Галина Калинкина родилась и живет в Москве, окончила РГГУ, прозаик, критик, эссеист.
Организатор интервью с интересными людьми. Являлась членом жюри Международной премии им. Серафимовича «Перископ-Волга» в 2022–2023 гг. (Волгоград) и Международной литературной премии ДИАС им. Д. Валеева в 2021–2022 гг. (Татарстан/Тольятти).
Имеет публикации в журналах «Вопросы литературы», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Урал», «Этажи», «Новый Свет», «Север», «Сура», «СибОгни», Textura, «Кольцо А», «Традиции и авангард», «Формаслов», «Интерпоэзия», ЛИTERRAТУРА и в «Независимой Газете» («НГ-Exlibris»).
Автор книг малой прозы: «Поверх крыш и флюгерных музык» и «Идти по прямой», а также двух романов «Лист лавровый в пищу не употребляется» (сага о старообрядцах) и «Голое поле» (о галлиполийцах).
Лауреат и шорт-листер международных литературных конкурсов им. Бунина, Катаева, Короленко, Анненского, «Русский Гофман», «Антоновка 40+», «Неистовый Виссарион» (критика) и Волошинский сентябрь» (критика). Лонг-листер конкурсов им. Ф. Искандера, П. Бажова, и премии Ясная Поляна – 2023 за дебютный роман.
Хоматенд
О книге Ольги Аникиной БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА, ЧЁРНЫЙ ЭКРАН (2022, Лимбусс-Пресс, Санкт-Петербург)
Откликнуться на книгу Ольги Аникиной — кандидата медицинских наук, поэта и прозаика — подтолкнуло любопытство к темам современного русского романа, поскольку собственный интерес автора этого отклика пролегает через исследование исторических эпох, отстоящих от нас лет так на сто-сто пятьдесят. Взяться же за описание нашей действительности, практически в режиме реального времени, иногда на пару десятилетий, не более, отходя назад, есть уже некоторая авторская смелость. Тут можно не учесть эффект близкого присутствия или наткнуться на недовольство реально существующих людей — прототипов персонажей.
Герой книги «Обезьяна» Юрий Иванович Храмцов — одинокий мужчина-сиделка 50-ти лет, в прошлом реаниматолог/диагност, по психотипу ипохондрик-наблюдатель. Он не общается с бывшей женой и лучшим другом. Храмцов — когда-то практикующий врач, ныне разбирающий архивы почившего профессора и его дочери. Герой называет себя сумасшедшим, находит свою историю болезни. В детстве не посещал детсад, вырос на пище из больничной столовки. Интроверт и социопат. Не верит ни в психоанализ, ни в Бога.
Авторское изложение истории Храмцова намеренно «рваное»: сперва 2023 год (книга издана в 2022-м), затем 2019-тый, за ним 1995-тый; то повествователь — доктор, то сам уже пациент палаты с решётками на окнах. Отрывистость изложения истории добавляет интриги, о некоторых событиях мы узнаём постфактум, к примеру, из обсуждения последствий.
Дочитав до конца, понимаешь, фрагментарность не рушит стройности изложения. На точке входа и далее у читателя одни вопросы по поводу главного героя и сюжета. Но автор, не акцентирован на возможном читательском недоумении, он центрирован к своему внутреннему, к задаче текста. Предположим, автор проговаривает историю, которая, будучи озвученной, пусть и с некоторым художественным домыслом, выправит что-то не только в жизни героя, но и самого автора. Повествование ведётся от первого лица, а мама Надя, Лёля, Вика, Сашка, Э. Д., женщина-психиатр — правнучка Луки Крымского — это всё приходящие и уходящие персонажи, важные для рассказчика, но до поры не проявленные для читателя.
Помимо личной истории в книге с действующим лицом — практикующим доктором — затронута линия состояния городского медицинского обслуживания, давления системы и профмира на молодого специалиста. «В те времена полстраны выглядело как бездомные… Работа не приносила ни денег. ни радости. Лечить больных было нечем: в качестве гуманитарной помощи два раза в год в отделение поступали просроченные антибиотики и расходные материалы. Остальное покупали сами пациенты, вернее — их родственники. Кого родственники не могли обеспечить лекарствами — те уходили. Не прощаясь»
Острая тема. И затронуть её — иметь личное мужество. Но тема насущная, тема пристального общего внимания и к тому же на её фоне развивается внутренний конфликт главного героя романа, который отделение интенсивной терапии называет «трупосборником» и постепенно эмоционально выгорает на службе. «Ты помнишь учебник наизусть, но что толку».
Как бы не был закручен сюжет, какие бы дополнительные линии не появлялись, всё же из хитросплетений повествования на поверхность проступает жанр литературы травмы: детское желание быть лучше, чтобы нравиться маме (стать настоящим врачом, не лаборантом) и одновременно неизжитой страх повторить судьбу матери. «Мамино лицо нахмурено… И я тоже хмурюсь, потому что так надо». Любовь-отторжение, любовь-опасение, диктующая постулат никогда не быть похожим на самого близкого человека. Сложное чувство. «Не давали покоя тревога и беспомощность перед троицей: мама, Бог и Доктор Тюкова. …Перед маминым гневом гнев Божий показался смешным и мелким. До меня дошло, что Бог ничего не решает»
Автору хорошо удаётся зримое отображение внутреннего состояния персонажа: «…стоит, вцепившись в подоконник, и держится только за собственный крик». У автора есть точные наблюдения настроений: «иногда даже скучны люди, с которыми ты живешь» или «что-то пряталось в интонации моей будущей тёщи…может, гордость за дочь, а может, затаённое ожидание её неудачи»
Иногда кажется, что автор забегает вперёд, он знает больше, чем его герой и его читатель и неосторожно проговаривается, тем самым вводит читателя в некоторое недоумение, рвёт его логику. Например, Храмцов впервые видит родителей героини и её младшую сестру на похоронах их родственника и откуда-то знает, как сёстры в будничной жизни меняются одеждой «все дорогие вещи в этой семье покупались одни на двоих»… согласитесь, это ведь слишком личные знания, даже интимные и если они становятся известны мужчине, входящему в семью, то гораздо позже, со временем, никак не при знакомстве на кладбище. Даже если представить, что читатель получает это знание от голоса повествователя-рассказчика, то куда же тут пропадает голос героя, глазами которого мы видим сцену похорон?
Ещё пример. Храмцов получает от героини приглашение поехать на дачу. И тут же идёт подробное описание дачи, которую герой ещё не видел. С натяжкой, конечно, можно представить, что описание даётся героиней. Но когда мы переключились с монолога героя на монолог героини?
Каким-то образом герой видит, что делает героиня на этаж выше его: «Она побежала по лестнице и поднялась на второй, а потом и на третий этаж… не дожидаясь меня, она принялась открывать бутылку «Балтики» о выступ подоконника. Я принялся ее догонять»
Допустим, «забегание» можно рассматривать как авторский прием, такой, знаете, фонарик-подсветку на ключах повествования. Но поначалу возникает озадаченность: кто сейчас говорит с читателем — автор, рассказчик, герой? как герой узнал это обстоятельство, от кого? как мог видеть в темноте брови собеседницы, ещё до того, как на дачной террасе включили свет? И так далее. Но опять же, повторимся, возможно, это намеренный авторский приём.
В романе звучит такое питерско-ленинградское слово, ласкающее слух москвича — поребрик (забегая вперёд, отметим, что этот диалектизм звучит и во втором романе — «Назови меня по имени», героиня которого проживает в подмосковном Королёве). Услышав от прохожего «поребрик», ты поймёшь, что находишься в Питере. Увидев, как вокруг круглосуточно и круглогодично меняют бордюры, не ошибёшься — ты в Москве.
Ещё с одним питерским топонимом у автора вышла замечательная аллюзия происходящих событий — от провожания девушки на первом нецеломудренном свидании к состоянию верности её сестре: «…от дома Лёлиных родителей до улицы Верности я добирался долго и с трудом». Но других маркеров исключительно питерской локации не наблюдается. То есть настоящая история могла произойти в любом городе.
Тюрьмы Пиронези — трижды повторяется образ, видимо, взволновавший самого автора в момент написания романа, и он удачно вписан в повествование. Автора, вероятно, задевает ирреальность образов Пиранези, поэтому оптические иллюзии лабиринтов напоминает и жизнь Храмцова, пребывающего на грани общепринятой нормальности и аномального поведения. Хотя и «старый» Питер, центр его, можно принять за лабиринт.
Отдельно стоит отметить как мастерски автор выстраивает диалоги; они выходят лёгкими и органичными, именно так и говорят люди в обыденности, в споре, в выяснении отношений, в подпитии, в гневе, в раздражении. Через точность диалогов автор ни разу не даёт читателю усомниться в настоящести ситуаций, а в жанре реализм достоверность — это важно.
Главный герой Храмцов симпатичен, несмотря на его спонтанные страхи, пограничные состояния, застарелые фобии, панические атаки. Медик, поставивший себе приговор (по наследственности), мягкотелостью и одновременно непробиваемостью характера напоминает небезызвестного Женю Лукашина. Возможно, прототип Храмцова, если был таковой, ничуть на Лукашина не похож, но книжный Храмцов таки напоминает главного героя пьесы Брагинского. «Жизнь уплывала у меня из рук, словно рыба…»
Наблюдается парадокс: герой называет себя атеистом, но много говорит и думает о Боге, тем самым признавая его существование. И в своих отчётах психиатру анализант пишет слово Бог с большой буквы, что уже многое говорит о герое и о самом авторе романа. Впрочем, герой и слово доктор пишет с большой буквы — Доктор Тюкова.
«Обезьяна…» это в некотором роде роман перемен, потому что в повествовании меняются социальные эпохи и жизненные периоды, а, кроме того, потому, что меняются роли и статусы персонажей. У главного героя несколько ипостасей, но и второстепенные персонажи тоже кардинально меняют свои функции, к примеру, доктор Эсфирь Давыдовна, Э. Д., адресат личных писем Храмцова.
«Когда нужно, я вас переворачиваю. Меняю всё, что нужно». Хоматенд Храмцов, безусловно, и свою жизнь перевернул и поменял, выстроил, как объект непрочной бумажной архитектуры.
