Анна Аликевич

Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой).

Не должен быть очень несчастным

О книгах стихов

Павла Сидельникова «Долгое дыхание» (М.: «Наш современник», 2023)

и Александра Иванова «Огонь одиночества» (М.: «Сам Полиграфист», 2023 г.)

 Дебютная книга стихов молодого воронежского поэта Павла Сидельникова «Долгое дыхание» похожа на обещание чего-то, что не похоже ни на что прежнее. В реальности такие предвестники редко бывают истинными. Тем не менее, свет ее обычного волшебства, легкость ее материи, при неоригинальной тематике — ощущение какого-то теплого воздуха в речи — сразу напомнили одну из лучших вещей Наты Сучковой, где мимолетное счастье поглощается бездной времени:

Вот они в сумерках непроглядных,

Боже, еще их мгновенье не тронь!
Мама его по щеке погладит,
(Время — короткое, как халатик.)
Папа ее поцелует в ладонь.

А вот из Сидельникова:

Хоть наша кухонька пока не велика,
но на плечах моих — огромный великан. <…>

И птичье «чик-чирик» — спасение одно.
Так помоги найти мне верное зерно!

А то вся жизнь пройдет, пройдет она сейчас,
и вот оно убьет — незаменимых нас.

С первых страниц мы чувствуем, что автор не чужд культуре и образованию, имеет представление о современниках, он — человек интеллигентный, горожанин и вообще, как это говорится, родился в свое время: оно ему не мачеха, а мать. Но, конечно, здесь мы должны говорить в первую очередь о текстах. Небольшой «солнечный» сборник (он кажется тщательно отобранным и составленным) по тематике почти бытописание. Это луч молодости, радость новорожденной семьи, бликующие «зайчики» светлых воспоминаний. Все то, что, по советской шутке, запрещается снимать человеку, мечтающему стать фотографом, — свою бабушку, свою дочку и свои новые ботинки. В жизни человеческой есть неизменная простая основа — от библейских времен до заката цивилизации, должно быть, она будет повторяться. Ценность стихов (едва не сказала — лирических миниатюр) Павла — в их форме, детали, сохраненном и переданном индивидуальном ощущении и выражении общего: «родился, рос… стал староват». Что вот с такого ракурса можно об этом говорить, а значит, пристроить еще какой-то камушек к башенке поэтической традиции. А еще — в маленьких сгустках счастья, запечатленных в изящной форме.

Еще не ночь.
Всё куришь, ждешь,
когда сплошная чернота
закроет небо. И тогда
проснется дочь
и пустит дождь.

Ты теплом согрета.

Нет конца —
счастью и поэта,
и отца.

Здесь почти ничего «о главном» — всё о случайном и мимолетном, что близко восточной поэзии. Так по фрагменту мозаики с изображением персика ученый воссоздает картину общественной жизни римской эпохи, а читатель достраивает реальность в целом по свисту чайника или кругу чтения автора. Впрочем, смотря, что понимать под главным. Для ребенка, когда он проснулся и рассматривает ковер, узор и воображаемое путешествие по нему куда важнее, нежели «очень серьезная» работа отца или даже события в стране. Потому что в его собственной детской стране другие координаты. Поэтизация частной жизни и даже менее того, собственной созерцательной основы, — может восприниматься и как истинная поэзия, и как то, что до большего человек еще не дорос. И неизвестно, что с ним дальше будет, — и оттого еще более любопытно.

Книга представляется своего рода «поэтическим ребенком», рост которого сложно предсказать, но уже видны его задатки. Сейчас это большой мир великана-души: там есть странная собака, рисунок на бабушкином платке, пластиковая птичка, мимолетные отношения с девушкой, шутливое прикосновение к домашнему быту, та простая и в то же время невозможная для искусственного воссоздания радость молодого семейства, которую мы с таким удивлением когда-то увидели у Сучковой. Только там бабкин халат, а здесь платок… Там память детства и от этого легкая грусть, а здесь надежда на будущее — и рожденная ею легкость, блаженное покачивание на волнах жизни. Можно сказать, что это вневременные стихи, что не совсем верно — стилистические приметы довольно четко указывают на период их возникновения.

И мы — как высохший июль,
любовь и сонное молчанье.

Сравнив поэзию Сидельникова с шестидесятническим лиризмом, Б. Кутенков был прав в том смысле, что это оптимистический посыл, хотя и завуалированный. Условное благополучие подлинного сюжета в настоящей поэзии (конечно, оно рождается от совпадения дара с путем жизни, а не от того, что редактором велено написать жизнеутверждающе) — столь редкий гость, что мы всегда останавливаемся перед этим огоньком. Однако, кроме «разговора о личном», исповедальности — по отношению к незнакомому человеку, читателю, вовлечения Другого в самое сокровенное пространство, — здесь есть и то, что пришло лишь после нулевых. Подразумеваю форму и влияния, а также синтез. Эта книга имеет зачаток «тихого эксперимента», она неоднородна, а как бы показывает разные ростки — какой же из них прорастет? И еще беспокоит, что какое-то влияние ты не можешь уловить, остается загадка наследования.

а мама на ночь пела: «у-лю-лю» —
и в колясочке качала святость странную мою.

И так дитя старались уберечь
звуки, мною обращенные в бессмысленную речь.

Лес-поляна-бугор-яма-обрыв —
Всё музыка играет, уже себя опередив.

Лирическая тема счастливой молодой семьи, где есть, говоря условно, и любовь, и музыка, и сын, и все вроде бы хорошо, а тоска почему-то растет и растет — передается от Блока через Есенина к Борису Рыжему, и конечно, каркас этого мотива есть и у Сидельникова. В созерцательной и медитативной природе автора кроются ответы, почему он не может «просто жить», впрочем, в

«Долгом дыхании» наследуется именно условный мотив, он не более чем приданое, которое хранят, но не носят. Можно сказать, что стихи Сидельникова лишены внутреннего суггестивного трагизма, этим отличаются — и хорошо.

Самое интересное в книге — поле окружающего, которое сделало ее рождение возможным: о восточной поэзии и традиции минимализма уже сказала; мы сразу вспоминаем Арво Метса с его лирическим зерном, скрывающим мыслеобраз. Но также это и смеховая культура, игровая. Это и народное вот бежит моя кобыла спереди и сзади, и длинная цепь от обэриутов и концептуалистов до «детской» поэзии — трансформировавшаяся в рефлексивной манере автора.

лежит собака в тишине
не трогайте лежащую собаку в тишине
когда лежит огромная и страшная она
сама трава сама весна сама и тишина

***

Я запомнил тебя
скромной старушкой в ситцевом платке.
На том платке — узоры и цветы,
которых не запомнил.

2.

Еще одна дебютная книга года, долго ожидаемая, — «Огонь одиночества» Александра Иванова. Выпускник Литинститута и участник поэтической группы «Разговор» после почти десятилетнего перерыва, наконец, встретился с читателем. Мы с удивлением находим, что и этот сборник — эксперимент. Но, если Сидельников исследует форму и оптику, то Иванов… испытывает читателя. Ведь поэзия — она все же для читателя, а не просто документ эпохи или выражение своего стилистического манифеста. Или нет? Муза Павла мягко ищет новое выражение себя, стих Иванова скорее консервативен, он обитает в другом географически-временном пространстве. Конечно, я могу заблуждаться и судить неверно, но вот что приходит в голову. Чаще фигура рассказчика свойственна прозе, но здесь чудится некая замена лирического героя на условного говорящего. Причем это специфический человек. Порой он ностальгирующий романтик с условно гладкой речью (как в строках ниже), а иногда грубоватый парень, допускающий аграмматизмы, корявости, нарочитую «простоту», наводящую на мысли об имитируемой малообразованности, сознательном обращении к условному образу мышления и речи «простого рабочего народа».

Бесшумный дождь легко шагает,
и пахнет убежавшим детством.
Стихает гул дворов, окраин…
Найти подъезд, войти, согреться…

Я помню двор, пропахший супом,
и матом, и дорожной пылью.
Наш мир был светлым и уютным,
и мы в нем королями были.

Если представить, что автор считает себя выразителем и голосом определенного социального слоя, то, наверное, речь пойдет о рабочем человеке глубинки (не будем здесь задаваться вопросом, сохранился ли еще в природе тот самый рабочий человек в «чистом виде»). Языковая манера alter ego, очевидно, призванная отобразить некую среду и ее жизненную суть, порой смущает. Например, я не уверена, что можно сказать «Наголо оскалив шашки» или «В ночь того же будня». Все же это некоторое косноязычие в поэзии автора — не главная претензия. Стилистический прием, назовем ли мы его примитивизацией или даже попыткой минимизировать флер вымысла, «красивости» в пользу искренности, правды жизни — нам понятен. Как есть актуальное движение новой искренности, так может существовать и альтернативное направление, почему нет? Другой вопрос, что творчество не может быть просто криком истерзанной или опечаленной души, по Максиму Горькому: «Господи Исусе, // Жить нам неохота!». Это художественное явление, иногда нарочито (без)искусное. Данную тему и затрагивает Иванов своей «биографической» поэзией. Она может смущать своей откровенностью, отсутствием драпировки, даже слабых попыток сделать реверанс в пользу собеседника (уж о «литературном маркетинге» вообще молчу). И, интересное как феномен, для исследователя (допустим, если он интересуется наследованием поэтических тенденций 90-х и нулевых), для заурядного читателя такое явление может быть просто скучными.

Я видел сон, где мой отец
лежал, как мертвый, на пригорке
в деревне, где когда-то жил,
нес крест у Бога на задворках.

Женился, стал растить детей,
и крест сильней давил на плечи…
Он начал пить и приходил
с работы хмурый, словно вечер.

Да, это не та демонстрация своей личной жизни, которая принята в модной поэзии, а напротив, в сущности — картина не самых романтических переживаний души, причем выполненная достаточно грубыми мазками. Иногда кажется, что автору все равно, что подумает ценитель о его художественной стороне: словно бы нарочно отнюдь не гражданин села использует штамп, смазанную метафору, неуклюжесть строки, обыгрывает типичное! Это не псевдодетскость, скорее, позиция персонажа, отчасти вышедшего из рабочего фольклора. Желание, видимо, показать себя таким, каким он себя ощущает, а не сформировать «улучшенный» образ. Что ж, содержание «Огня» противоположно тематике сборника Сидельникова: это констатация зрелого человека, что он в поколенье друга не нашел и девушку хорошую не встретил. Однако речь не о пресыщенном герое, высокому вкусу которого так никто и не смог удовлетворить, а напротив, о бирюковатом, затворническом образе.

Зима сменяется весной,
Любовь сменяется печалью.
И ты всегда мне отвечаешь,
что я отдал себя другой.

<…>

К своей печали я привык,
твоя — стреляет мне в висок.
Послушай, хватит говорить.
Побудь со мной — я одинок.

Читая о неказистом бытие автора (как называется в критике такой контекст, «бытовуха»: родня пьет, соседка гулящая, школа особо ничему не учит, а пейзаж уныл), мы вспоминаем стихи его товарища, религиозного поэта Николая Дегтярева. Скорбь о своем сиротстве, поиск в подруге жизни той опоры, которую, возможно, может дать только вера, попытки забыть беды прошлого и обрести радость в простых вещах, а не в материальных благах, достижениях или красивом романе. Здесь переживания лирического героя беззащитны: это угрюмое скудное детство (однако в ностальгическом ракурсе уже видимое иначе), невнятное томление одинокой и сумеречной юности, смутные мечты о чем-то, возможно, безответная влюбленность в красивую, недостижимую девушку, невозможность создать маленький собственный дом по образу известного «Параше // Препоручу семейство наше…» Но эта книга не жалоба, не провокативная попытка вызвать сочувствие читателя, а просто неприукрашенная история человека, родившегося на окраине в 80-е, бывшего «обычным ребенком», потом «заурядным школьником», не героем, не атлетом, не кумиром девушек; потом повзрослевшим, задумавшимся о смерти и ходе жизни, плачевных судьбах родни. Другая, не популярная история — вот что это.

Дождь стеной, как немое проклятье…
Что я сделал, Господи, что!?
Мне мерещится серое платье
сквозь угрюмый дождливый поток.

Ты сказала: «Ну что же ты лезешь!?
Моя жизнь не станет твоей!».
Ты теперь в Подмосковье уедешь.
Я теперь буду злой, словно зверь.

Кстати, «скучный» автор — человек вовсе не обычный, он исполнен саморефлексии и смирения, религиозного поиска, честен даже в неприглядном. Далеко не каждый решится и сможет рассказать о себе такое. Проще поведать, хоть и врунливо, о своих похождениях, нежели признаться, что с утра ты пьешь чай без сахара, а потом плачешь об ушедшей бабушке. Принятие «заурядного» себя современному человеку в принципе очень сложно дается, здесь же самоанализ поэта словно нарочно демонстрирует его «неособенность», недаром и язык  довольно беден. Ну, кому в детстве не было плохо, страшно и одиноко, тревожно? Многие не встретили в жизни взаимности, хуже того, от отчаяния создали такие союзы, о которых горько сожалели. Идеализация недостижимого объекта чувств тоже общее место, как говорится в пошлой шутке, отчего-то каждый может влюбиться в столичную красавицу, а пьющий слесарь на пенсии привлекает гораздо меньше. Виноват ли человек в своей судьбе, своих чувствах, происходящем ежедневно? Мы привыкли (и нам это нравится!), что в поэте должно быть что-то исключительное, интересное. Лично я и сегодня предпочитаю таких поэтов. Однако Иванов вовсе не зауряден — он другой.

И куском пластилина
представляется жизнь.
Я вылепливал счастье,
где жена и где сын…

Я просил, чтобы только
в тихом сердце жил Бог.
Но петляла дорога,
как бездомный клубок.

Несмотря на печальные обстоятельства простой жизни, довольно приземленной, лишенной как раз той самой «поэзии», которую мы видим у Сидельникова или Сучковой даже в завязке халата, случайно услышанном слове, предмете из детства, — тем не менее, творчество Иванова не может быть сведено к «упадку мира». Лирическая мелодия пробивается сквозь неприукрашенный пейзаж, как бы подхватывает и сохраняет, все же с сочувствием и любовью, даже ту бедную долю, которая пришлась на судьбу лирического героя. Серое платье ушедшей девушки, клюка любимой бабушки, неблагополучная судьба одноклассника, нерожденный сын, погибший отец — все это хранится и оберегается печальной теплотой поэта, хотя и не встретившего особой взаимности со стороны жизни. Просто нужно сосредоточиться и расслышать тихую музыку автора за неприглядным порой контекстом — возможно, он его не выбирал.