Алексей А. Шепелёв – прозаик, поэт, радиоведущий, автор нескольких книг стихов и прозы. В том числе книг «Maxximum Exxtremum» (М.:Кислород, 2011), «Настоящая любовь» (М.: Фонд СЭИП, 2013), «Мир-село и его обитатели» (М.: Эксмо, 2017). Кандидат филологических наук, исследователь Достоевского.

Лауреат премии «Нонконформизм» (2013), финалист премии «Дебют» (2002) и премии Андрея Белого (2014). Шорт- и лонг-листер премий «Красный Нос 2018», «НИМ» (2018, драматургия), «Национальный бестселлер» (2017), И. Бабеля (2018), В. Астафьева (2018), «Ясная Поляна» (2018).

Публиковался в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Нева», «Волга», «Север», «День и ночь», «Православное книжное обозрение»; «Черновик» (Нью-Джерси), «Reflection» (Чикаго); «НГ-Ex Libris», «Независимой газете», «Литературной России», сетевых изданиях «TextOnly», «Топос», «Лиterraтура», «Частный корреспондент», «Православие.ру» и др. Телеграм-канал автора: https://t.me/a_schepeljov

А поутру и мы проснулись…

Отрывок из романа
«Снюсть, Анютинка и алкосвятые» (2008–2019)

Сначала, ещё задолго до всего, было странное лето. Оно было жаркое, но невообразимо дождливое, как будто тропическое. Когда я просыпался на старом диване в новой, только что снятой на окраине квартирке, то солнце из неудачно расположенного голого окна настолько сильно тяготило меня, что я накладывал на глаза слегка скрученную, напоминающую повязку майку, иногда даже намоченную, а потом и вовсе полюбил спать под столом на кухне… Всё совсем то же, как и всегда: та же сотово-бетонная ячейка, давящая своей пустотой и прямоугольностью, те же до болезненности привычные зрению и слуху расцветочка-поклейка обшарпанных обоев и скрипящие в определённых местах полы – особо не забалуешь. Даже газету, чтоб заклеить окна, негде взять, да и возьмёшь – тут же донесут, примчится хозяйка: «Не надо, соседи скажут: алкаши живут, баптисты!». Впрочем, по молодости это всё не так ещё нестерпимо тяготило психику – разве что утром солнце. А когда, вспоминаю, куда-то направлялся, выходя из дому, то почти всегда был дождь, иногда солнцепёк совсем неприличный, но чаще всё вместе – духотища, влага и парилка… Чудовищные, не уходящие в землю и асфальт лужи, чёрная подсыхающая корочкой грязь – только наступи; блестящая на солнце, а вообще мутно-серая тепловатая вода, непоправимо разросшиеся растения, какие-нибудь обычные лопухи, лебеда или крапива – в рост человека, несуразно зелёные, неоправданно сочные…

Я ещё учился в аспирантуре, св. Ундиний служил после института в армии, вместо его алкопреподобия Максимия фигурировал тогда Фёдор, известный в альтернативной тусовке города рэпер, именуемый «сподвижник общий брат Феодор», а О’Фролов, отслужив, устроился на работу сторожем. Раз в две недели меня окончательно пробуждали сверхсолнечным утром длинные названивания в дверь, и была это не Анютинка маленькая, и не быстро позабывшая дорогу ко мне юная Инна, и не Федя-бро (с коим я надуплетился накануне, и надуплечивался почитай что каждодневно), а сам лично О’Фролов: только что с дежурства (нет и девяти!), получивший аванс (стопка из энного числа полтинников!), с большой спортивной сумкой с неизменными в ней четырьмя бутылками относительно дорогого пива («Золотой бочечки», – лопочет, – для затравки…»), а с пятою откупоренной и специфически пахнущей, в руке… – курит, улыбается, как Марфуша какая-то русская… Я почему-то эту «Бочечку» не жаловал и даже не раз упредительно об том выговаривал, но после его прихода начиналось такое, что даже я забывал, с чего был почин…

Когда гость уезжал, я шёл на Кольцо, долго сидел и курил там в одиночестве или кого-нибудь встречая-провожая, пока наконец не встречал, как бы случайно, Фёдора, издалека начинался разговор, а когда стемнеет и все разойдутся, постепенно, тоже как бы невзначай, вступали в свою фазу позорящий своё название портвейн и (или) полуночный, сугубо не способствующий общенью, здоровью и опохмелке своими утренними остатками напидок «Рябина на коньяке» – в количествах почти таких же, как мы с О’Фроловым в его черёд жрали пиво.

«А поутру они проснулись…» – мы даже как-то с Фёдором сию великолепную шукшинскую вещицу невзначай прочли вслух, не в силах оторваться – от чтения и от своих лежбищ. Хотя он книжек особо не любитель.

– Значит ты, Федя, – рассуждаю я почти сам с собой, лёжа (всё настолько болит и ломит, что как будто бы и не лёжа: сушить крокодила – вспоминается армейское выражение от только что отдавшего долг Родине ОФ) на невыносимом солнцепёке коряжки, – предпочитаешь водку?..

– Я – предпочитаю, – весомо заявляет полувиртуальный визави, приподняв бритую голову, осклабившись, но не расслабившись. Полёживает себе на полу как ни в чём не бывало – Саид такой из «Белого солнца пустыни». Весьма смахивает он на Уилла Смита какого-то, даже весьма, только добропорядочность его обманчива: то будто клыки покажутся, то когти, и главное – блеск в глазах, как в зверинце у тигра.

– Плакат рекламный, билборд на обочине: «Я Предпочитаю». Подпись: Брат Феодор. И рожа Феди, осклабленного, простите, оскаленного, с бутылью, но по-современному не расслабленного – болезненно-затравленого…
Я приподнимаю голову с грядушки дивана, пытаясь изобразить собеседника, а он, приподымаясь на локтях на полу, сверкает взглядом оттуда.

«Федя», «брат» – это вам не мягкотелый интеллектуал, мало чего акромя книжек в жёлтых обложках и ароматических смесей нюхавший, это самый что ни на есть типаж отъявленный – не голливудско-целлулоидный, но действительно выросший на улице, с самых молодых ногтей пытавшийся впитать эту уличную, хоть как-то доступную в Тамбове 90-х рэперскую культуру – во всех её проявлениях. «Нервный борец» – что тут ещё скажешь. Даже борщ он ест необычайно нервно.

– Лёх, я имею в виду не этот случай, но ты иногда меня обижаешь…

Такие вот «диалоги о животных». Да и борщей не водится…

В итоге я не просыхал вообще и надо признаться, что с О’Фроловым мы поначалу, как это ни странно, пробавлялись исключительно пенным напитком (!), не таким уж и бренным. Самое дешёвое пиво в мире – «Тамбовский волк» (это притом, что брянский Тамбов, в отличие от каждого уважающего себя городишка, не обременён производством ни единого сорта! – ранее, как помните, было «Уваровское»), главное потреблять его постоянно, в количествах, не дающих возможности завести речь об иных возможностях. В такие дни я обычно просыпался от звуков открываемых об алюминиевую кайму холодильника бутылочных крышек – вся в зазубринах, и ледяное пиво! Хорошо, когда есть, чем начать день, есть с кем его начать, и даже зачем… Просыпаюсь я тут же, на полу у холодильника – как можно там так заснуть, теперь для меня большой секрет. Откуда О’Фролов, я уже пояснил. Рыдваньер «Полюс» (об агрегате сем ещё поведётся речь персонально) был, после подобающих споров и пертурбаций, доставлен из деревни; вместе с ним также другой предмет роскоши – телевизор «Рекорд», ящик с выпуклым стеклянным экраном, единственная, кроме разодранного до торчащих железок дивана, мебель в «зале».

Поднявшись, восстановив организм бутылочкой-другой, достаточно взять из стопки на столе полташ, а также сумку или пакет, спуститься вниз к ларьку – с соответствующим его назначению названьем «Бумеранг»… Подняться обратно… Застолье, застольные беседы, через какое-то время ОФ оговёнивает, подымается, как старик, из-за стола и идёт, держась за стены, как старый слепой Пью, в коридор или в комнату – или просто падает со стула на пол, – а я механически высасываю ещё одну-две ёмкости и тоже… ложусь… Ввечеру я просыпаюсь от того же звука, мы охмеляемся, мерно-умно разговаривая о сущем, возвращаемся в «Бумеранг»… и всё повторяется… И нет никакой разницы, день сейчас или ночь, который час (ларец-то круглосуточный!) и какой день недели – главное О’Фролову через неделю в понедельник не проспать дежурство – на то он даже пытается впрок завести будильник!..

Первый поцелуй и «бальзам на ножках»

В подступающей коряжке иной раз такое снилось, что если зацепился дневным сознанием хоть за хвостик сновидения, целый день мог пробыть, если был один, придавленным образами и смыслом увиденного, или, если с ОФ, полдня пересказывать друг другу, вспоминать и восстанавливать детали, или сразу хватать карандаш и бумагу (что большая редкость – наличие самих сих предметов в чистом виде) и записывать! Но чаще всего это были напрямую не связанные со сновидениями как таковыми, а просто приходящие при раннем накоряжном пробуждении мысли, образы, идеи, строки. «Слова ложатся на бумагу – /когда садишься на корягу…» Таковые обычно фиксировались мной как есть – в прозе, без всякой фильтрации и озвучивания, а О’Фролов по большей части создавал на глазах у изумлённой публики (привыкшего меня и вовсе не привыкших к такому гостей) стихотворные миниатюры, порой целые гроздья, причём самой разной тематики и жанровой принадлежности. «Осенило!» – глядя куда-то туда, неожиданно провозглашал он и лихорадочно кидался искать обломок карандаша или изжёванную пасту от ручки, отодрать от какой-нибудь книжки, а то и от обоев или от подвернувшегося моего реферата клочок бумаги… Эти «изразцы», как правило, какие-то полукруглые, поскольку каждый из нас отрывал от чужого листка-осьмушки свой, бегло-бисерно исписанные во всех возможных направлениях, а то и в несколько слоёв, валялись где ни попадя, а иногда и применялись в хозяйстве – никакой даже хлебниковской наволочки! «Ещё напишу!» – провозглашал, расточительствуя, ОФ, а я, по природе бережливый, только вздыхал и злился. Хотя, конечно, ни у кого из нас никогда не было высокопарной интеллигентско-романтической зацикленности на том, что я, мол, поэт, литератор, что-то там путное своими карякулями выписываю. Самый частый вопрос, который нам задавали: «Сам написал?!» – и это ещё в качестве поощрения. Иногда, может, и пробивалось некое природно-авторское фрондёрство, но весь байронизм его тут же аннигилируется самоиронией – вот к какой здоровой черте характера приучает таланта сельпоманская среда!

После того, как у меня чудесным образом образовалась маленькая Анютинка (после чудом пережитой первой ночи спросил её: «Будешь ещё со мной спать?», и она согласилась, восприняв, однако, пресловутый глагол ещё более буквально), я узнал, что иногда даже и я говорю во сне. Хоть я и учился в аспирантуре, но научного в моей натуре было не больше, чем внешнепоэтического, я даже не знал, к примеру, анекдот про аспиранта, перебившего сетования профессора о нежданно приходящих научных идеях: «А я вообще сплю с секретаршей!». Анютинке, что и говорить, весьма повезло, что во сне я не так многословен, как в своих произведениях и накоряжных накухонных выступлениях. Вынужденно конструктивный, мелочно озабоченный домашним хозяйством, на трезвую голову я шепчу, как вы помните, про картошку… В другом же агрегатном состоянии, мне показывают стенограмму, я, едва коснувшись дивана, тут же облевался этой картошкой в угол. А то и глаголю: «…Маслена с орехами и овощами…» Видимо, ось бытия, как те же поэзия и фронда, и через подгнившую картошку пробивается: в так называемой мифопоэтике «ОЗ» приход Маслены, некого всеобщего Насоса, сродни описанному выше эсхатологическому уик-энду, когда целую неделю все будут от души – то есть в том числе без страха наказанья – веселиться! – катать друг друга на котах и прочее. На тройках, с бубенцами, в красных рубахах, с самоваром и баранками – а тут, правда, орехи и овощи и какие-то…

Анютинку всё это не особо сильно удивляло, поскольку почти весь набор чудес был предъявлен ей в первый день, когда я привёл её в своё новое жилище – с дождливого Дня Города, да ещё с подругой…

Я сразу предупредил: «Предупреждаю! Всё, что описано в моих произведениях, может предстать пред вами воочию! (Они с Улечкой заулыбались, понимающе кивая…) Вспомните и осознайте: всё!» Не помогло даже то, что в ответ на последовавшее замечание о том, что сам я какой-то не праздничный, а мрачноватый и злобный, я бруталистически воскрикнул: «Потому что я Хо-чу МЯ-СА!!», и едва провозгласив сие, аффектно-эффектно взмахнул рукой и на лету схватил воробья!

А с ним экспромт:

И вы, надменные потомки,
Известны трезвостью… –

небольшая переритмовочка, характерная и для праотцев-классицистов, и тем паче для нашей облегчённой брейкбитовой поэзии, –

как мы – нетрезвостью – своей!.. –

и далее мы с ОФ вдвоём практически в один голос:

И в рот вам кот,
И в руку – воробей!

Девушки захлопали. Я, как дирижёр или фокусник, ещё раз взмахнул, и воробей тут же вернулся в пространство и порхание. Так был представлен О’Фролов Великий, бывший на отходняках от утреннего, с водочкой, представления его брату Феодору. После сей несуразной, но и впрямь выразительной концовки ремикса, опощрённый, он тоже всю дорогу что-то ласково снюстил, остроумничал, а дома написывал и зачитывал вирши, что-то нажаривал и угощал, но уже минут через сорок, выкушав добрую часть всё же купленной для него водки и осознав, что меня больше интересует не а-ля анджелино-джолиевская – такими бы губами да мёд пить! – подружка, а собственно маленькая Анютинка, в мгновенье преобразился: демонически оскалившись, провозгласил: «Красивая внешность ещё не означает душевной красоты, а тем более ума – скорее наоборот». При сем тосте Улечка психанула и резко куда-то убегла. Она подумала, что Анютинка устремится за ней, я тоже так подумал. Я на бегу успел поглотить остатки эфемерной закуски, и мы пустились вдогонку, но налегке. После короткого объяснения между подругами, гордая красотка почапала под дождичком к остановке одна, а мы пошли тем же маршрутом за нею, но в ларёк. Поцелуй в струях воды и чуть не по колено в воде был и вправду чуть не романтическим, но недолгим.

Я даже подумал о синице в деснице, лёгкой добыче – почему-то подумал тогда, что чем умнее девушка, тем легче её добиться. Невольно поймать, сжать в руке – одно, а дальше что? – сколько ещё может быть всего, всех этих пассов, брейкбитов и фокусов…

Прибравшись немного на кухне за О’Фроловым, переодевшись в моё трико (она) и закатавши одёжку (я), мы долго сидели за столом, разговаривали и пили баклажечный сидор, пока отрубившийся в комнате Великий не восстал там впотьмах и громогласно не воссал прям на пол. Мы целомудренно не обратили на это почти никакого внимания, тем более, что вслед за сим он лёг сам, но уже не на диван. В разгар наших посиделок (в основном коллоквиума, изредка прерываемого характерными звуками из комнаты), уже очень поздно, раздался звонок в дверь и во всей красе предстал брат Феодор: измокший, запыхавшийся, с бешеными глазищами навыкате и с двумя бутылками «Девятки» и пачкой сухариков. Еле ворочая языком и членами, он высказал что-то про «массовый отстой» и «облупиться колёсами», и как долго он искал мой дом, высодил кружку сидора с пивом и прям за столом вырубился. Я тоже опрокинул вдогонку всё что было и, предложив гостье остатки найденного где-то под раковиной столетне-сомнительного лечебного хозяйского бальзама (нечто вроде квасного концентрата или олифы), сохранявшегося, по-видимому, на особый праздничный случай лет через сто, выжрал дегтярную муть сам и предложил лечь спать.

Присутствие в полутьме, на нижнем ярусе – будто где-то на периферии восприятия – коматозного стихотворца, возлежащего в аккурат на границе своей собственной лужи, меня нисколько не смутило и я начал, по словам маленькой, «ужасно» к ней приставать. И вовсе не собирался ограничиваться поцелуями, навязчиво вещал, что «Хочу посмотреть твои трусики!» и пытался лезть в них. Она отбивалась, можно сказать, почти так же мужественно, как я лез, и всё это продолжалось бы довольно долго, и кто знает, чем бы закончилось – вряд ли викторией над викторианством – если б не раздавшийся на кухне грохот. Это упал, опрокинув всё со стола, брат Феодор! Мы выбежали, включив свет. Не поранившись об осколки, как ни в чём не бывало он восседал опять на стуле, серьёзный и величественный, и, подперев висок рукою, спал. Причём лоб его венчала прилепившаяся этикетка «СУХАРИКИ КЛИНСКИЕ С ДЫМКОМ»! – над чем мы долго смеялись, а потом даже мирно уснули.

Но ненадолго. Среди ночи я вдруг страшно заорал, разбудив Анютинку. «Что случилось?» – в испуге тормошила она меня. «На ножках!» – конвульсивно дёргаясь, полупроснувшись вещал я. – «Что на ножках?!» – «Бальзам!» Ей сразу представилась представившаяся и мне картинка в стиле Босха: глиняная бутылочка бальзама на ножках! Но мне оное, наверное, закономерно явилось лишь потом, при пробуждении, а сейчас меня как пить дать кусал циклопический свято-ундинистский рот из будущего – просто свело ногу. «Икры!» – заорал я, сгибаясь к ноге. «Какие икры?!» – всё больше недоумевала и пугалась маленькая. «Олимпийские!..» – вяло пояснил я, перевернулся на другой бок и опять захрапел.

Отягощение холодильником

Поутру, худо-бедно проснувшись и гипотетически пересаживаясь с ражек на коряжку, все очень долго и весело являли «На ножках!». Особенно усердствовал я, беспрестанно повторяя утрированно писклявым голоском на все лады – чего-то другого (несмотря на разворачивающуюся у меня под носом детективную историю) от меня было добиться невозможно. Маленькая Анютинка захотела забрать со стола оставленный там вчера свой маленький кошелёчек, но его не было. Не было его и в окрестностях. «Н-на но-ж-ках!» – ещё более утрированно пищал брат Феодор – крупный, спохмельно-дикий, трясущийся, завёрнутый в старое покрывало, напоминающий пресыщенного развратом римского патриция, за которым ни свет ни заря пришли.

«Так, кто будет обыскивать Федю?» – безо всяких обиняков разрешила вопрос Анютинка. Вспомнилось, что брат наш после спал тоже в комнате, закатавшись в «плед», устроившись на полу, на свободной от ОФ сухой местности, и всю ночь из него – «сквозь сон» – сыпалась мелочь. «Да чё сразу Федя?!» – с видимой обидой неистовствовал верзила, неистово ища по закоулкам и особенно истово предлагая «посмотреть в сортире». Весь квадратный метр вокруг унитаза был изучен до буквальной тошноты, все пятаки и пятиалтынники и по сухому, и по почти высохшему были собраны и тщательно сочтены – нервный Федя чуть ли не по отметинкам-чёрточкам признал в них свои… но вопрос состоял и в том, будет ли нам чем «освежиться» или же нет, и насколько сильно. После полутора часов (!) поисков неожиданно послышался возглас зашедшего в уборную брата-сподвижника. Чудесным образом кошель вернулся, но без основного содержимого! И потом добрейший дядя Фёдор всё же был вынужден купить нам на свою мелочь одну бутылку пива.

Пред Анютинкой, конечно, было неудобно. Да и вообще, надо сказать, даже если очистить пространство от сегрегатов, комфортабельности вокруг никакой: из дивана железяки в буквальном смысле острые торчали, как будто там какая-то жатка от комбайна задрапирована; стол на кухне и пара табуретов, телеящер на полу с отодранной задней крышкой, холодильник, естественно, работающий, как трактор. Самих нас, меня, в частности, всё это, я повторю, тогда не так ещё невыносимо угнетало: здоровье и нервы ещё, наверное, колосились, философско-игровое восприятие будней превалировало, плюс чем-то и усиленная алкоамортизация действительности помогала.

За Анютинку я в первые дни беспокоился, но довольно скоро выяснилось, что она из тех, кто живёт не заботами и влечениями общепринятого, а чем-то ещё из детства, для многих в её возрасте уже малопонятным.

Мы, конечно, на причуды горазды, не сразу просечёшь, и она нас всё же не всегда понимала. Например, когда О’Фролов явился к ней с розой в руках, она подумала, что «вот какой романтик Саша», и что, наверное, где-то сорвал по дороге, а не то, что я купил на последние, лишив концессионеров подкрепления. Но это мелочь: как потом узналось, она вообще тогда думала, что нам именно так жить – нравится! Таковому признанью как не рассмеяться, но добродушно, а отсмеявшись, и призадумаешься. Ведь всё же на коряжке (на маленькой) лучше всего срулить домой – поесть, отдохнуть, помыться, почитать, посмотреть ТВ, что называется «отойти» – восстановиться телесно, интеллектуально-морально забыть свою вину перепоя (а может и ещё чего), покинуть и забыть хотя бы саму обстановку. У Ани алиби – работа, дом, друзья; Федя так и заявлял прямым текстом: «Хоть пожрать нормально!..» – и ничем его уже не удержишь. Особливо когда деньги на исходе (сначала он выжимал всё до последнего пятака – 5 коп.! – и лишь затем признавался, что у него тоже «децл есть» и тоже честно пропивал все, оставляя себе в качестве пути отхода два рубля на автобус, иногда то же дозволялось и мне); или их вообще нет (мой путь отхода – 56 руб., моя Сосновочка далече, да и с чем я туда поеду – хоть и безропотный, но всё ещё безработный?). А вот О’Фролов, если бы мог, наверно, пребыл бы со мной вечно!

И мы с ним, по его выражению, «находясь совместно», чувствовали себя самозабвенно органично – пока не пришли большие коряжки. Когда сколько дней пил до этого, столько и окаряживает. Дни и ночи непрерывных, без сна, стенаний на два голоса, расхаживаний туда-сюда по пустой опостылевшей квартире – то жаркой, то холодной «бетонной клетке», в которой – каждую минуту сие осознаёшь – находиться невозможно! – в поисках хоть чего-то!.. Каждые пять минут заход в сортир – мочиться (каждые две минуты прихлёбывается вода или чай), то опустошаться извержением снизу (в основном я), то сверху (в основном он)… ищется еда (уже самые «остатки остатков» – в основном я), курение (потрошение размокших бычков из мусора – в основном он), невозможно ничего делать, невозможно лежать, как нормальная заскорузлая алкашня отлёживается, – только, охая, неосознанно искать хоть что-то… И это хоть бы что-то даже уже не спиртное, и не деньги – а не знамо что, как в сказке! Физическое состояние как у гипертоника и гипотоника вместе взятых, а морально здесь уже чувствуется нечто зловещее, отчаяние тотальное, сопоставимое разве только с отчаянием перед ражками, когда больше недели не вкушал вообще, но то хотя бы не вдруг приходит, накопительное, а тут – все сто пудов зараз! Осознаёшь, насколь сей змий хитромудр и коварен: просто так он ничего не даёт. Но всё равно чисто по-русски где-то внутри моментами даже проклёвывается мысль о некой органике: когда организм полностью разбит, он как бы приходит в соответствие с окружающим.

Именно в таком состоянии, понемногу фантазируя, мы придумали Отягощение Холодильником. Дабы жизнь ещё больше не казалась Масленой, нужно в таком состоянии взять тяжеленный рыдван «Полюс» и отправиться с ним… ну, хотя бы в Дом Печати к Анютинке! Подняться бодрячком спозаранку, сделать зарядку, подкрепиться, сначала стащить его по лестнице, потом доволочь до остановки (благо тут невысоко и недалече), и здесь – внимание! – вместе с холодильником втиснуться в битком набитый утренний автобус… Реакция водителя – очень доброжелательная, оплатить багаж – пожалуйста! Реакция пассажирской публики – сама предупредительность! На другой конец города, когда все лезут, как фарш из мясорубки – извольте! Но куда ещё доброжелательнее реакция – когда мы прём его на том же автобусе обратно!! А ещё лучше – когда завтра в тот же час едем туда же, и послезавтра – тоже так же!

Мы представляли всё это в лицах, и загибались от смеха, осознавая, что просто выйти на улицу, безо всякого холодильника – поступок героический, кое-как добрести до ларька… А куда-то в таком состоянии поехать – вообще фантастика, притом ещё, что всех оставшихся монет не наберётся и на один билет! И уж без холодильников здесь такие «салонные» сцены происходят, что с оным поистине был бы перформанс самой небывалой сути!

Вот дружно взялись – р-раз… и поволокли… Доводилось нам волочь всякое, особливо хозяйственному О’Фролову. Раз он примерно таким же макаром – в троллейбусе и пешком – уволок c филфака глобальную пишущую машинку, весьма нам пригодившуюся. Тоже неподъёмная, но тогда хоть не с будунища. Ухватиться-то несподручно, всё какое-то остроугольное да ещё дурацкая решётка охлаждения. Кое-как, почти вприсядку дочалили до двери, открыли… «Лёнь, а может ну его?» Так он и стоял в дверях два дня, благо там курица была многонедельной заморозки – стратегический запас на особо чёрный день, всё невозможно было её из морозильника выковырнуть – сама собой оттаяла…