской индивидуальности. Подъёмщикова обладала аристократической статью, дорожила историей своей семьи. Её дед со стороны матери был последователем Льва Толстого, общался с ним. В годы репрессий его успели предупредить, и все книги с автографами Толстого отправились в печь. Дед со стороны отца был главным архитектором Тулы. Сама Ольга закончила филфак пединститута, была распределена в Яснополянский музей, но «со скуки долго там не задержалась». Как журналист публиковалась в тульском «Коммунаре», «Комсомольской правде», «Правде», «Известиях», работала на телевидении. Стихи её изредка публиковались в прессе. В 1996 году она получила премию за лучшее стихотворение года от Тульского отделения Союза писателей, но при жизни ей не удалось издать ни одной поэтической книги. Подборки в сборниках и журналах «Новый мир», «Дети Ра» и других журналах вышли посмертно. В 22 года она поехала в Сибирь на станцию «Зима» Иркутской области (ту самую, о которой столько написал Евтушенко) вслед за сосланным туда мужем литератором и поэтом Сергеем Белозёровым, поэтому друзья ее прозвали «последней декабристкой». Позже переехала в Москву, потому что ребёнок был болен и требовалось серьезное лечение. За короткий срок потеряла ребенка, маму и духовника. Вторым супругом стал известный поэт Андрей Коровин, который на вечере рассказывал, как она писала о бездомной старушке, которая оказалась героиней Великой Отечественной. Валентин Распутин назвал этот материал гениальным. Были её работы на историческую и краеведческую тему. Ольга написала о своем знаменитом земляке первом ученом-аграрии Сергее Болотове. Она встречалась с его потомками, которые продемонстрировали ей семейную реликвию: семейный альбом с его рисунками, Болотов был еще и прекрасным портретистом. Обычно поэты пишут песни на свои стихи, а Ольга писала музыку на стихи Цветаевой. Можно до бесконечности о ней рассказывать. Наверное, она успела бы больше, если бы ей было отмеряно больше 39 лет. Подъёмщикова трагически погибла во время пожара.

По словам Рожковой, на прошлом вечере она читала рассказ Подъёмщиковой «Клоп», у которого, по мнению выступающей, есть параллели и с «Собачьим сердцем», и с рассказом Сергеева-Ценского «Ближний». Для сегодняшнего чтения Рожкова подобрала 4 стихотворения, которые «дают полноценный творческий портрет Подъёмщиковой»:

• «В моей квартире живы лишь часы. / Их слабый пульс поддерживает стены / бумажные. / Здесь, на краю вселенной, песок минут струится на весы…»
• «Если бы я была зверем, / маленьким и домовитым, / заботящимся о тепле и пище, / я не знала бы этой боли / от разлуки с тобой. / Я или умерла бы, / или снова жила, заботясь / о тепле и пище. / И моя жизнь ровно ничего бы не стоила, / как, впрочем, не стоит и теперь…»
• «За нами остаются города, / в которых мы покинули кого-то. / Холодная и тёмная вода, / и лодка у причала, и забота…»
• «Послушай же! Весна, капель и слякоть — / как я боялась всё это забыть! / О Господи, позволь мне снова плакать. / И не давай мне больше сильной быть…»

 

 

* * *

 

Одна из их общих с Еленой Севрюгиной знакомых однажды сказала Милешкину, что на какой-то литературный конкурс она попала именно благодаря Елене, хотя они не были знакомы. И ведущий пригласил на сцену «матерого человечище Севрюгину».

Елена пошутила, что рада иметь отношение к арт-проекту, хотя уверена, что никакой бегемот ей «не достанется: ни большой, ни маленький, ни средний» (поэтесса умеет шутить, начинала свою поэтическую активность со стихотворных пародий). Она была права: «бегемотов» раздавали за репортажи о событиях, а Лена пишет не репортажи, а стихи, которые она тут же и прочитала (цитирую начальные катрены):

• «и все как прежде все как встарь — / по блоковскому завещанью / рябины жертвенный алтарь / комод с забытыми вещами / под окнами тревожный стук / дождя начавшегося с ночи / который вечности короче / и непрерывный тремор рук…»
• «все это выше поверх головы / кошка шиповника голубь травы / селезень зелени майской / нынче все то что живет напролом / синяя чаща речной бурелом / скинет привычные маски…»
• «человек у меня внутри / падает умирает на счете три / оживает потом умирает вновь / говорит не губи меня / не гони я твоя любовь…»

По словам Севрюгиной, «иногда погодные условия способствуют созданию хороших стихотворений». Она предложила вспомнить «прошлое лето со всякими бурями и ураганами, которые по ходу сметали деревья». Елена напомнила, что в прессе «появлялись забавные заметки, как одного мужчину вместе с биотуалетом унесло в небо». Чтобы противостоять стихии, которая поэтессу пугала, она написала стихотворение, которое потом вошло в подборку журнала «Новый мир»: «город в своей глубине утонул, / как накануне подледного лова… / мир — беспокойный навязчивый гул, / шумный предшественник тихого слова / значит, скрывайся и радостно жди — / и расшифруется (рано ли, поздно), / что говорят проливные дожди, / чем обернутся июньские грозы…»

Заключительный стих, прочитанный Еленой, был, по ей словам, «оптимистическим»: «закрыть глаза и не открыть потом / остаться снегом голосом и ртом / слепым ручьем который будет течь / в знакомый океан — родную речь / уйти в себя и не достать со дна / мне очень больно если я одна / так прекращает хрупкую игру / ломающийся стебель на ветру…»

 

 

* * *

 

Милешкин огласил, что будет чередовать стихи и сообщения и пригласил к выступлению «одного из тех людей, кто прочитал несколько десятков очень разных по качеству заметок, а учетом двух туров, прочитал не один раз».

Мария Мельникова назвала себя «скромным оценщиком» и высказала мнение, что читать заметки совсем не сложно: «читать тексты — это моя профессия, сложно оценивать». По её словам, «оценивание репортажа совершенно не похоже на оценивание романа или стихотворения, потому что член жюри не должен задаваться многоумными вопросами», правильно ли он поступает, отказывая в релевантности той или иной аллюзии, которую применил автор. Или: а правильно ли член жюри делает, выставляя тексту низкую оценку («может, автор не дурак, а постиронист»). С репортажами, считает Мария, таких проблем не возникает, но есть другая проблема: члену жюри «в его аналитических изысканиях просто трудно развернуться, ибо репортаж — это благородная, но рабочая лошадка, от которой не требуется брать барьеры, ставить скоростные рекорды; лошадка должна просто вывозить свой груз информации о произошедшем мероприятии»:

— И вот тебе выдают целое стадо таких «рабочих лошадок», и ты должен выбрать из них три самых лучших. Это нелегко, но задача возможная. Потому что тут действует тот же принцип, что действует в отношении других литературных и журналистских жанров.

По словам Марии, самое лучшее в любом жанре — то, что выходит за его границы, а самый лучший репортаж — это «репортаж с функциями репортажа, на деле оказывающийся чем-то большим»:

— Лошадка везет, но, если присмотреться, ты замечаешь у ней маленький рог во лбу или крохотные крылышки. Это может быть какая-то особая атмосфера, которую создает автор или какая-то добавочная информация, которую он дарит читателю наряду с обязательной. Это может быть какая-то удивительная стилистическая особенность рассказа. Всегда может быть что-то необычное. И выискивать в таком простом рабочем жанре это необычное всегда интересно и приятно.

Оценки Марии как члена жюри, выданные заметкам о вечерах «Бегемота», «на 100 не совпадают с итоговыми», но с Надеждой Делаланд она «угадала и очень этому рада». Тут Мария широко заулыбалась и раскинула руки в стороны: дескать, вот какие мы с Делаланд молодцы (или молодИцы)!

 

 

* * *

 

Следующий вечер минувшего года, о котором вспомнил Николай Милешкин, был посвящен поэту Илье Бокштейну, а рассказывал о Бокштейне Антон Ровнер. По словам ведущего, он давно сотрудничает с Ровнером, который «и поэт, и композитор, и делает интересные концерты» («Музыкальные мосты» — серия передач об одноименной концертной серии, проходящей в Московской консерватории в зале Н.Я. Мясковского).

По словам Милешкина, Ровнер регулярно предлагает идеи вечеров, и перед тем, как позвать того на сцену, поставил фрагмент видеоинтервью, где голый по пояс эксцентричный Бокштейн на фоне стеллажей с книгами рассуждал об опухолях, экстрасенсах и собаке, «которая ночевала у Бокштейна на груди» (как некогда лермонтовская «тучка золотая на груди утеса-великана»).

Антон Ровнер поведал о том, что Бокштейн был неординарным и чудаковатым человеком (в этом зрители/слушатели успели убедиться сами во время просмотра видео), но «талантливым во многих ипостасях»:

— Родился Бокштейн в Москве в 1937 году. В 1950-е годы он познакомился с группой «московских сократиков», в которую входила легендарная личность Павел Барашков, философ и мистик. Потом Бокштейн познакомился с Мамлевым. В тот период Бокштейн ещё не писал стихов, а Мамлеев не писал рассказы. Но интерес к мистицизму, изотерике, к потусторонним элементам у Бокштейна возник именно в этой группе. В 1964 году прошла такая акция: неформальные поэты читали стихи на площади Маяковского (сейчас Триумфальная). На этой площади часто бывали и политические манифестации, поэтому милиция всегда была начеку. Бокштейну говорили: не надо, не ходи туда. Но он пошёл, у него была идея пострадать за правду. Он произнёс там речь о 40 годах кровавого коммунистического режима и призвал народ пожалеть власти как малых детей, которые не ведают, что творят. Были еще легенды, что Бокштейн залез на памятник Маяковского, оседлал шею ногами и речь произнес оттуда, но это маловероятно. Его повезли в КГБ: в один департамент, в другой. Ему дали 5 лет лагерей. Срок отбывал в Добровлаге. В лагере его один православный священник крестил. Один из первых, с кем он встретился по выходу из лагеря, был Мамлеев. Тогда же Бокштейн начал писал стихи. Неординарные, новаторские, модернистские: абстракция, верлибры. Его стихи в самиздате ходили по рукам. В 1972 году Илья Бокштейн уехал в Израиль. Судя по тому, что мне рассказывали, жил он в арабском районе Иерусалима, что небезопасно. В последние годы он жил в Яффо, пригороде Тель-Авива. У него была инвалидность, поэтому он находился на иждивении у государства. Умер Бокштейн рано в 62 года. Мои родители опубликовали стихи Бокштейна в «Антологии Гнозиса». Потом антология была переиздана с модификациями. Публикации также были в разных эмигрантских изданиях.

По словам Ровнера, хозяин «Бегемота внутри» стал первым, то устроил вечер памяти Бокштейна в России. Ровнер считает, что стихи Бокштейна «изобретательные, с эзотерикой, хотя он православный христианин и еврей, считающий, что Израиль — это его страна». По мнению Ровнера, Бокштейн — «человек-фонтан, который создавал целые мифологемы и невероятные космогонии». Родителям Ровнера Бокштейн «посылал рукописные тетрадки со стихами и эксцентричными рисунками». Всё это у Ровнера сохранилось и, если кто-то опубликует, то он будет счастлив.

Ровнер перешел к чтению поэзии Бокштейна. Стихи у Бокштейна, по крайней мере прочитанные выступающим, очень короткие. Обычно я цитирую первые четверостишия, в данном случае стихи полные:

• «Чего я жду сейчас у вялого рассвета? / Влюбила на ночь нас ночная мышка Грета, / Ночная ветка вербы под беркутами ветра, / Безветрия хочу — воды, как лист холодной, / Холодному лучу играть в душе безводной»;
• «Я надел легковетренник белый, / На котором струится волна, / И душа моя смотрит на тело, / Будто в теле совсем не она, / Будто кто-то иной ее бросил / В мой задумчиво тонкий тростник, / И тростник холод тоненько просит: / “Отпусти, ты ошибся, старик”»;
• «Восковое личико в окне. / За окном кирпичная ладошка. / Штык трубы с лицом помятой кошки / Штейнеровской молится луне. / Шевелится потихоньку крыша / Словно плащ монаха, что под ней. / И страна, притихшая, как хвост межстенной мыши, / За диваном ждет чуланных новостей»;
• «Светлый кто-то вошел, / Ладонь протянул. / Я оглянулся — / Наступающий сумрак / Просунул в окно мне / Тень ветки. / Умирающий вечер / На лицо что-то мне положил. / Я наклонился — / В зеркале чашки / Кольцом обнажило плечо / Статуэтное солнце. / Нитку ветки накрыл я / Теплотенью своей. / Так пронзительно / Листья светились / Ее листья — глаза / В звуках клавиш-морей / От угасших страстей / Отделились»;
• «Там за порогом / Смутные желания / Растут, / Чуть тянутся… / Прошли… / Лишь пустота, / Открыв ладонь отчаяния, / Взошла цветком / Из-под земли»;
• «Между мерой и смертью / Колеблется смех, / Горизонты сознанья / Между светом и тенью, / Между утром и вечером / Вечности снег, / Между снегом и нежностью / Счастья олени»;
• «Льет в окошко кошка свет / Темно-синих глаз, / Темно-красный табурет — / Слон цветочных ваз. / Ветки вазы на полу — / Брызги на столе — / И расползся по полу / Расписной омлет. / Будешь ты расти как я, / В неизвестность лет. / Будет в озере струя / Обращаться в свет. / Выплывает света нить / Водяной душой / Воображеньем оживить / Солнце и покой»;
• «Страшно ждать мне вдохновенья, / Зная, что за ним — провал, / Может, не создав творенья, / Знать: другой его создал. / Будто где-то оборвалась / Струйка знанья: где же дно? / Будто все, что знать я должен, / Дух мой знал уже давно».

Тут Ровнер насторожился. Ему показалось, что кто-то его поправил. Милешкину тоже так показалось. Но никто не признался…

— Может, дух Бокштейна тут присутствует, — пошутил Ровнер (а, может, и не пошутил).

 

 

* * *

 

Когда ведущий договаривался о выступлении на одном из вечеров «со следующим автором», то думал, что тот пишет про вампиров. Но Милешкин ошибся, хотя… «на летнем вечере вампиры так или иначе всплыли».

«Следующим» автором оказался прозаик Петр Образцов, пошутивший:

— Пеленягрэ рекламировал тут себя как сталиниста, я хотел сделать ему приятное, но он уже ушел. Видимо, послушался Лены Севрюгиной. Значит, ему не будет так приятно…

И продолжил:

— В доковидную эпоху у нас было такое литературное развлечение (нас в группе несколько человек): за 15 минут написать произведение на неизвестную никому тему. Мне досталась такая: «Что делать человеку со стороны». Кто тему придумал, не помню.

Образцов прочитал рассказ-стёб о вожде мирового пролетариата, его соратниках, потасовке в кафе и о том, как «завязалась большая дружба Ленина и Сталина», начало рассказа было таким: «Владимир Ильич задумался. Вот уже два года он сидит в этом женевском кафе с противным Мартовым и стариком Плехановым. Хорошо хоть, недавно приехал чудесный грузин с деньгами, а то бы вообще швах…»

— Мне тут было предложено читать про вампиров, а я про людоеда… — предварил второй рассказ «О вкусной и здоровой пище» писатель: «Все знают, что русская деревня с каждым голом всё пустее и пустее. Крестьянин вымирает, но особенно мало стало крестьянок, которые ещё и удирают в город. Поэтому вологодскому областному людоеду Сёме (Семён Михайлович Забубёнов) стало всё труднее и труднее находить пропитание…»

 

 

* * *

 

Юлия Закаблуковская прочла несколько стихотворений. По её словам, когда она в метро ехала на мероприятие, то перечитала подготовленное для читки здесь и «поняла, что всё это легко можно назвать “Много бед”, так получилось»:

• «не ходите в музеи, мой друг, моя дру́га, / там чучела́ толпятся в полный рост, / смеются воск и волк и облетает память. / купите лучше в декабре кусочек ваты / в виде снегиря или матроса / и пусть болтается себе на лысой ветке / аж до февраля. и будет вам не одиноко…»;
• «я умею глядеть до дна неба / и быть / мошкой, песочной звездой — / твоя звёздочка выросла, мама, / но эта звезда, как тогда — / не умеет плавать и плыть…»;
• «по вторникам и четвергам / лет пятнадцать примерно / над куполом Новокузнецкой / клан голубиный; / Марина сказала — / в субботу и пятницу тоже, / еще с прошлой жизни её…»;
• «вот бы мы все плакали, как дети — / сразу и взахлеб. / и никаких поджатых губ. / укушенных душ. / просто вода с солью. / мгновенные моря и белые пляжи…»;
• «Солнечный хлеб

мы правда стараемся, / Юрий Платонович, честно, / но если когда-нибудь / кто-то из нас, хлебных крошек / (возможно и я), /сойдет с этой сказочной трассы / “Тур де Франсэ”…»;

• «знаешь, я не люблю лес. /но я люблю деревья. / отдельные большие деревья. / я слышу, / как они медленно плывут в степи, как киты, / и звучат, звучат. / один из них — ты…»;
• «про сад (в 4 частях)

мне нет нужды в садах, / их множествах, их сотнях — / пусть будет и один — / нечуждый нежный мох, / живой и синий (тихий), / не буквеннорожденный, / не мятный сладкий голос, / а странный звук-душа. / в ней дышат ровно, вольно / все радиопомехи, / слон дымчатый, печали, / их имена и Имя. / там вдалеке, левее, / на толстой старой ветке / качается мой мальчик / и рассыпает время…»

По словам Милешкина, есть такие авторы, которые ходят на литературные вечера исключительно вместе и читать стихи просят ставить их рядом.  Милешкин не знает, с чем это связано, но «если авторы хорошие, почему бы и нет». Ведущий имел в виду связку «Закаблуковская-Бугайчук».

Анастасия Бугайчук прочитала четыре своих стихотворения^

• «всё чаще хочется только спать. / спать во время дождя, / забыв о времени и дожде, / спать на рассвете, вздрагивая от случайных звуков…»
• «мне бы хотелось украсть для любимых людей стихов, / красных, как автомобильные фары / или гвоздики на мертвенно-синем холоде, / я бы сказала обо всём, что вижу, / самыми простыми на свете словами. / — вы чувствуете горе? — я не знаю. / — вы чувствуете растерянность? — я не знаю. / — чувствуете ли вы хоть что-нибудь?..»
• «теперь смотри: настала вдруг пора, / когда ни ты, ни я не можем отогреться, / ты говоришь про Рождество, / про Новый год, про сердце, / про то, что никогда теперь — / как раньше — не вглядеться / в тот синий морок, смерти полотно…»
• «красота, покинувшая пределы контроля, / море, вышедшее из берегов, / чёрный реющий флаг / над дистиллированным пространством мысли…»

Времени это заняло совсем немного, и Николай вспомнил, что сольный творческий вечер Анастасии был самым коротким из всех вечеров, которые у «Бегемота» были — длился минут 40 (некоторые вечера идут по 2-3 часа). И как ведущий ни старался «удлинить» вечер, мотивируя поэтессу на чтение дополнительных стихов, ему это не удалось.

 

 

* * *

 

Последний вечер из «Хороших и разных…» был в начале ноября 2024 года. Николай «вытащил на экран афишу того вечера» и объявил самого яркого поэта, то бишь Тимура Селиванова (автор этого репортажа тоже оценил Тимура как наиболее интересного поэта, выступившего на том ноябрьском мероприятии… впрочем, как вскоре выяснится, и на сегодняшнем тоже).

Тимур Селиванов поблагодарил всех, кто досидел до финала и предложил «друг друга поразвлекать», хотя «развлекать» как раз была его задача.

Тимур прочитал суперкороткие сюжетные верлибры, многие из которых были построены на игре слов: обыгрывании омонимов и паронимов (конечно же, не только). О чем стихи?

• О том, что «каждая тварь вроде меня после танцев и пития печальна на вписке и утром…»  и «только кефир и минералка» промоют «раны души».
• О том, как автор/лирический герой по краю обрыва шагает за пивом и про красоту, которая в автора/лирического героя «не вмещена».
• О том, как автор/лирический герой потеснил дядю и за это извиняется, а также про выразимое-невыразимое.
• О том, как автор/лирический герой оставался дома ребенком один на весь день в ожидании того, что «родители окончательно погибнут», про отсутствие справедливости и наличие любви, от которой «только тяжело».
• О том, что картинка с «я» — это не я» и про фотографа.
• О «чемпионе дружбы» и повторюше-дяде Хрюше.
• О дедушке, который «всю дорогу отхаркивал брикетную пыль» и потому автор/лирический герой до сей поры содрогается кашлем, в связи с чем можно сделать разрез, устроить угольные копи и обогатить родной край.
• О том, что автор/лирический герой, не стараясь, «догулял до края» и что увидел там ольху, можжевельник и не только.
• О том, как автор/лирический герой с мешком и заступом ходил за кладом: обнаружил мох или жука. «Это уже клад или дальше копать надо?»
• О том, что «у кого что болит», тот…
• О жалобе привидения (верлибр так и называется).

Три коротких верлибра приведу полностью:

• «спать дома днём почти что как заснуть в дороге / проснулся — вроде бы всё то же / но перемены сдвиги произошли / куда-то съехала кровать подушка не на месте / отяжелела голова болит / и некогда некогда / мне торопиться некуда / не надо мне не надо отсюда никуда/ и сердце не заходится»;
• «о недостатке гармонии

тишина тишина а потом что ни день / соседка сверху орёт на мать или /бабушку и дети ревут у ней / проплакивают убогие слова / на самые разные голоса / комкая заикаясь // а то ещё так было / машина вильнула и врезалась в пешеходку / протащила её по газону до дерева прижала к нему капотом/ и женщина жалобно не в рифму закричала»;

• «Эх, на какую верхотуру меня занес бы стих, / Но я стоял чуть-чуть поодаль, / И он промчался незабвенный мимо. / Только жаром обдал / Сперва жаром, потом холодом».

…Хорошее завершение вечера — верлибры Тимура, у которого, в отличие от гайдаровского, нет «его команды».