Анна Аликевич

Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой).

Апология человека ищущего:

постмодернизм и его метаморфозы

О поэзии Владимира Козлова

Поэзия Владимира Козлова — это голос разочарования и веры. Человек утратил себя всеми возможными способами, но природный мир всё так же его колыбель и опора. Осознание, что современный индивид не друг не только окружающей его Вселенной, но и самому себе, идет еще из учения Андрея Платонова. Жизнь в смысле созидания и приятия давно оставила такого лирического героя; если человек Платонова способен любить только что-то сиротливое и незначащее, да и то далеко не каждый человек, то герой Козлова — потерянная личность, он оторван от своей матери — подобия языческой богини земли, и отчим его — космос потребления. В книге «Техники длинного дыхания», которую можно назвать программной для автора, заложен мотив тройственных взаимоотношений, вернее, «троеборства»: девственный мир, цивилизация и индивид вступают в полилог-борьбу. Однако долгожданный перевес никак не наступает и ситуация становится затяжной, то есть привычной.

Такие мотивы в современной поэзии нередки: непознанный, но животворящий мир природы вступает в различные взаимоотношения с персонажами поэзии Ростислава Ярцева, Софьи Дубровской, Владимира Кошелева. У Ярцева герой нуждается в покровительстве мира растений и природной памяти; у Дубровской человек не просто слаб духом — он становится опасен для мира Творения, он разрушитель; персонаж Кошелева, подобно альтер эго Евгении Липовецкой, ощущает родство с микромиром лягушек, жуков, болотных духов — это некая призрачная игра в укрытие, в близость. Индивид Козлова одновременно максимально отчуждился от породившей его стихии земли, он почти пластиковый продукт мегаполиса, но вместе с тем внутри него огромная тоска размером с Бога, имени которого он не знает. Это не очерствевший и забывший свои корни субъект — напротив, подобно герою Гоголя, убившего Ивасика за богатство, он постоянно пытается вспомнить нечто, ускользающее от него. Стремление к гармонии и единству, которые практически недостижимы, превращают его в тоскующего странника, тщетно взывающего к утерянному дому, которого больше нет.

Продолженный устройствами в пространство
и соблазняемый то кисками, то краской
афиш, плачý я обращенным в слух
желаньем нравиться все большему числу
за легкое касанье принятого лайка,
кто знал, как непосильна эта плата —
такая мелочь: мир не вызывает боль —
он лишь настолько есть, насколько стал тобой

Пространство деконструкции — вот перманентная эпоха, в которую попадает герой Козлова. Это можно назвать и поиском, и унаследованным постмодернизмом, и разочарованностью в себе и ближнем, и перенасыщенностью знанием без понимания, что теперь с этой информацией делать. Такой индивид богат, но беден, имущ, но нищ, свободен, но в неволе. Потому что он оторван от своих первоначал и мечется по плоскости, будучи неспособным проникнуть вглубь: само существование ему не в радость. Разумеется, это явление связано с «большими» историческими процессами, отразившимися на современнике, он лишь поле. Подумаем о том, что в принципе можно деконструировать? Прежде всего, это политические и идеологические конструкции, как это произошло в 90-е. Причем на смену разрушенному строю приходят, возможно, еще более монструозные временные «формы общественной жизни». Безусловно, перед нами персонаж с опытом наблюдения и перенесения всего этого. Затем, религиозные представления, которые подвергаются искажению, утрате, потере — разумеется, этот процесс сложнее и дольше, но и он присутствует. Наконец, «низложить» можно самые буквальные вещи, например, классическую поэтику, превратив силлабо-тонику в гетероморфный нарратив. Ведь слово, речь — это тоже тень религии, одна из ее ипостасей. Когда мир меняется, и речь, отображающая его, меняется. Гармония есть музыка, внутри лирического героя Козлова обретается ритм, который созвучен процессам его времени. Перед нами не только распад предыдущей цивилизации, но и потребность — в первую очередь потребность! — создания новой, мы наблюдаем процесс зарождения новых опор, а одновременно и того, на что, как оказалось, опереться невозможно. На идею потребления для потребления, например.

Частный человек,
победитель холодной войны,
сделав лицо,
гордо бредет вдоль проезжей части.
Это раньше считалось,
что желанья его срамны —
теперь же он частный.
Частный.

Он занимается страхованием,
ездит в галстуке по хоромам.
В этом месяце он
эффективнее, чем сосед.
Ну а дома он слушает
«Гражданскую оборону»
и не ходит на выборы:
его кандидат — «против всех».

Думая о лирическом герое Владимира Козлова профанно (Лирическом? Здесь это звучит насмешкой!), мы представляем крайне далекого от самого автора персонажа, чем-то похожего на главного актора культового кино нулевых «Любовь по-американски». Как проницательно Надя Делаланд характеризует его в своей рецензии: «Герой мифа тогда оказывается не древними Сизифом или Прометеем, а современными Бэтменом или Человеком-пауком». Да, это индивид «среднего» городского класса от 28 до 37 годов — лучший возраст, с классическим по настоянию родителей, но мало приложимым в жизни образованием, с актуальной профессий в бизнесе, у которого, в общем, всё отлично, и время за него, и серьезных трагедий не случилось. Однако внутри него звенит пустота, внутри множатся воображаемые дороги, крутится барабан, он мучительно боится, что упустил в жизни самое главное — себя. Пока он сидел за партой в воскресной школе, но так ничего и не понял о Боге, пока его мариновали в экономическом колледже, чтобы ныне в офисе он делал ошибку в трех местах, пока он читал деду газету по вечерам и ходил на свидание с третьим номером груди, проходила его единственная жизнь! Каковые его собственные политические взгляды? Есть ли у него твердые убеждения? Что и кого он любит? Сделал ли он в жизни хоть что-то сам, неважно, хорошее или плохое? В той второй, тайной жизни, в которой он так и не превратился в Спайдермена, хотя комиксы всегда исправно читал! Время вышло, и нужно отвечать, наконец, на трудные вопросы, зачем, для чего и почему. А герой несостоятелен, птенец-переросток, не сформировавшийся в своих основах. Он может кричать, что он же построил дом, ну пусть не построил, но ипотеку же платит; что он же вразумляет своих неблагополучных отпрысков по мере сил, родил, продолжился, если можно так выразиться; и вообще, он молится за обедом и ходит на родительское собрание, гражданин и отец семейства. Но он ли это? Развитие сюжета в фильме мы помним — «законопослушный гражданин» стремительно разрушает свой сложившийся образ: впервые в жизни покупает травку… у поклонника собственной дочери, влюбляется в ученицу выпускного класса, бросает привилегированный офис и становится продавцом на бензозаправке. Лучше поздно, чем никогда! Чем вызывает ненависть, непонимание и шок у жены, детей, соседей и друзей, но зато, наконец, делает то, чего не делал никогда прежде, — становится собой, впервые видит себя настоящего, и понимает, что смысл жизни — в самой жизни, ее непредсказуемости, дорогах, вариантах, в поиске себя. Можно по-разному относиться к такой философии. Однако признаем, что «человек ищущий» — именно это, по сути, и есть (анти)герой Козлова. Разумеется, мы должны понимать, что образ персонажа не накладывается в данном случае на фигуру нарратора или автора, более того, синтез примет времени, сконцентрированных гиперболически в одном лице, может порождать противоположную поэту крайность. Воображение читателя заполняет лакуны, используя тот материал, который дал индивидуальный опыт, таким образом, на две трети прочтение формируется из зрительско-читательского наследия.

Слышишь, как Федоров Леонид
на своих двух аккордах залип?
Чувствуешь запах лип?
Джонатан Франзен пишет роман.
Снаряжает ребенка маман.
Чудеса неподвластны умам.

Выживший пусть позвонит,
мы достанем пластинки болид
и под пение Аонид
унесемся в затерянный мир,
извлеченный такими, как мы,
из грудной непроглядной тьмы.

Любопытно, что, помимо собравшегося из фрагментов эпохи и нашего воображения «героя», которого мы определяем как центрального, в книге присутствуют и другие значимые «маски». В силу ее эпического начала, скорее не выдвигающего лишь одну фигуру, а множащего представителей поколения или их отражения в воде времени. Все это можно воспринимать при желании как ипостаси самого рассказчика в разные моменты жизни, его трансформации, протеизм, однако нам удобнее оценивать это как галерею личностей. Здесь важно не забывать, что поэзия — все же не повесть, не хроника и не кодекс убеждений, а совершенно обратное — дымка над временем, и потому дотошно допытываться, «что же хотел сказать автор», «сколько же здесь персонажей», «как события коррелируют с фактами», по крайней мере, не совсем уместно. Три мудреца — философствующий о бытии («Слышу тебя иногда, древний Тетис. // Океан отступил в ноосферу, язык, // в телевизор с ревущий рекламой крема. // Твои гады теперь — наши дети. //

Берегами своими я чувствую зыбь. // Размывает их чистое время…»), протестующий против своей пассивной позиции, комплекса жертвы («Я тоже по молодости изъяснялся элегиями // и после был жертвой людей с привилегиями. // Я тоже смотрел круглым глазом на многообразные бедствия // И свою ни на минуту не признавал ответственность…») и экзистенциалист, осознавший, что Мефистофель его попросту обманул («Потом надеялись на технику пикапа, // но статпогрешность там великовата — // в итоге постоянно щупаешь не ту, // чью сходу был готов додумать красоту…»), пытаются разойтись на этом пятачке, но возникает разноголосый хор, а не полилог — впрочем, это и есть музыка времени. Подобно собранию кардиналов, где у каждого собственный мотив и темное прошлое, но невысказанная цель одна, «народ Козлова», если можно так выразиться, в отличие от «народа Платонова», хочет не только просто жить на этой земле, и жить относительно терпимо. Он мечтает еще и строить свою судьбу, быть личностью, познавать, любить, то есть претендует на все высшие функции. Не то что примеряет сверхчеловека ницшеанского, однако со времени позапрошлого века потребности интеллектуальные и духовные явно возросли, даром, что удовлетворение их никак не наступало. Наступит ли теперь?

Мечтавшие побыть другими,
но не готовые на гибель,
мы видим бабочку-богиню —
когда она вспорхнет,

меня и весь мой век железный
немедленно проглотит бездна,
и выпустит, и снова тесным
кольцом сожмет.

Поговорив о герое и его двойниках / свите, посмотрим на авгиевы конюшни, то есть осваиваемое им пространство. Безусловно, это постмодернистское детище, «по утрам надев трусы, не забудьте про часы», все перемешано со всем, вечная любовь и лайк в студию, освоение целины и приход рэкетира, романс Алябьева и употребление неизвестного напитка. Эпоха эклектики превращается все в цветные фантики, в том числе и самого человека, рождая его портрет в интерьере позднего Пикассо. Обесценивание ли это, «послание, что все сгорит», как говорил Джокер, урок от противного? Дело в том, что такая поэзия ничему не учит, кроме того, что мы сами из нее извлечем. И вот что мы вылавливаем из Леты: чувства и отношения обесценились, гораздо важнее, как ты выглядишь, что ты слушаешь, какая у тебя модель авто. Неважно, что все это ты не создал, в конце концов, и себя самого ты не создавал! Расподобление, почти хаос в то же время происходят не от скудости (как у Платонова), а напротив, от избытка! Слишком много культуры и наследия, пока уже не затошнит. Слишком много Голливуда и вариантов приложения себя. Все целлулоидное, ненастоящее. Где же под этим человек? «Тишины хочу, тишины?» Однако герой не кричит об этом, вышибая окна в аудитории, это не экспрессия Вознесенского.

Видите ли, есть много способов указать, что перегруженность требованиями времени при невозможности вернуться к себе, «проснуться к человеку» — ведет в тупик. Традиция разочарования накапливалась долго, она вращалась в бензопиле у Еременко и засыпала в груде бутылок у Холина, дрожала в тазе с круглыми дырками по ободку у Кубрика и еще даже не у круга, а у широкого поля авторов. Эта проблема оскудения ценностей начала накапливаться с самой оттепели, если говорить серьезно. Выхолощенное пространство конформизма породило подпольное течение, и после 70-х определился поток, направленный к перестройке.

Подспудные явления обрели силу в 90-е и нулевые, когда современники вышли из кризиса материального слома к новому всплеску благ. Слишком долго через трубочку под водой дышали те, которых затем бросили в радужный бассейн европейско-американской доступной культуры. Произошло захлебывание, спутанность, потеря себя. Вот это пространство водоворота, которое мы прекрасно видим у Леонардо в графических набросках, и отражает состояние космоса Владимира Козлова. Из водоворота выходят спруты и сирены: важные уроки, ценные наблюдения смешиваются с ничего не говорящими наборами воспоминаний.

Если человека взять за пятку и обмакнуть
целиком в одиночество, он станет неуязвим,
но важно чтоб эта пятка осталась незащищенной,
иначе это уже не человек.

Вот как оценивает весь процесс критик Елена Погорелая: «Слишком уж откровенно выбрасывается из котлованов и карьеров вся эта «словесная руда», из которой — после долгой работы прочтения и привыкания — вдруг сверкает граненое слово. Отчего это, неужели нельзя было «извести» тысячи поэтических «тонн» не на наших глазах? И только вчитываясь — страница за страницей — в неровные, скрежещущие и тяжеловесные строфы, сопоставляя судьбы и сюжеты офисного клерка, причитающего над уродством действительности, молчаливого и «слепого как крот» земледельца, наемника, варвара, понимаешь: нельзя. Неупорядоченность, хаотичность реальности с трудом поддается процессу гармонизации, однако автор не обещает читателю скорого результата, а предлагает ему поучаствовать в этом процессе…»

Поэзия здесь не дидактична, как уже говорилось, но и не мелодична, она уже не столько лирика, сколько эпос, не столько рифма, сколько ритм, она всё со всем, и одновременно ничто. Потому что искусство бесполезно. Смысл же в нем есть, может быть, самый главный. Теперь несколько слов об авторе. Не смеется ли он над нами — потихоньку и в лицо? Человек он неоднозначный, подозревать его в пародировании, в передразнивании современника, несмотря на внешне эпический вид поэзии, мы вполне вправе. Афористичность, игра в классики (кто назовет больше), отталкивание от известных и не очень литературных текстов и философских максим, причудливое смешивание их и получение непредвиденного итога… Всё это наводит на мысль о запутывании, умышленной игре с читателем, чтобы он споткнулся и разбил себе нос, чтобы он обесценил свои позиции, повлекся за словно бы чем-то новым, неожиданным — и вдруг получил абсурдистскую конструкцию. А потом публицист скажет, что «здесь поэт пытался сконцентрировать и передать вещество времени, ухватить его текучую и противоречивую суть», и тоже будет по-своему прав.

Пространство поэзии Козлова я бы определила как игровое. Несмотря на избранную форму и личину нарратора. Арлекинада — это не то, что читатель смотрит, а то, во что он вовлечен. Должен ли он найти у себя упомянутые пороки, или признать, что само понятие порока устарело, в новом мире все это норма? Да и в чем вред, если кто-то любит яркий пиджак, кто-то копит лайки, а кто-то не принимает собственного деда? Ведь не кошек же он вешает, в самом деле, как Полиграф Шариков? Так ли нравственнее были наши предки, как это преподносят? Кто умножает познание, тот умножает разочарование, зато как хорошо жить с убеждением, что хотя бы твой конкретный предок был святее других! Автор лишает нас такой возможности, призывая взглянуть на разгул эпохи, напоминая, что все мы люди, все человеки, и кто святой в этом маскараде? Но это не значит, что нужно плясать до скончания века, как девочка, наступившая на хлеб, в данном случае всего лишь на свой айфон, разумеется. «Я шут, я пересмешник, я любовник», — как иронически обозначил эту триаду Дж. Депп в небезызвестном фильме. Но, когда спектакль кончится, мы увидим совсем не веселого человека, и ему отнюдь не весело. Может быть, он родственник Коровьева? Что, скорее всего, так и есть, но это мы уже ушли слишком далеко от первоначального предмета.