Наталия Черных родилась на Южном Урале, училась во Львове (1985–1986). В 1987 закончила Библиотечный техникум (теперь колледж) Мосгорисполкома по специальности “Библиотечное дело”. С 1987 живёт в Москве. Работала библиотекарем в Литературном институте имени А. М. Горького, переводчиком с английского в издательстве “Терра” (1994–1995), рецензентом в издательстве АСТ и т. д.
С 2005 — куратор интернет-проекта «На Середине Мира», посвященного современной русской поэзии. В 2020 проект приостановлен.
На 2023 год — 12 книг стихотворений.
Издано три романа Н. Черных: “Слабые, сильные” (журнал “Волга”, 1, 2015), “Неоконченная хроника перемещений одежды” (“ЭКСМО”, 2018), “ФБ любовь моя” (“Волга”, 7, 2019), книга повестей “Приходские повести” (“ЭКСМО”, 2014), шесть книг очерков на религиозные темы (“ЭКСМО”, “Воскресение”, “Никея”).
Лауреат премии имени Святителя Филарета за лучшее религиозное стихотворение (2001). Лонг-лист премии “Большая книга” за роман “Слабые, сильные” (2015). Лауреат премии им. В. В. Розанова “Летающие собаки” за эссе о поэзии Елены Фанайловой (2013). Лауреат премии “Московский наблюдатель” за тексты о литературных мероприятиях, 2019 и 2021.
Редактор публикации — Елена Черникова
Автоматы последнего сна
Рассказы
Блядища
Наконец я смогла ощутить себя — как силуэт, фигуру, тело, личность. Эта двадцатилетняя студентка элитного университета, расположенного в теплом и очень богатом штате, наконец поняла, что у нее впереди много лет жизни, километры и терабайты различных отношений, кочующие массы новых вещей и ощущений. Она поступила сразу на третий курс, она физик и уже присматривается к диплому. Она занимается вопросами поля — но на грани физики и высшей алгебры. Она физик-математик. Ее рост — около ста семидесяти, она русая блондинка, ее вес — пятьдесят килограммов, и она еще не знала мужчин.
Точка отождествления себя с собой произошла в студенческой столовке, в которой кормили конечно не как в ресторане, но примерно, как в Макдональдсе или Бургер Кинге, а это совсем не плохо.
Самым лучшим из блюд здесь был бургер с тунцом, где рыба не зажарена во вчерашнем масле и сомнительной панировке, а приготовлена на пару и присыпана сыром. Что за сыр — неизвестно, но говорят, что это твердый чеддер. В Штатах бывает и твердый чеддер. К тунцу, кусок примерно с детскую ладонь: меньше, чем стейк, но все же — есть, что жрать, — к тунцу в сыре полагались кружки запеченной моркови, сельдерей, листья кейла и конечно тартар. По желанию можно добавить кружки острого перца, замаринованного в морской соли, но тогда нежность завтрака могла бы пропасть. Я выбирала оливки каламата или маслины халкидики. В меню написано, что они правда из Греции. Кофе с большим количеством молока (я предпочла бы только молоко, но говорят, что взрослым молоко вредно) прилагался в размере ноль-три литра.
Итак, я завтракаю тунцом и кофе. На мне толстовка с широкими рукавами из хлопка, университетская полоска по молочно-белому (такой цвет менее подвержен изменениям при стирке, чем просто белый, хотя он невероятно капризен). Эмблема не особенно заметна на правом плече, что мне нравится. И не очень яркая, и не очень крупная. Я видела университетскую одежду разных вузов, но наша — самая эстетичная. Чем крупнее и ярче надпись на толстовке или куртке — тем менее солидное учебное заведение. Британцы в основном в черном ходят. Но какое это черное, ах. Наша форма была молочно-белой. С небольшой красно-черной эмблемой. Вполне безумное сочетание.
Солнце светило прямо и ясно, как бывает только при стойком антициклоне. Так что теннис лидирует, а сквошинг ушел до плохой погоды. И как хорошо, что сегодня первую дневную лекцию читает мисс Дженифер Кристи. День состоялся хотя бы от этой мысли. А на этой лекции точно скучно не будет.
Я буду писать ей и не отправлять эти письма. Эти письма помогут мне заменить травмированную часть жизни с ее фигурантами (а это родители и наша двушка на пятом этаже в Бостоне) на нечто другое, что я еще не создала, но надеюсь создать.
Но пока только солнце, свежевыстиранная толстовка, светлая же юбка-плиссе и тунец под сыром, и ожидание первой лекции. Да, еще кофе с молоком. Я никогда не беру капучино, это унизительно — пить капучино.
Я еще не знала, что ждет меня в это прекрасное солнечное утро. Но я люблю погоду в этом штате. Здесь так часто бывают ясные дни.
Снег шел неделю, и уходить не собирался. Мокрый, как слизь фантастического океана из польского романа, снег подчеркивал все, что так и не смогло материализоваться или было проигнорировано.
Хочешь приготовить завтрак — поправь мойку, она скривилась от натиска нечисти, и вымой ее с составом, включающим, кроме мыла с триклозаном, уксус и хлор. Еще идет пандемия, хозяин съемного жилища снова пьян — ему это нравится. И еще ему очень нравится, что он беспомощен.
Это уравнение с радикалами.
Хочешь приготовить ужин или обед (я предпочитаю двухразовое питание) — сделай то же самое: поправь мойку на тумбе и вымой ее тщательно. Завтрак или обед (он же ужин) состоит из одного блюда и кефира, но посуды набирается многовато для такого скудного меню. Просто потому, что определенный распорядок приема пищи позволяет мне держать мозг в холоде и разогреть до нужной температуры желание скорее заняться настоящим делом. И потом, я привыкла есть по-человечески, а не как нечисть. Истово пьющий хозяин тоже человек, но он с нечистью. И ее у него много. Так что поправь мойку и вымой раковину. Можно поворчать в губку для мытья посуды, но артикулировать ворчание не стоит.
Однако я при решении уравнения с радикалами довольно часто делаю одну и ту же ошибку: я ворчу.
Хочешь сходить в туалет — вымой раковину в ванной комнате (там точно мылись черти), а иногда и ванну. Потому что истово пьющий хозяин решил наконец принять душ. Его невероятно умиляет самого, что он редко принимает душ.
Хочешь выйти из жилища — собери в непрозрачный плотный пакет новую коллекцию бутылок, так, чтобы они не гремели. Потому что ровно в ухо раздастся стыдливый юношеский вопль: что ты так гремишь! Ты меня гнобишь! Хозяин жилища стыдится своего пьянства, но любит его. Я выношу пустые бутылки на помойку. Мне не стыдно.
Хочешь надеть одежду — устройся на работу, чтобы купить ее. Хочешь есть не белый хлеб из пятерки — устройся на работу, чтобы покупать взвешенные вкусные меню. Хочешь тело — сделай его. Хочешь жить — родись.
Меня не спрашивали, хочу ли я жить. То, что я начала жить, произошло как-то само собой. Но Христос учел и этот ход: он дал мне точку сборки. И я мою раковину на кухне, мою раковину в ванной комнате, чищу кошачьи лотки, выношу мусор и выношу бутылки, отдаю почти все социальное пособие за съемное жилье, ни с кем не ссорюсь уже давно, и все это не доставляет мне радости. Но Христос учел и это условие. Он дал мне массу вещей (рок-музыку в том числе), которые долгое время питали меня теми силами, без которых жизнь становится хуже самоубийства. Но точка сборки может измениться, — и вот, во мне идет мутация.
Я фиксирую процесс мутации, и это довольно любопытно. Я молодею внешне и внутренне, я стала выше ростом и у меня улучшилась осанка. При этом ступни мои деформировались так, что без мощных супинаторов я просто не могу ходить, а тазовые нарушение выросли сразу до пяти капель. Это метка специальных урологических прокладок, которые дают инвалидам — пять капель. У меня выраженные нарушения сна: я сплю от восьми утра до часу дня. Понятно, что клиники с моим режимом мириться не станут. Итак, я живу, фактически не приходя в сознание и не употребляя наркотиков и алкоголя. При этом выгляжу и веду себя как нормальный человек, что создает дополнительные проблемы. Но мне пока не очень хочется лежать в луже кошачьей мочи, как хозяин жилища и его женщины. Других вариантов жилья пока нет, — а если есть, то я пока о них не знаю. Так что — хочешь пить чай, поправь мойку на тумбе.
Я вымыла раковину в ванной и выстирала маску. Мочевой пузырь быстро и по-деловому отреагировал. Но прокладка-то пять капель — белье пока сухое. Нестероидно-противовоспалительные средства дают интересный эффект при долгом употреблении: раздражение кишечника. При каждом опорожнении у меня глаза на лоб лезут. Не всегда одинаково, но это непередаваемые ощущения.
Некоторое время назад я обнаружила еще одну нереализованную точку в прошлом. Это была женщина возрастом хорошо за пятьдесят, как теперь говорят — предпенсионный возраст, и она это знала. Кажется, что вожделение пенсии было даже написано на ее терракотовом лице. Именно она когда-то забралась в трамвай, идущий от Черкизона к Преображенке, наступая тележкой на других пассажиров, и трогательно поигрывая винирами, прикрикнула:
— Девочки, покупаем утяжку. Подтягиваем животики.
Нужно было жить в то время, чтобы понять сакраментальный смысл этой фразы, но теперь достаточно только сказать, что это была сакраментальная фраза.
Та женщина была не одна, у нее были спутники: женщина и мужчина, полноватый хлыщ, вызывавший в женщинах однозначно сексуальную реакцию. Думаю, даже жена президента не погнушалась бы им.
— Я купила новую помаду Лореаль и новый сотовый телефон, — сказала спутница женщины с тележкой. Она была в чем-то кораллового цвета и с крупными подкладными плечами.
— Так что теперь, девочки, у вас так сказать полный ап-дейт, — мгновенно отреагировал сексуальный спутник. Ему было хорошо за сорок, ботинки-чукка.
Так вот, эта тень снова материализовалась, и снова на Черкизоне, который уже расположен в другом месте. И бродила она между кронштейнов с ивановским трикотажем. Там тесно висели ночные сорочки. При этой женщине, как и тогда, была товарка, внешности которой я и на этот раз не запомнила. У женщины тоже не было внешности, но было выражение лица и взгляд. Я охотно поверю, что эта женщина употребляет в пищу людей. С таким выражением лица. Не фигурально, а прямо: запекает грудку или филе в фольге в духовом шкафу. Со специями, как советуют в рецепте, опубликованном в журнале. Нет, не то, что она маньяк, как в известном сериале. Просто такие лица возможны только в мире, где есть специальные магазины для людоедов. Там на развес продают человеческое мясо. Взгляд — зыркающий, пронизывающий, считывающий точку манипуляции — только подчеркивал мою догадку.
Конечно, эта женщина не была людоедом, и если кем и манипулировала, то только своим котом (или кот ею, здесь уместен модуль). Но в поведении и словах ее сквозило столько уверенности и какой-то бессмысленной силы, что становилось не по себе. Когда я была молодым специалистом и работала в госорганизации, я видела такие лица. Но одно дело — госорганизация, а другое — Черкизон. Людоеды из госорганизаций были столпами земли, они держали на себе страну, и потому у них родились дети, как хозяин моего жилища — стыдливые людоеды, которые людоеды только наполовину. Эта женщина с Черкизона никаким столпом явно не была, но в ней было много напора и куража. И дикой дремучей яркости.
— Нужен сорок второй размер, чтобы было в обтяг, — сказала та женщина, показав товарке ночную сорочку с печатью под леопарда. У нее было не меньше пятьдесят второго (я отлично считываю размеры, это происходит само по себе), но трикотаж растягивается.
Тут она зыркнула в мою сторону, и я тут же почувствовала себя уродом: с потным бледным лицом, несмотря на макияж, и маленькой сумкой. Я искала веселую домашнюю тунику по сходной цене.
— Вот ведь блядища, — подумалось мне не без веселья. Женщина, еще раз зыркнув, исчезла, на прощание поиграв винирами. Знакомый жест. И лет ей, кажется, столько же, сколько было тогда.
А я продолжила сомнамбулическое шествие между кронштейнов. Я жалею вещи, когда их много на продажу и совсем не жалею людей. А это ошибка при решении уравнения в свободных радикалах.
Время ужина и вечерних молитв. Потом пойду в кинотеатр. Никакого кинотеатра нет, но я уже знаю, какой фильм буду смотреть. Лекарства принимаю после ужина. Но сначала нужно поправить мойку, вымыть ее и вымыть тщательно плиту. Там уже поплясали людоеды. Да, я со-зависима (от кого?). Да, у меня есть вторичные выгоды. Их немного, но они кардинальные. Но точка сборки начала перемещаться, и это очень больно.
Один священник написал в блоге что-то о том, что грех — это вроде спазма мышц. Эта мысль пришла к нему, когда он был на массаже у остеопата. Мне нельзя к остеопату, и потому я пью обезболивающие и миорелаксанты. И у меня нет денег на остеопата. И я не хочу ложиться филейной частью на социальную сеть с просьбой о помощи. Но как ноет боль, как ноет.
Господи, я же в лагере. У меня каждый день есть четкий объем работ, от и до, который во что бы то ни стало нужно выполнить. Чтобы жить. Чтобы есть. Чтобы помыться. Чтобы спать, наконец. И этот объем не считается с моим состоянием.
Один священник написал в блоге, что страдания мучеников были не за чужие грехи, а к славе Божией, и это страдание таинственно-промыслительно. Господи, неужели Тебе нужно, чтобы я мыла унитаз несколько раз в день. Просто потому, что мне туда надо опорожниться. Неужели нужно выносить чужие пустые бутылки из-под плохого алкоголя. Просто потому, что через месяц придется выносить все, да еще загаженные кошками. Так что лучше выносить четыре-пять — через день. Неужели вся эта боль и сопутствующее ей унижение имеют смысл? И этот смысл не отражен в блогах священников, которые по большей части сами беспомощны?
Липкий как слизь фантастического океана снег облепил окно. После кончины А. (я любила его слишком сильно, слишком долго и слишком тайно, чтобы исключить из себя) из меня как будто вынули косточку — как из вишни или абрикоса. Я потеряла счастливую степень идиотии, когда с щенячьим визгом принимают хоть какое-то решение. Так что теперь некоторое время будет только боль от перемещения точки сборки. Какая я была нелепая. Как смешно одевалась. Как сильно на все реагировала. Так больше нельзя. Так больше точно не будет.
Солнце поднялось к полудню, а на полу столовки и на моем столе почти пропали тени. Пора на лекцию. Мисс Кристи приезжает только к часу, но ради ее приезда не было утренних лекций, а был большой теннис.
Вечером мистер Борк Стенли мне скажет, что после окончания университета мне предложат работу в одном очень интересном исследовательском центре, но в Британии. Чего я не видела в Британии.
Говорят, сегодня в наш городок приедет известный сыщик. Но мы не узнаем его — он так прост, он совсем детского роста.
Однако пора пить обезболивающие. И потом не опоздать на лекцию мисс Дженифер Кристи. Не опоздать. Потому что точка сборки перемещается быстро. Я не успею решить то уравнение в радикалах.
Я женщина
Когда меня исключили из группы сотрудников одного из отделов центра нового интеллекта, мне сразу же предложили работу на складе продуктов при этом центре. Кроме продуктового там были еще склады химических средств, мелкой техники и восстановленного текстиля. Уже началась Глобальная Перемена — формы и действия социума часто были непредсказуемыми.
Ему было лет пятьдесят, и я ему очевидно понравилась. Мне было восемнадцать, а сейчас я его лица уже не помню, но его сырой рот жил своей жизнью. Именно по движению его сырого рта я поняла, что понравилась ему, и он предлагает себя. Мне. А я с этого буду иметь работу и выгоды. Он еще не начал говорить, а я уже все поняла. Но выслушала его довольно вкрадчивую и тихую речь полностью и не перебила ни разу, что совсем не в моем характере. Я импульсивна.
— Ты будешь проверять поставки и остаток, накладные, как раньше говорили.
Значит, он ставит на теплое место своего человечка (ужасное слово человечек) и еще надеется пользоваться моим телом.
Тогда я была глупая, кроме того, что импульсивная. Ответила спокойно, даже красуясь своим спокойствием, чего делать совсем не следовало.
(Я уже не хотела ни работы в этом центре, ни отношений с мужчиной. Никакой мужчина и никогда не поймет, что это значит: брезговать. Я брезговала.)
— Благодарю вас, я поищу другую работу. Здесь перья могу замарать.
Он ответил с мудро скрытым раздражением, с фактурной интонацией:
— Так у тебя еще перьев нет. Одна только кожа.
Он не был лишен романтики, этот человек, и по-своему хорошо ко мне отнесся. Но я не умею телесно-товарных отношений. И, как и мужчинами, брезгаю бабенками, у которых они получаются. Их подогретые сытые тела сразу видно.
Работу я нашла, сравнительно надолго, и она меня устраивала. Впрочем, работа — это тоже смешно и нелепо. Ну какой из меня тогда был работник. Или работница. Но я старалась, хотя очевидно было, что ни устройство нового общества, ни его социальные системы ни к чему хорошему не приведут.
Это был мир, где невозможно заниматься тем, для чего создан и получать оплату, — мир, где нет места взаимной любви и свободному выбору. Мне нравилась его стройная иерархия, в которой иногда возникала иллюзия защиты слабых сильными. Но сейчас формы оплавились. То, что раньше было необходимым цинизмом, приобрело черты беспредела. Крупные очные собрания не были запрещены законом, и они проходили. Теперь от этой бурной роскоши остались только ничем не подтвержденные понты и огрызки комментариев в хостах и хабах коммуникаций.
Все это я понимаю теперь, но тогда я была отчаянная и недалекая. Я не собиралась жить. Впрочем, и сейчас я не собираюсь жить, но стала менее отчаянной. Как и полагается такому существу, каким была тогда, я вышла замуж.
Из своего замужества помню только массу бутылок с горячительным (я сама не пила почти, и это был настоящий ад), бесконтрольные тирады с претензией на интеллектуальность и художественность, и какую-то особенно липкую грязь повсюду, на всех вещах. За столом нельзя было посидеть, чтобы не изгваздать его пеплом и сахаром, это в лучшем случае. Запах от селедки выводился очень долго. Мои ногти стали очень хрупкими от постоянного мытья. В доме моего мужа можно было убираться сорок восемь часов в сутки, и еще оставалась работы на семьдесят два часа в сутки. Потому что пил он почти постоянно, а когда выпьет, принимался готовить. Вот тогда основная грязь и начиналась. С тех пор я травмирована. Я содержу унитаз в медицинской чистоте, так же, как и раковины.
Тогда я стала, видимо от усталости и от какой-то пейзанской косоньки внутри, прибегать к культовым собраниям. Служители были добрые, с юмором, они скорее поддерживали, чем топили, но основная мысль была совсем не для меня. И не потому, что мне не хотелось приносить себя в жертву.
— Женщина станет счастливой, если принесет себя в жертву семье. Вот смотри, какой случай недавно был. Две сестры пришли ко мне, — этот служитель был сухонький, очень худой и не очень старый. Я доверяла ему. — Одна вышла замуж рано, родила нескольких детей. Я венчал их с мужем и крестил их детей. Другая не вышла замуж, осталась при матери. Как она жила — лучше не рассказывать. Она озлобилась и часто попрекала мать.
«Конечно, если водились мужики, то есть, от чего озлобиться», — подумала я, но не сказала.
— Не так давно младшая, замужняя, приехала ко мне и сообщила, что теперь нянчит внуков. В ее лице и в сердце было счастье. Она принесла себя в жертву.
«Какая ужасная история», — подумала я. И вспомнила о массе многодетных матерей, растящих детей без отца. Служитель ничего особенного не хотел, он просто надеялся, что семья еще что-то значит. Смотреть в зрачки смерти страшно. Признать, что проиграл все и давно — тоже страшно. А семья уже давно ни для кого и ничего не значит, она вообще у человечества не в приоритетах. Это так, нечто вроде занятий йогой или клуба по интересам.
— Служу семье, — бодро выкрикивала моя знакомая тех лет, и улыбалась.
Ни семья, ни замужество ко мне отношения не имели. Я еще подростком знала, что мой организм не создан для деторождения и всего прочего, что есть у сытых грудей и задниц. Не потому, что я лучше. Может быть, я выродок. Но мне просто нет места в мире кормящих молоком грудей.
Замужество мое с бутылками как-то само собой разрешилось без особенных потерь, и тогда на первый план вышла профессиональная деятельность. Первое, что я услышала от критиков моих проектов, это то, что у меня проблемы с идентификацией. Что я воспринимаю себя (цитата) как небесную амебу, без рода, племени и пола. С тех пор я ввела в проекты букву «я», только ввела одну букву, и с идентификацией стало все нормально. Могу ли я доверять мнению таких экспертов? Нет. Вскоре оказалось, что в профессии мне тоже нечего делать.
После нескольких удач меня начали ловко и тупо топить, а это самое действенное сочетание: ловкости и тупости. Тогда я узнала, что я бездарность и что думаю только о себе.
У меня нет тяги к стимуляторам, это от природы. Так что все негативные эмоции я переживала всухую. И потом, я некоторое время назад вполне могла наблюдать действие стимуляторов на своем бывшем муже. Я так же, как и в юности, не собиралась жить. Моменты суицида я обдумывала часто, но лениво. И культ, конечно, сделал свое дело: я получила довольно мощный опыт, на который смогла опереться при наплыве суицидных мыслей. Хотя ни в суициде, ни в эвтаназии я ничего плохого не вижу. Однако было бы глупо делать из вен градусник или из окна подушку.
Тогда же у меня зародилась мысль, что было бы хорошо обладать электрическими флюидами и выпускать их волевым усилием. Как будто включился встроенный в тело электрошокер. И почему-то я не сомневалась, что так будет.
Потом меня увлекло строительство дома. На это ушло много времени, и я провела его далеко не без пользы. Это было чистое творчество, легкая и ясная свобода в гармонии с волей. Но в этом мире иерархия — прежде всего. Я, даже получив некоторую степень независимости, оставалась существом подконтрольным и очень хорошо это понимала. Еще мне ясно было, что полностью выйти из-под контроля социума невозможно. И я приобрела обтекаемые формы отношений с социумом.
Моя мечта об электричестве исполнилась внезапно и неожиданно. Я подавала куртку гардеробщице, и ту даму довольно сильно ударило током. Последовало еще несколько случаев, особого значения не имеющих. Затем я начала осваивать новую способность. Сначала опробовала на трамвайном хаме, который просто рухнул на сидение и сидел какое-то время с распахнутым ртом. Затем опробовала на зашедшемся в истерике ребенке (они все сейчас слишком много и громко кричат). Ребенок икнул и замолк тут же.
Однажды весной ко мне в пункте питания подсел кто-то. По виду неглупый, но по первым фразам стало ясно, что он глуп и пьян, что, впрочем, одно и тоже. Он стал объяснять, что у меня такое грустное выражение лица, потому что у меня нет достойного мужчины, а достойный мужчина — это он. Я ответила дружелюбно, вежливо и холодно, продолжила поглощать десерт. А он завелся и перешел на общую тему, что женщина должна покоряться мужчине, и что я такая несчастная потому, что у меня нет мужчины. Я подобралась внутренне: отвечать грубо или сразу пустить в ход электричество не стоило. Потом я поняла, что мне просто жалко: его, своих сил, слов и электричества. Затем вспомнила, как меня в довольно бестолковую пору моей жизни насиловали. Они же все — как сырое охлажденное мясо, свинина. Затем я вспомнила обтянутые тканью задницы и груди сотрудниц. Это еще хуже. Потому что груди-то у всех мокрые и холодные.
Мне очень хотелось протянуть руку и ударить током этого разговорчивого товарища. Но я не сделала этого. Под очередную порцию ругательств я доела десерт, встала и вышла. Насовсем и навсегда. Потому что я женщина.
Амбидекстр
Явление жизни оставляет меня скорее равнодушным, как и явление смерти, но мне категорически не нравятся некоторые формы жизни, а у смерти нет формы. Я понимаю, что эта мысль ─ игра против себя самого, но я амбидекстр, то есть ─ все, что против меня, мне может быть полезно. Однако даже если я исключение, не я создала такое явление как жизнь, и все, что включено в нее. Я с нежностью отношусь к детям и животным, даже насекомые не возмущают меня. Но все, что касается людей и социального устройства, остается под вопросом.
Обучение на системной основе я начала еще до Глобальной Перемены, и поначалу все было интересно и дружно. На мои особенности ни сверстники, ни преподаватели внимания не обращали. Говорят, все дети так или иначе амбидекстры. Но когда перешла на вторую ступень, меня просто стали бить, как умеют бить дети ─ двое-трое мальчишек одну девочку.
─ Урод, урод, ─ ржали они, повалили меня в грязный мокрый снег, измазали лицо помадой, которую кто-то украл у своей матери и больно щипали между ног. Они осваивали опыт насилия, которое им так хотелось совершить. Я, кажется, даже не плакала, но была как обмороженная несколько дней, а мои родители на это внимания не обратили. Побили ─ ну и что, что побили. Со всеми бывает.
На четвертой ступени меня просто затащили в мужской туалет, посадили на унитаз и, с силой надавив, положили свои руки на мои плечи, чтобы я не могла убежать. Старший, кажется, с пятой ступени, расчехлил свое достоинство, достал его и сунул мне в лицо.
─ Подержи правой рукой.
Я его укусила за руку. Меня побили, не скупясь ─ очень обозлились.
─ А теперь подержи его левой рукой, ─ сказал побледневший от страха и ненависти старший. И меня снова побили.
Учителя этот случай на заметку взяли, и тех учеников наказали, но довольно ловко, имея в виду, что мне еще долго учиться в этой системе. Однако втихую моим родителям посоветовали:
─ Переведите ее на домашнее обучение. Она справится с программой отлично, но прежних проблем не будет.
Учителя ошиблись. Проблемы прибывали по мере роста и отчасти напоминали те, детские.
Сама я осознала свою необычность, когда резала овощи. Родители уехали к морю, а я готовила себе суп. И заметила, как ловко и удобно подаю левой рукой ─ правой руке овощ. Это меня заинтересовало и даже обрадовало. Вымыв посуду, я вышла из дома и направилась в ближайший магазин бумаги и красок. Купила там все, что нужно для рисования и до ночи испытывала свои возможности. Мне понравилось то, что я сделала, и в голове моей созрел план.
Я тогда находилась в возрасте, в котором можно поступить уже на высшие ступени обучения. Пошла в административный центр и написала прошение на имя кого следовало, приложив свои опыты и биографию. Мне дали положительный ответ еще до приезда родителей. На собеседовании я высказала пожелание совмещать работу и учебу, и мне позволили.
К этому времени я уже поняла, что могу по желанию менять толчковую ногу, что позволяло ловко уходить от уличного конфликта, различаю полный спектр звуков обеими ушами и равно хорошо вижу обоими глазами, так что могу рисовать даже в неуютном месте и при плохом освещении.
Родители вернулись, а мне дали первое задание, за которое полагалась плата, и неплохая.
Те первые месяцы учебы и работы были наполнены недосыпом как мутной водицей, но я убедилась, что очень устойчива к усталости.
Задание было провокационное ─ пойди туда, не знаю куда и принеси то, не знаю, что. Но я справилась и деньги получила. И сразу попала в список модных работников. Второе задание не заставило себя ждать. И оно было самым приятным. Я стоя перед стеной парила, если так можно выразиться, и рисовала, рисовала и рисовала, рискуя сорваться и переломать кости. Но я не сорвалась.
Год шел, нагрузки увеличивались, и я наконец познакомилась с усталостью. Тогда я заметила в себе некую странность. Когда во мне уставала женщина, просыпался довольно брутальный мужчина, тела своего не жалевший. В этом состоянии я за словом в карман не лезла, могла ловко и точно ударить. В этом же состоянии я научилась манипулировать другими. Мне вдруг становилось ясно, как унизить и не оставить шанса, где слабости и сила других, как можно использовать силу как слабость, и наоборот, и даже получить преференцию за чужую слабость.
Так прошло еще некоторое время. Я стала довольно обеспеченной. От родителей я уехала сразу, как устроилась на работу, а теперь смогла купить собственное жилье. Дело оставалось за небольшим количеством времени для того, чтобы я смогла это жилье оформить и обставить, как мне нужно.
И тогда мой организм дал первый сбой. Я начала слышать и видеть людей, которых уж несколько веков нет на свете. И я полюбила слушать их диалоги не меньше, чем смотреть на них. Словно у меня появилась большая семья, живущая дружно и в любви. Но все это понятия из прошлого времени, до Глобальной Перемены. Мы уже не знаем, что такое семья. Есть некие модули, которые считаются полезными для общества. Но если модуль неустойчив, его аннулируют.
Единое Правительство наконец решило принять закон о внедрении в медицинские учреждения автоматов самоликвидации. Надо пояснить, что медицина у нас настолько строгая, что у всех в теле есть камеры здоровья. Понятно, что камера не может остановить желающего выпить отравляющее вещество. Но сигнал все равно пойдет в центр, так как камера здоровья очень чувствительная к психике. Успеет мобильный врач-робот ввести антидот или оказать первую помощь ─ зависит от степени повреждения организма того, чья камера подала сигнал. Ведущие специалисты по здоровью не раз предлагали модели камер, которые резко, но безопасно понижают давление при импульсе суицида или как-то иначе останавливают желающих острого ощущения, но эти модели приняты не были.
Автомат самоликвидации работает по жетонам. Жетоны стоят в общем недорого, но все же стоят. Учитывая неплохой уровень обеспеченности нашего общества, такой жетон может купить каждый, у кого есть средства, даже на кредитном счету. Но купить такой жетон можно только при соответствующем направлении, а оно дается после осмотра пациента минимум пятью специалистами. Главное слово, понятно, за психотерапевтом. Если личность признана психически нездоровой, большая вероятность, что направление на покупку жетона выдадут.
Существуют и спекулянты такими жетонами, но автоматы подключены сразу к нескольким системам — они определят, что жетон дан по липовому направлению.
Вид автоматов самоликвидации даже красивый. Они гладкие и цветные. Говорят, раньше были автоматы для продажи воды: небольшая камера, в которой стоял сосуд, который наполнялся водой, если дать автомату жетон и нажать соответствующую кнопку. Автоматы самоликвидации напоминают их. В камеру нужно вложить руку и получить укол. Средство, содержащееся в контейнере с иглой, мягкое. Оно позволит добраться до дома, уснуть и умереть в постели. Услугами таких автоматов пользуются нечасто. Я видела, как кладут руку в камеру такого автомата и запомнила изумленное выражение лица кладущего.
Мне выписали обходной лист. Направляющий врач сказал:
─ У вас средний уровень стресса и довольно высокая тревожность. Опасности нет, но вам нужно пройти минимум трех психотерапевтов: специалиста по детским травмам, специалиста по личностным особенностям и специалиста по отношениям с противоположным полом. Вероятно, причина стресса в травме.
─ Хорошо, ─ сказал во мне мужчина.
Мне дали еще три направления.
Вечером я пошла в модный пункт питания со знакомым, который, скажем так, был ко мне неравнодушен. Вероятно, я была слишком задумчива, и этим его раздражила.
─ А знаешь, как в древние времена люди между полами отношения устанавливали? Слушай, это стихи оттуда: «Я тебя, дуру, лопатой крепко огрел по спине. Вскрикнувши: «Черт полосатый!» ─ ты улыбнулася мне».
─ Приземистые, некрасивые с нашей точки зрения люди, ─ ответил во мне мужчина. Внимание моего знакомого было утомительно. Не потому, что переходило границы. Это я кромешно устала и продолжала уставать.
─ Дура, ─ пожал он плечами.
Я расплатилась и ушла.
В транспорте мне очень захотелось немедленно лечь и уснуть, но понятно, что негде было. От усталости и раздражения потекли слезы. Меня выводили из себя то цвет одежды, то звук голоса, то выражение лиц других. Однако я собрала силы и удачно записалась, пока ехала, благодаря единому приложению, сразу ко всем трем специалистам на завтра.
На прием к первому специалисту я умудрилась не опоздать, хотя ночью спала из рук вон плохо.
─ Вам нужно отпустить родителей. Для того, чтобы перекрыть воспоминания о насилии с их стороны, попробуйте экстремальный спорт месяца два, какой вам больше нравится.
─ Хорошо, ─ ответила я. Смотрела на его лицо и думала, как такое существо может жить в мире. Почему ему дана жизнь. Но, вероятно, это не мое дело.
По счастью, все три кабинета трех специалистов находились на одном уровне здания.
─ Попробуйте пройти у нас курс переобучения на правшу, ─ сказал второй, ─ у вас уже заметны признаки деструкции, но они еще слабые. Если вовремя взяться, все получится, и вы продолжите свою полезную деятельность.
─ Согласна, ─ ответила я.
По выходе из второго кабинета у меня закружилась голова так, что мне пришлось минуту или две посидеть в кресле.
─ Вам нужен постоянный половой партнер и ровные симпатические отношения, ─ сказал третий. Он посмотрел довольно проницательно. Вероятно, догадывался, что я в каком-то смысле андрогин и сама себе партнер. Потому что вокруг нет людей. Просто никого нет.
─ Я подумаю, ─ сказала я.
Внезапно перед глазами все поплыло, и я снова увидела их, людей из древности. Они двигались и говорили очень красиво. Мне захотелось нарисовать их. Я что-то пробормотала и подняла несколько раз то одну руку, то другую.
Меня отвели в палату, дали стабилизатор и воду.
Через некоторое время ко мне зашел специалист по особенностям личности.
─ Я задам вам три вопроса. В зависимости от ответов будет принято решение о вашем лечении.
─ Хорошо, ─ ответила я.
─ Хотите ли вы семейный модуль?
─ Нет, ─ понятно, что дело мое было кончено.
─ Хотите ли вы партнера?
Скрываться далее смысла не было. Я догадалась, что третий вопрос будет о детях, и потом мне выпишут жетон на автомат, и я пойду его покупать в местную аптеку.
─ Нет, не хочу.
Доктор был ровно-спокоен, как будто ничего не происходило, но я знала, что он нервничает. Я вывела его из себя.
─ Хотите ли вы, чтобы после вас остались потомки?
─ Нет, ─ я ответила почти беззвучно.
─ Вот ваше направление, ─ доктор протянул пластиковую карту с моими данными. ─ Возле аптеки автоматы по выдаче жетонов поставили. Так что не придется жать провизора.
Я так и поступила.
Последнее, что я запомнила, было удлиненное, как зерно ячменя, лицо женщины, золотое-золотое, нежное и строгое одновременно.
─ Мама, какая же ты красивая, ─ сказала я.
А потом пришел он, которого я знала только в снах, и мы о чем-то долго-долго говорили и куда-то шли.
Солдат
Он родился в том же году, что и мой дед. Именно дед, а не дедушка. Потому что дед был богат, грозен и удачлив. Говорят, в молодости он был очень красивым и за него дрались женщины. Я верю, что ─ красив, и что ─ дрались.
Я видела, как тот, солдат, сложив худые руки вверх предплечьями, сидел на какой-то низкой скамейке, а в глазах его был настоящий огонь. Ни злости, ни радости, ни отчаяния ─ только искра жизни. Только огонь. Который может сжечь всего человека. Говорят, что этот, солдат из моего сна, пел. Негромким ясным голосом, и порой мне казалось, что тот голос плакал. То есть, голос ─ нечто отдельное от человека, и он может плакать, когда человек не плачет.
Но здесь уже давно никто не плачет, а только делают вид.
Когда мы только начали жить в мире, который движется сам по себе, у меня было головокружение. Я купила какой-то постер, повесила его на совершенно пустую стену квартиры, из которой почти всю мебель вынесли моя мать и бабка, и написала на нем: я питаюсь пестицидами. Мне так хотелось, чтобы на этой пустой стене было осмысленное и желательно красивое изображение. Бабка, жена деда, который к тому времени уже скончался, позвонила в службу общего контроля. Женщина из службы, глядя на мое агрессивное лицо и на убогую надпись только посетовала, что пища в пунктах выдачи неплохая, а я ее так ругаю. Для того, чтобы была пища, нужны были эквиваленты, но у меня их не было, и потому я не знала, какая именно та неплохая пища. Ела я тогда ─ что придется.
Когда головокружение стало привычным, мне пришлось продать ваучер, чтобы купить одежду. Но я уже очень хорошо знала и о том, что никто никому ничего не должен, и то, что надеяться не на кого, и что я сама никто, ничто и нигде.
Все это: никто, ничто и нигде ─ была данность. Я это знала лучше, чем масса неофициальных служителей общего контроля, с которой мне пришлось столкнуться, пока я привыкала к головокружению.
Потом один из распространителей препаратов, которых нет в аптеках, отвел меня в пункт медицинской службы и сказал, что без пособия я не смогу ходить. В ту эпоху общество не очень хотело содержать социально незащищенных членов (как будто когда-то общество чего-то хочет, а тем более ─ содержать). Однако ситуация уже всеобщего головокружения требовала атрибутирования чего-то вроде милосердия или заботы. Я попала в одну из социальных программ. Десять лет два раза в определенный строго период я проходила тотальное обследование ─ и десять лет боялась, что откроется какой-то обман. В первый же год мне дали пособие, на которое поначалу невозможно было прожить и неделю, но со временем ситуация выровнялась, и я могла иногда нормально поесть. Мне поставили диагноз, вероятно, не совсем верный, но близкий к верному, благо все клинические признаки совпали. На десятый год проверки завершились, но необходимость в наблюдении осталась. Я до сих пор боюсь, что во время очередной проверки диагноз снимут.
Когда мне особенно тяжело и трудно, я тихо говорю: мама, но матери ведь и не было никакой. То есть, она была, но как-то очень скоро ее не стало, а возникла полупомешанная женщина, которая иногда делала импульсивные жесты то ли помощи, то ли унижения, ─ я так и не поняла.
Еще у меня была старшая сестра, она ненавидела меня. Старшую сестру, в отличие от родителей, я помню хорошо. Она ненавидела меня за то, что у меня лучше волосы, и что, по ее мнению, со мной все время занимались, а с ней ─ нет. Это была ложь: и про волосы, и про то, что со мной занимались. Но в мире, где царит тотальное головокружение, лжи нет, ─ там все воспринимается как должное. Я очень быстро это поняла и не искала ни правды, ни справедливости.
В этом мире без милосердия и наказания порой бывает удобно. Я воровала куски пищи из пункта выдачи, когда была примерно в возрасте сестры, свалившей на меня тайное употребление шоколадных конфет. Это она так издевалась надо мной, пока у нее получалось. То есть, сестра говорила, что это я их ела, конфеты. Я помню, что на ней было слишком короткое платье, что выглядело нелепо при ее широких и холодных на вид (а возможно и наощупь) ляжках.
Потом я научилась сравнительно безболезненно для совести врать (а я в совесть верю и имею ее, говоря на дворовом языке, постоянно). Получалось плохо, но я старалась. И тогда мне стал сниться солдат.
Он не говорил, что положил свою жизнь, чтобы моя сестра жрала шоколадные конфеты, а я врала. Он просто смотрел и пел. В его лице и фигуре было только тихое отторжение от происходящего.
Когда головокружение стало нормой, общество вдруг стало обратило внимание на пожилых людей. Из тех, кто строил, защищал, воевал, кормил и зарабатывал, не осталось тогда почти никого. Только падаль, сосредоточенная на приобретении того, чего у них не было в детстве.
Тогда я начала ежедневно просить себе смерти, потому что мне от этого мира уже ничего не нужно было. Я не готова была ни болеть, ни тем более внезапно погибнуть. Я только думала, что как было бы хорошо, чтобы общество разрешило самоубийство. И я ждала. Чего именно я ждала, не знаю и сейчас.
─ Зачем тебе это? ─ Спросил как-то солдат. Он был пьян, на нем была рубашка с короткими рукавами, а кожаный пиджак лежал рядом на скамейке.
─ Я хочу перестать существовать, ─ ответила я и не соврала.
─ Послушай историю, что случилась со мною когда-то. Мне было больно, я уже неделю находился под препаратами, и меня еще кололи. Я думал, что конец близко. Падало давление, начались боли в грудине. При взгляде на окно (я больше ничего не видел) мне казалось, что я взбираюсь по нему, как по дереву, вверх. Когда я лежал, и у меня начинались боли, мне казалось, что я выскакиваю что есть силы и прыгаю до потолка. Мозг уже начал мутнеть.
И тогда я увидел бесов. Они так тесно толпились в воздухе, что любая давка в общественном транспорте показалась бы счастьем. Они были так мокры и скользки, что вдохнуть было невозможно от вони. И они постоянно совокуплялись. Едва одному удавалось приладиться к другому, как другие тут же принимали участие. У них не было разделения на мужчин и женщин. Я даже не могу сказать, сколько у них было отверстий: семь вверху, три внизу ─ или семь вверху и два внизу. Но мне запомнилась одна парочка. Они так налипли друг на друга, что другие просто скатывались с них, обдавая пахучей темной жижей и ругательствами. По виду и по исполняемым ими ролям это были мужчина и женщина. И когда один вырезал из другого кусочек, тот орал от боли, но при этом выглядел совершенно счастливым. И он запускал в того, кто вырезал из него кусочек, свои когти, и выдирал из него клок. Они снова склеивались, но уже целыми телами. Затем они снова начинали драть друг друга, и при этом выглядели совершенно довольными, несмотря на отчаянные болезненные крики. Один другому откусывал ухо, длинно улыбаясь, а тот выбивал партнеру зуб и обсасывал его. Вокруг них вилось как бы общее тело бесов, напомнившее мне склад трупов месячной давности. Я видел однажды такое на войне. Видение бесов продлилось недолгое время и потом закончилось.
Поначалу я подумал, что сбрендил окончательно. Но потом обнаружил, что могу справляться с болью, а через некоторое время поправился и начал пить, в чем, конечно, нет ничего хорошего. Но видение ушло в глубокие слои памяти и уже не сильно беспокоило меня. Но после него я многое понял.
Смотри, мы же все едим друг друга. И нам нравится, когда мы едим подобного себе, и когда нас едят. Стоит понять это, сразу становишься неявным веганом. А затем и вовсе пропадает интерес к пище. Вернее, интерес перемещается в совсем другую область. Когда-то ты поняла, что ешь химию и довольно быстро перестала по этому поводу волноваться. Затем ты поняла, что ты нечто вроде мутанта и научилась с собой ладить. Все это путь к себе как к человеку. Я убивал людей, и ничего хорошего в этом нет. Потом я прекратил убивать и увидел бесов. По счастью, ты не увидишь их, но я рассказал тебе, каковы они.
Есть одна дорога. Обычно ее называют дорогой в никуда, но это не так. Важно, что такая дорога есть, и она ведет туда, где лучше и интереснее. Я туда дойти не смог. Но ты сможешь. Отнеси память обо мне туда.
Голова солдата напоминала чуть покрытый волосами череп. Слишком тяжелые очки, казалось, сейчас перевесят, а голова упадет. Но он был крепок и очень силен. И напомнил мне моего деда.
Четыре поворота
Глобальная перемена началась с пузыря ─ с философии, которая почему-то понравилась очень богатым тогда людям, хотя по мне (я служу аналитиком исторических документов) эта философия была плевком им в лицо. Но ее купили и скоро сделали из нее отличный инструмент вражды. Стоило чуть сместить акцент (классовые различия, национальные различия), и вот уже готова новая война, а война ─ это эстетично. Возможно, война ─ самое эстетичное изобретение человечества, если именно человечество ее изобрело. А не подсказали извне, например.
Сейчас войн уже нет; разрушения, причиненные ими, скрыты новыми строениями и растительностью. Восстановление произошло быстро, слишком быстро, чтобы оставшиеся в живых люди старого мира смогли к нему привыкнуть. Я со своей контузией как-то вписалась в новый процесс, но до сих пор хожу с оглядкой. Мне кажется, что за мной следят. Иногда кажется, что я сама шпионю за собой. Так во мне говорит неотжившее наследие старого мира. Я стала не то, что подозрительна, но более склонна к одиночеству.
После смерти учителя я выхожу из дома только раз в день на полчаса: оформить необходимые карты для покупок или перемещений на транспорте. Теперь покупки ─ еда, одежда ─ запрещены из дома. Нужно прийти к складу (магазинов в старом понимании уже нет), к автоматам, и сделать заказ. Потом отсканировать карту и взять талон. На талоне указано время, когда привезут заказ. Роботы почти не опаздывают, хотя на улицах их очень много. Они небольшие, забавные и маневренные. В нашем мире почти все работают дома и посещают центры только если это необходимо. Я, например, езжу за копиями документов и обновленными версиями программ. Для того, чтобы оформить проездной, нужно идти к пункту стоянки транспорта. Проездные сейчас дают не больше, чем на четыре поездки и не меньше, чем на две.
Философский пузырь оказался очень мощным. Доволен индивид или нет, он поставлен на учет и относительно защищен. Любое живое существо желает безопасности и защиты. А это дается только усиленным контролем. Ничего хорошего в контроле нет, но он нужен, чтобы спокойно есть и спать. Никому из моих знакомых контроль не нравится, но все регулярно посещают определенные пункты и отмечаются там. Я тоже. Тогда я напоминаю себе средство передвижения на автомойке. Тем не менее, я согласна с мои учителем, который до нежности истово любил эту философию. Я не думаю, что учителю моему, как философам-основоположникам, нужна была власть над умами. Не совсем же они безмозглые. Мой учитель был наивен и обладал довольно сильным даром визионера. Он многое видел. И рассказывал мне. Из его рассказов я помню два. И это не видения, а встречи с людьми.
Учитель мой часто вспоминал одного программиста. Этого программиста называли еврей, на что он не обижался, хотя был человеком уже немолодым и довольно вспыльчивым. Тогда еще существовали национальные различия. На самом деле звали его Бабицкий. Мой учитель так его и называл.
Бабицкий, по рассказу моего учителя, придумал универсальную систему, состоящую из четырех цифр на четырех позициях. Грубо говоря: один, два, три четыре. И эти цифры перемещаются. Но вот алгоритм перемещения учитель мой забыл, а я его просто не знала. Но алгоритм был действительно уникальный.
Каждая из позиций имела свое название. Первая ─ актив, вторая ─ инструмент адаптации, третья ─ способ получения и обработки информации, четвертая ─ стационар. И от того, какая цифра встала на какую позицию, зависело очень много. Из рассказов учителя я только помню, как Бабицкий выражался, почти ругался названиями позиций и цифрами.
─ Что с него взять: тройка в адаптации. Трепло.
─ Да у тебя два в стационаре. Куда ты от любви денешься.
И тому подобное.
По мысли Бабицкого, как ее изложил мой учитель, число четыре имеет универсальный характер. Все в мире можно свести к четырем, чтобы потом построить треугольник. Но сначала ─ прямоугольник, который неустойчив, но умеет ходить. И желательно ─ в сторону треугольника.
Этот рассказ меня живо интересовал, когда я была студенткой, но тогда я еще не представляла, как эта самая четверка аукнется мне.
Второй рассказ моего учителя был о профессоре философии. Это профессор был младшим товарищем тех, кто создал тот самый философский пузырь, изменивший мир. Тот профессор делил людей на «моно» и «стерео» личности, но большинство были конечно «моно». Он и сам говорил о себе, как о моно-личности. Эта градация не имела в виду ни психические отклонения, ни особенности восприятия личностью мира. Это были только социальные понятия: моно и стерео.
Тот профессор еще говорил и о трех поворотах, которые может пройти каждая личность на пути своего развития. Но личность может застрять на одном повороте, как ключ в замке, и тогда ее движение застопорится. Начнется процесс застоя, как будто жидкость в сосудах, надолго.
Первый поворот личность делает, когда хочет быть в согласии с социумом: чистит зубы, дерется, ходит в забегаловки, в образовательные учреждения, на работу, имеет партнера, создает семейный модуль и детей, занимается развитием тела. Личности это нравится, и она считает такую жизнь полноценной. Включая острые хобби и походы в рекреации.
Второй поворот личность делает, когда все выше названное считает жизнью неполноценной и ищет большего. Тогда личность словно меняет одежду. Начинается саморазрушение. Личность ведет себя вызывающе, отказывается от социальных льгот, осваивает криминальную среду. Эта личность подчеркнуто асоциальна. Но не все долго выдерживают собственный протест. Он глуп, по большей-то части. Обывателю хорошо посидеть в грязи под запрещенную музыку и почувствовать себя не аналитиком, например, а шпаной. Обыватель останется обывателем, а вот асоциальная личность продолжит развитие. Некоторые, наиболее последовательные в асоциальном пути, гибнут. Но в их кончинах много драмы, что в современном обществе совсем ни к чему: оно изживает драму. Выталкивает ее как плоть ─ занозу. И тем не менее асоциальность ─ это поступок. А поступок есть признак зрелости. Так говорил тот профессор.
Когда же личность проходит второй поворот, перед ней открывается третий. Метафору можно подобрать такую: все, кто прошел более крупное сито, упали в более частое. Это аутсайдеры и пассионарии — существа опасные. Они почти все хорошие манипуляторы. По-человечески, как говорили в прошлые века, жить они не могут. Они ломают, что построили. Но среди них есть настоящие уникумы.
Когда учитель рассказывал о третьей ступени я всегда ждала, что будет продолжение. Что будет четвертая. Но ее все не было и не было.
Скажем, если пассионарий, разочаровавшийся в асоциальных ценностях, решил жить социально-приемлемой жизнью. Гремучая смесь будет.
Но мне пора на очередной допрос.
В нашем округе неспокойно. Идут частые проверки, для чего нужно два раза в день идти в ближайший участок и отвечать на вопросы. Понятно, что на второй день я думала, что действительно не помню того, что натворила вчера. А как раз вчера я пришла из участка, прогнала через программу пару списков, отредактировала их, поела, почистила зубы, приняла душ и легла спать. Душ я принимаю два раза в день, это вроде терапии. Благодаря новой системе охраны окружающей среды, недостатка в воде теперь нет. Но и цветок с газона не сорвешь. Сегодня днем в участке мне было не по себе. Я всерьез думала, что я враг. На самом деле враг. И мне много что причитается.
Исследователи разговаривают очень вежливо, немного лениво, что понятно: они очень от нас устали. Они переспрашивают, потому что чужая жизнь им не интересна, а тебе кажется, что они тебя запутывают. Может быть, они и запутывают, но как-то наивно.
─ Вы же сказали, что у вас там зять живет.
─ Дед, а не зять. Я, вероятно, тихо говорю.
Исследовательница (она была в ранге наблюдателей) посмотрела на меня своими большими красивыми глазами, соглашаясь.
─ Вы подтверждаете, что именно дед?
─ Да, подтверждаю.
И такие беседы нужно проходить два раза в день по пятнадцать минут. Неслабое развлечение.
Сегодня я чувствовала себя во время беседы на редкость ровно. Датчики приборов фиксировали приемлемые отклонения в пульсе, потливости, движении глаз и сокращении мышц. Я волновалась, но скорее от усталости. Исследовательница, поглядывая на экран, время от времени бросала мне какое-то успокаивающее слово.
─ У вас сегодня цветной тинт для век.
─ Да, хочется цвета.
─ Ну значит у вас внутри мир.
Она попросила вытянуть руку.
─ Давайте померяем давление. Вы напряжены, но показатели позитивные, у вас все хорошо. Вероятно, вам даже дадут неделю отпуска.
То есть, мне не нужно будет проходить проверки и можно будет уехать из центра полиса — куда-то. К деревьям.
─ Было бы здорово.
Она улыбнулась.
─ Видите, как повысился уровень кислорода в крови. Это от того, что вы подумали о приятном. Думайте о приятном больше. Все, мы с вами закончили.
Исследовательница ненавязчиво попрощалась, бросив:
─ Работа у нас такая. Для вас все это не причина волнений.
Конечно, с уровнем жизни наблюдателя можно позволить себе быть доброй. Или как это называется.
Я вышла из двери центра сразу в парк, я словно парила воздушным шариком. Как будто не со мной процедуры проделывали. Но как только вышла, меня накрыла мысль. Я же знаю, что четвертый поворот личности есть. И знаю, какой он.
Аутсайдеры — число три ─ это же нечто вроде сливок или осадка. Они выброшены из основной среды, а свою создать они не могут, так как они все законченные индивидуалисты. Тот профессор, о котором говорил учитель, лелеял мечту о коллективе одиночек, но для общества такая идея слишком красива.
Четвертый поворот разрушает прямоугольник и достраивает треугольник, но уже на новом уровне. Аутсайдер начинает вести социально-приемлемую жизнь, но он с ней никогда не сольется полностью. Однако у него уже есть опыт жизни на обочине общества. И он намного самостоятельнее и полноценнее даже самого активного и развитого обывателя. Такая личность способна на великие дела. Но парадокс в том, что они ей не нужны. Она знает цену социальности.
Вероятно, я все же переволновалась. Я села на пахнущий смолой куб, благо вокруг парк и весенние деревья, и прикрыла глаза. Мне казалось, я встану через минуту, и все будет хорошо, будет неделя отдыха. Но проходящий патруль меня убрал. Просто убрал, как они это умеют теперь делать.
Однако перед тем, как наступила темнота, я увидела юное лицо патрульного.
─ На восстановление ее. Это могла быть ошибка.
И меня восстановили. Как оказалось, тот молодой патрульный меня только задел. Куратор мой, та самая исследовательница, пришла ко мне в бокс и показала карту. Это был очень важный документ.
─ Государство оплатит ваше лечение. Мы умеем признавать ошибки.
Мой учитель любил книги одного писателя. Его бровастое и немного лошадиное лицо смотрело с одной из стен. Писатель был в шляпе Борсалино, в пальто, кинематографический и до смешного популярный. Учитель рассказал как-то, что, когда казнили младшую сестру писателя, правление города выслало его старшей сестре счет на несколько сотен: за содержание в тюрьме, включавшее пищу и одежду, за средства для казни и на оплату работы палача. Все было посчитано до последней мелочи.
Радуга
Мы новые люди. Совершенное человечество. Мы успешно пережили Глобальную Перемену. Так нам говорят каждый день, эта мысль идет первой в сводках новостей всех средств информации. Не правда ли, странно: Глобальная Перемена произошла, а новости и их средства остались. Этих средств теперь множество, как и средств связи. Последние невероятно удобны и очень красивы. Производители конкурируют уже не столько за удобство и оригинальность, сколько за красоту. Впрочем, борьба за красоту была всегда.
То, что осталось в нас от прежнего человечества — разговоры. Они претерпели значительные изменения, но, по сути, это тот же способ развлечения: приняв стимуляторы, решать мировые проблемы. Это отвратительно. Просто отвратительно. И для меня эти разговоры не могут быть ничем оправданы. И тем более стимуляторами. Заведи хост, открой свой канал и манипулируй общественным мнением, как считаешь нужным (это ретро-формула: общественное мнение, манипуляция — тоже ретро). Большинство частных каналов показывают, что совершенному человеку, как если бы он был несовершенным, хочется поговорить о мировых проблемах. Потому что больше не о чем. Потому что нет жизни, а только ее начатки.
Непрожитое уходит как в песок — в ночные кошмары. Кто-то из великих прошлого времени сказал: жизнь — это то, что проходит мимо, пока ты строишь планы. Или примерно так сказал, но смысл я передала верно. Жизнь это то, что проходит мимо, пока ты говоришь о том, как ты живешь.
Когда мировое сообщество наконец призналось, что идет процесс его самоуничтожения, это походило на очередную общественную (а не личную) истерику. Однако за такие истерики платят всем миром, и дорого. Самые высокие представители спецслужб уже не раз летали на свои острова для того, чтобы договориться, но что-то не получилось. И потом в наш совершенный мир пришла война. Ползучая как насекомое. Почти незаметная, но весьма ощутимая.
Я специалист по пошиву одежды для развлечений. Меня уже не раз вызывали для беседы в соответствующие органы, и это были моменты посерьезнее, чем ежедневные беседы с наблюдателями. С точки зрения спецслужб я нарушала нормы. Я не ношу одну и ту же одежду два дня подряд. Но это был только предлог. Я танцую дома, опустив блэкаут, для себя. Но это все равно пишется на камеру и кажется, в сочетании с моей одеждой и макияжем, довольно подозрительным.
— Мы не дадим тебе умереть героем. — Сотрудница спецслужб говорила спокойно и убежденно. — Но даже если бы мы дали тебе такую возможность, у тебя ничего не получилось бы. У тебя нет ни принципов, ни мозгов. Ты балласт.
Соглашаться или опровергать такое заявление глупо. Привыкнуть к манере общения службистов нельзя. Можно чуть расслабиться за столом, потереть затылок, что я и сделала, и продолжить слушать. Уже в пол-уха.
Меня вдруг поразила странная мысль. Службисты говорят как те, под стимуляторами. Они говорят, говорят, говорят, и все это — бред. А вот действие либо будет, либо нет. И решается, будет ли оно, не в допросной. Но говорить для службиста это работа, а для остальных — развлечение. Которое позволяет немного снять напряжение. Но может дойти и до межличностного конфликта. Хотя межличностный конфликт есть тоже снятие напряжения.
А напряжение в обществе тем временем растет. Потому и службисты. И их долгие-долгие разговоры.
Мой партнер по работе жаждал встретить девушку мечты (и это ретро-формула; какие девушки и какие мечты у нас теперь). Но он жаждал встретить девушку мечты, и я понимала — почему. Потому что он сам — эта капризная и переменчивая девушка. Под стимуляторами поведение девушки проступало так, что я начинала чувствовать себя мужчиной, на которого можно положиться — а это мерзкое чувство. Не мужчина, на которого можно положиться (какие у нас мужчины, лучше не говорить), а то, что именно мне приходилось это чувствовать.
Я рассталась с партнером, потеряв в заработке и выиграв в мобильности. Мне стало легче находить новых клиентов и строить с ними отношения (еще одна ретро-формула: строить отношения, но у нас мода на ретро). Партнер мой лишь изредка садился за швейный аппарат, которого боялся, а большую часть времени говорил. Спасал мир своей речью. Я успевала раскроить и сметать, например, мантию, а он все говорил и говорил. А если принимался что-то делать, то с таким лицом, что лучше бы лица вообще не было. И потом, я реагировала на его истерики. А на истерики не реагировать нельзя, даже в нашем совершенном обществе. Так что я немало потеряла, но много и выиграла.
Первое время работы в одиночку было трудно, но потом я освоилась. И начала танцевать под старую музыку. Я читала, что некоторые модельеры до Глобальной Перемены черпали идеи для одежды в музыке: линии мелодий, аранжировки тонов. Я поняла, как это происходило. И научилась танцевать.
Потом мне стало сниться, как я танцую. Взмах ногой, и я носком стопы достаю потолок, а по голеням стекает радужная легкая ткань. Переворот, и ткань поднимается как крылья, и вместе с ними я ловко и мягко приземляюсь. Взмах, прыжок, поворот, переворот. И при каждом движении на мне меняется платье. Я привязалась к этим снам и даже немного ждала их. Модели мои вероятно что-то подобное подозревали, так как в их глазах я порой наблюдала живой огонек. Для меня как для автора оживленность модели хороша: это позволяет увидеть всю композицию в движении. Не просто, как композиция ведет себя, когда модель ходит, а именно в движении. Ведь одежда очень подвижна, она никогда не остается в покое на человеческом теле, даже если человек спит.
А потом началась война. Поначалу я хотела пойти на военную службу, ведь я одна, никакого модуля у меня нет. Но мне дали тот самый роковой свадебный заказ. Я сделала его быстро, и до сих пор считаю самой красивой своей работой. То было строгое платье в пол, глубокого малинового цвета, с узкими, но очень дорогими кружевами. Когда я вышла к автомату проверить поступление за работу, ко мне подошел патрульный робот и передал вызов в центр наблюдения.
Вот уже месяц я не могу работать, как прежде, средств на жизнь мало, а я все выясню и выясняю причины своего геройства. Я понимаю, почему они так держатся за это геройство. С их точки зрения танцы в военное время, пошив и ношение красивой одежды сигнализируют о вызове нашему совершенному порядку и являются призывом вернуться в темное прошлое. Лично я ни о каком возвращении в прошлое не думала. Я просто не смогла бы там жить. Но дело в том, что поведение мое балансирует на грани свободы и инакомыслия, а этого нельзя. И потому я делаю переворот — молчание — и стараюсь сохранять адекватное выражение лица. Спокойным лицо не получается, и ладно.
На третьем допросе я начала танцевать. Без движения, не особенно отключившись от службиста, но все же танцевать. И мне сразу стало легче отвечать на вопросы. А вопросы шли часто, дождем.
― Кому вы передали. Где тайник. Когда вы начали.
За час мы проходили круга три-четыре, и я действительно запутывалась. Но преимущественно молчала. До глобальной перемены были адвокаты, но у совершенного общества их нет. И тогда, когда начинала запутываться, я погружалась в танец. Взмах рукой — короткий ответ. Взмах ногой — почти приветливая улыбка.
― Посмотрите на себя. Вы слабы, неразвиты. Вы не соответствуете облику совершенного человека. А ваши деградативные танцы просто ужасны. И вы всерьез думаете, что можете создать красоту? Что вы можете красиво одеть человека?
Переворот через голову — легкое волнение — три прыжка.
― Ваш партнер…
Я так и думала, что он сейчас валяется на полу, доверившись стимуляторам. Однако нужен адекватный ответ.
― Я понимаю, что за время работы с моим партнером я стала созависимой от стимуляторов. Это невроз, у меня есть документы.
К этому времени службист поменялся. Вместо подтянутой женщины пришел немолодой мужчина, уже начавший полнеть.
― В зданице у тебя невроз. Ты понимаешь, о чем речь, не уводи разговор в сторону. Как ты оставляла информацию…
Пару часов назад мне хотелось, чтобы я правда оставляла какую-то информацию, но теперь мне все равно. Я просто в очередной раз вспомнила, что только шила, слушала музыку и танцевала. Показывать характер в этой точке допроса бессмысленно. Я взглянула в глаза службисту так, как если бы смотрела на того, кто наступил мне на ногу.
― Героя из себя изображаешь.
Прыжок до потолка. Голова закружилась очень сильно.
― Пожалуйста, дайте воды. Если у меня будет инсульт, вы отправите меня в бокс.
Воды службист налил немного, пара глотков.
― Можно еще.
― С тебя хватит.
Однако он померил мне давление. Несколько повышенное. Велел принести препараты. Сосудистые и успокаивающие.
― И тебе нет дела, что из-за тебя страдает твой партнер.
― Он не мой партнер.
― А ты хотя бы в курсе, что творится в обществе.
Самоликвидация. Но не сказать же ему так просто.
― Да, нужно особенное внимание.
Тут раздался вызов, службист вышел, а я закрыла глаза. Прыжок, еще прыжок. Правая нога вперед, левая нога вперед, руки работают без устали.
Службист вернулся, улыбающийся и даже довольный.
― Вас сейчас отпустят. Пришла аналитика. В ней ничего особенного не нашли. Но мой совет: не увлекайтесь так ретро. Это коварная среда. Приношу свои извинения, но вы же поверите: мне самому приятно, что у вас все чисто.
Я улыбнулась, как если бы танцевала.
Приближалось лето. На улицах было очень много роботов-патрульных. Оказывается, за эти три-четыре часа, пока я сидела у службистов, подогнали дополнительные наряды. Где-то в парке слышался шум голосов: это выясняли отношения люди разных убеждений. Три робота направились туда.
Дома не было еды, так что я направилась сразу к продовольственному центру. Пускали туда по десять человек. Не потому, что заканчивался товар. Очереди стали опасными. Люди сами расходились, если видели, что у входа собралась небольшая группа. Роботы считали: вошло десять, значит должно выйти десять. Пожалуйста скорее, платите и выходите.
До Глобальной Перемены люди боялись власти роботов. Но у роботов ничего не получилось. Они и не хотели власти. К тому же они очень воспитанные.
Крах искусственного интеллекта начался с того, что он не знал неожиданностей. Например, он знал, что будет война. Но как и какая — только приблизительно. Человеку снова пришлось иметь дело с человеком.
Пестро одетый парень крутился как веретено на сцене, мокрый от июльской жары, и к тому же пел. Микрофон летал вокруг него как птица — птица вокруг веретена. Примерно так же пестро одетые парни ему помогали.
― Она похожа на радугу. Она приходит каждый раз в новом, она меняет цвет.
Не упоминая имени
Он был всего лишь профессор и учитель истории нового времени в моем вузе. С тех пор прошло много лет, и, учитывая мои обстоятельства, я сомневаюсь, что действительно училась в вузе. Но он точно был, и я даже теперь ловлю звуки его голоса в окружающем меня пространстве.
Даже теперь. В том почти стерильном пространстве, где я нахожусь. В пространстве вынужденной благодарности, похожей на благодарность, как я — на моего профессора.
Как случилось, что он стал центром моей жизни, бесполезно вспоминать, но он был им, и некоторое время не было в моей голове ни одной моей мысли, а только его мысли. Я жила им, хотя он был старше меня почти втрое. Я верила ему. И, наконец, я полюбила его. И все — в прошедшем времени.
Брату моему наша близость с профессором не нравилась. Мы почти ссорились, голос моего брата клокотал. Этот звук я помню отчетливо, это один из немногих звуков, кроме звука голоса профессора, которые вынесла я из катастрофы.
Мой брат масон. Я не знаю, какой ложи и настоящий ли он масон, но у масонов так и должно быть. А у меня теперь белая комната и окно в сад. За окном сменяют друг друга времена года. В сад можно выйти и гулять там без ограничений по времени. В комнате на столе лежат томики Вордсворта и Милтона. На английском. Три раза в день мне дают препараты. И я очень много сплю.
Я так думаю, что именно брат познакомил меня с пожилым французом с напудренными волосами. Мне понравилось лошадиное лицо француза — длинное, оформленное довольно высокими скулами, оживленное прекрасно вырезанными южными глазами и увенчанное носом щеголя. Но в целом от француза шел свет доброй рыцарской силы. Я полюбила беседовать с ним. Он сказал, что он граф.
Брата я не вижу с самой катастрофы. Но граф приходит довольно часто.
— Бедное дитя, ты снова устала раньше времени. Не пей их, ничего дурного в том нет, просто не пей свои пилюли. А хочешь, я принесу тебе вина?
— Мне нельзя вина.
А мне очень хочется выпить чего-то, кроме воды.
— Тогда я принесу горячее вино.
Граф начинает беседу всегда заботливо. Иногда приносит горячее вино с корицей, и как ему удается преодолеть окружающую меня стерильность, не знаю. Но потом он увлекается, начинает говорить, и мне порой становится почти страшно. Однажды, в паузе его монолога, я услышала слабый треск. Граф положил руку на свой стол, где лежали несколько очиненых для письма перьев. Перья треснули под его рукой, и именно этот треск я услышала. Такая тяжелая у него рука. Я полюбила посещения графа. Он чем-то похож на брата.
Как хорошо, что я так мало помню о профессоре. Я умерла бы, если бы память моя хоть на миг прояснилась. Смерть не очень страшит меня, ведь я сейчас как в пелене, я почти не живу. Но память бывает хуже смерти.
— Нет, нет, не надо вспоминать, тебе снова будет больно. Ах, что они с тобой сделали. Одноразовая посуда, одноразовая еда, одежда и обувь на сезон по завышенным ценам — и все это под знаком гуманизма. Под знаком новой демократии и устойчивости к ядам. Они просто не знают, что такое демократия. И они уже превратились в источники трупного яда. Как хорошо, что у тебя нет именно этого будущего.
Иногда граф расчувствуется настолько, что поет мне колыбельную, о девяти девах и девяти деревьях. На старофранцузском. Я не знаю этого языка, но понимаю все слова.
Однажды я проснулась среди ночи и вспомнила профессора. Как он внедрялся в меня, как ввинчивался в мои уши его голос, несущий плоские и тупые слова, которые казались мне невесть каким откровением. Как он почти кричал от собственного бессилия, и каждый его концепт кристаллически ранил. Тогда я впервые узнала, что такое на самом деле, когда тебе не дают сказать слова, и когда тебя не слушают и не слышат.
— А что ты хотела за твою тупость? Сформулируй четко, говори громко!
Ввинчивалась в меня резкая спираль. Я почти физически чувствовала, как вокруг нее начинает вращаться все мое существо.
— Ты пока не можешь. Тебе нужно. Ты должна.
И что-то масляное, скользкое течет по моему мозгу, и я всегда спотыкаюсь на этом месте.
— Бедное дитя, ты опять кричала во сне.
Граф окликнул меня, но я не услышала своего имени. Я теперь почти не слышу своего имени и не вижу, как оно пишется. Сегодня я полдня вспоминала имя графа и, наконец, вспомнила его, но пусть оно останется тайной.
Тайны мне жизненно необходимы, и у меня их много.
Власть профессора взошла надо мной как атомное солнце в тот год, когда страна, а за ней — весь мир разделились надвое. Доктор мой, стерильное лицо которого я вижу утром каждого дня, сказал бы: парафрения.
Люди стали своими и чужими.
— Не ходи здесь, тебе нечего здесь делать!
Орала соседка. Она жила в третьем подъезде, я в первом. Я не имела права пройти к метро через квадрат пространства перед ее подъездом.
Жители бросали квартиры, даже с вещами и обстановкой, чтобы только не жить на одной лестничной клетке с чужим. Иногда возникали целые лагеря внутри одного района. Как мой город справился со всем этим, не знаю. Возможно потому, что было много магазинов, и был выбор, куда ходить.
Соседка была невысокая, в чистой белой толстовке, в дутом жилетике, спортивных штанах, кроссовках и бейсболке. Из-под бейсболки нервно смотрел жидковатый высветленный хвостик. Лицо было выспавшееся и аккуратно подведенное. Иногда я вижу во сне кошмары. В них порой присутствуют кроссовки, спортивные штаны и татуаж бровей. Ведь это удобно.
Именно в этот месяц войны, неестественно жаркий, так что подозревали даже международный климатический конфликт, профессор впервые окатил меня взглядом, который напомнил мне подогретое масло. Тогда он был моим богом.
— Хочешь, я покажу тебе главное свое произведение, которое спит вон в той комнате?
В этот момент в квартиру вошла жена профессора, моложе него на двадцать лет, и он прервал свой монолог. По коротким фразам, которыми профессор перекинулся с женой: как ты? все ли благополучно ― я поняла, что жена была в женской консультации, что беременность идет нормально и что ребенок не от профессора, но он доволен, что будет ребенок. Что-то слишком яркое и беспомощное было в его интонации.
Тогда я увидела в нем ущербного, потому что слишком немолод, человека. Он не смог пересилить свой возраст. А я смогла. И еще мне показалось, что профессор сам подал жене идею родить ребенка от другого, потому что он не мог его дать ей, а ему казалось, что она любила его.
Вероятно, все так и было.
Что имел в виду профессор под главным произведением — член или спящего младенца, я так и не поняла.
Сославшись на то, что у меня какая-то встреча, я ушла. Профессор понял, что встречи нет и подумал, что я испугалась. Но мне стало просто противно. Потому что я до кончиков ногтей патологична.
Добраться до дома — настоящее приключение. Лагеря враждующих располагались по городу если в не в шахматном порядке, то близко к нему. Сделав крюк, но я люблю эти улицы, вышла в более дружественный район, села на автобус и доехала до метро.
Что я могу сказать о своих убеждениях. Кем я была тогда: за или против — какая разница. Шел процесс самоликвидации общества, и тот, кто хоть как-то этому сопротивлялся, рисковал жизнью каждую минуту. Потому что он еще человек.
Я слишком помню те дни каким-то немедицинским внутренним органом: я человек — и я овощ, как теперь. Но не совсем овощ. У меня есть брать и есть граф. Как-то граф сказал, что он великий оратор. И это должность, а не похвальба. Мой брат — мастер, я это знаю наверняка.
Если бы в моей жизни была любовь к одному-единственному человеку — такая, что я обменяла бы ее на все, что так люблю, на искусство, — я бы обменяла эту любовь на нынешнее существование. Но мне повезло. Тот, кто вызвал во мне долгую молодую страсть, давно скончался. А любовник, которого я содержала непродолжительное время, оставил небольшое впечатление, не способное перебить и возмущения от хамства. Хотя мне с ним было сравнительно приятно и довольно интересно. Это все равно, что жить с оборотнем: волчья шерсть на руках, зеленые глаза, внезапные приступы ненависти, демонстративная симпатия к сатане, но, думаю, потому что любовник мой был трус. Все трусы любят сатану.
Однако нужно было мне сдавать последние дисциплины. И снова, рискуя быть арестованной, я приехала к профессору. Тут все и случилось. Просто и довольно больно, потому что он хотел моей боли. Я не испытала ничего особенного, потому что бывший мой любовник в приступе ненависти был интереснее: он хотя бы становился сентиментален. Я вернулась легкая, как воздушный шарик, но было мерзко. В основном, из-за прилипчивого запаха и частиц пота. Мне очень дорого обошлась эта сдача. Я никогда еще не теряла сразу столько сил.
Ночью мне выломали дверь, а потом разбили окно. В первую минуту я не поняла, что происходит, вышла к тем, кто вломился, как была, в тунике. Удивительно, но меня не ударили. Я смотрела на них, они смотрели на меня. Секунду. Но продолжение последовало. Старший сделал знак, меня ударили и скрутили.
— В приемник ее. Что взять с такой.
Да, меня дергали за волосы и даже некоторое время волокли по полу, хотя я вполне готова была идти сама. Ударили по лицу пару раз, но кинематографический крови на лице у меня не появилось. Опытный боец бьет не ради эффекта. Челюсть и зубы остались целы. Ломать меня не входило в их планы. Просто воспитывали.
В приемнике было тесно, большая часть людей стояла, и пахло отхожим местом. После того, что можно спать, сколько хочешь, купить, что хочешь, потому что есть единая кредитная карта, даже если это деньги банка, — час в приемнике показался полноценной другой жизнью.
Но я не задержалась здесь. Может быть, через час или через три пришел брат и забрал меня. Сюда, в клинику с садом. Насколько я в курсе, процесс самоликвидации, идущий за ее стенами, усилился.
Мне сделали несколько сравнительно безболезненных инъекций, я с удовольствием потеряла сознание и проснулась тем, что я есть сейчас — человеком с мерцающей памятью. В планах доктора было — заменить мою память полностью, но не вышло. Я помню ровно столько, чтобы при напряжении мысли восстановить картину и ход событий. Но я не хочу напрягаться. И пью лекарства.
Как я узнала — пусть это будет одной из моих тайн — жена ушла от профессора через пару лет, он стал пить, и его забрали в очередной заварушке. Его классически тащили за руки, а он блеял, как маленький несчастный сапожник, он просил дать ему выпить. Его ударили слишком сильно, и у него случился инсульт. Именно профессор запустил процесс самоликвидации. Технологию разработал его лучший ученик. Профессора нельзя назвать исчадием ада, но ученик был стоящий и воплотил идеи учителя.
………………………………………………………………………………………………….
Сегодня что-то случилось с небом. Оно стало очень плотным и давящим. Такое бывает перед самыми страшными событиями. Я уверена, что Одиссей трогал небо ладонью во время войны. У древних евреев небом называлась храмовая завеса, к ней немногих допускали, а остальным можно было только смотреть на нее.
Я металась в кровати, как будто бы у меня был жар, но жара у меня не было. Порой мне виделось, что мне отрезали голову и положили ее рядом со мной, на уровне плеча, и она на меня смотрит, спокойно и грустно.
Из самой глубины памяти поднялись слова профессора
― Ты очень яркий романтик. Вот эта фраза…
И мне вновь стало так худо,что впору было выйти в окно. Но здесь первый этаж, а внизу мягкий газон. И прекрасно пахнет вечер.
― Ты слишком нервная. Я не могу представить тебя спокойной.
― Я флегматик, — застонала я, так как кричать не было сил, — я флегматик!
Видимо я действительно кричала. На крик пришел не доктор, а граф. Увидев его, в рубашке и без камзола, похожего на огромную вспорхнувшую внезапно птицу, я отчего-то вспомнила о странном вине, о котором он иногда рассказывал.
― Вина, — выдохнула я, — принесите того самого вина!
Он вдруг замер, как вкопанный. Медицинский верхний свет облил его седые волосы, почти не напудренные.
― Что ты говоришь, дитя! Зачем тебе это? Я принесу старого сардинского, оно прекрасно, оно целебно. Но зачем тебе то? Ты помешалась оттого, что все время одна.
― Я не одна, у меня есть брат, — сказала я, но голоса не было. Граф прочитал по губам, — Я очень прошу того вина, я знаю, что делаю!
― Но это грех, грех, — затрепетал граф, — до чего они тебя довели!
― Принесите вина! — Голос мой наконец послушался меня. — Я не буду, я не желаю жить в этом мире.
И тогда он склонил голову, соглашаясь.
― Через полчаса будут здесь одни, а через час — другие. Никого из них не останется в живых. Они будут как звери. Может быть, эта слабость простится тебе. И я бы не хотел, чтобы тебя рвали на куски.
― Принесите мне вина! — Повторила я, и голос мой наконец окреп.
Граф протянул мне крупный бокал. Я пила эту отвратительную жидкость так, как будто хотела пить с самого рождения.
……………………………………………………………………………………………….
Граф, при полном наборе регалий, стройный, с лицом, по-лошадиному хорошим, зорко оглядывал вновь прибывших: все ли на них есть, все ли благополучно.
― Господин великий казначей!
Среди прибывших выделялась величественностью и при этом неуловимой хрупкостью небольшая фигура Императора.
