Лейла Мамедова родилась в Воркуте, выросла в Баку. Высшее образование получила в Будапеште, там же работала главным редактором на телевидении. Обучалась сценарному искусству в Барселоне, а в настоящее время живет в Мадриде и пишет свой первый роман.

Публиковалась в журналах «Урал», «Сибирские огни», «Контрабанда», «Лиterraтура», «Литературный Азербайджан» и др.

Победитель конкурса драматургии «Истории» на кинофестивале «Осень 2018, Москва», финалист конкурса пьес «Время драмы. Осень».

Редактор публикации — Елена Черникова

Наши дурацкие имена

Раньше нас было пятеро детей, и мама была несчастна. Она подолгу курила, выдыхая дым в прокисший суп из фрикаделек, и жаловалась в социальных сетях, что нас пятеро, а она одна. «И почему все девочки?», справедливо недоумевала она, глядя на всех нас и в то же время ни на кого в особенности, «почему ни одного пацана?» Мы что-то отвечали в своё оправдание, но — грохот кастрюль, рёв стиральной машины, ор младших, гул старших — всё это оказывалось громче наших слов, и поэтому в жизни мамы остались одни монологи. А в монологах мама была не сильна, поэтому чаще всего от неё можно было услышать только обрывистые фразы-упреки, обвинения, вздохи, ахи и охи. Когда мама была маленькой, ей нравилось имя Тельман и она мечтала назвать так сына. С каждой последующей дочерью она надеялась на Тельмана, а получались мы. Видимо, раньше у нас был папа, иначе как бы мы получались. И так как все были сёстрами, мы очень походили друг на друга и даже звали нас как-то одинаково. Была среди нас Люба. А ещё были Люся, Люда, Лида и Лиля. Маме эти имена не нравились — кто сейчас так детей называет, не понимала она, какие-то дурацкие имена — хотя сама же этими именами нас и нарекла, просто когда детей так много и все появляются подряд, как-то не успеваешь подумать об имени, повисеть в родительских форумах, погуглить значения.

— Сейчас модно называть Авророй! — объясняла она кому-то по телефону, покусывая заусенцы на пальцах свободной руки.

Поэтому она называла нас Аврорами. Всех. Но это только когда пребывала в хорошем расположении духа, а если день не задался или какая-то из нас маму рассердила, то мы превращались сразу в Любу, Люсю, Люду, Лиду и Лилю. Причём мама не знала, кто из нас кто, и в приступах гнева называла как придётся, поэтому мы и сами не знали, кто из нас кто, и получилось, что все эти имена у нас были общие и как бы в наказание за проступки. Каждая из нас мечтала быть Авророй.

Раньше мама, скрипя зубами и крепя непослушные кудри к непричесанному хвосту, как-то ухаживала за нами. Но как только младшей Авроре исполнилось три года, мама сказала: «всё, сил моих уже нет! Пора и собой заняться». Собой она занялась основательно: проходила марафоны желаний, слушала вебинары успешных женщин и харизматичных мужчин, медитировала и много писала на обрывках наших школьных тетрадей, пытаясь определиться со своими настоящими мечтами, чтобы наконец пойти за ними. В те заветные месяцы она расцвела: купила себе скраб для тела с миндальными косточками и новую пудру, сделала педикюр в салоне, и большую часть времени называла нас Аврорами. Иногда даже что-то готовила, а бывало, даже просыпалась пораньше, чтобы проводить нас в школы и садики. Мы умоляли маму рассказать нам о своих желаниях, марафонах и инсайтах, но мама извинительно пожимала плечами и объясняла, что нас слишком много, в таком шуме и гаме сложно говорить на серьёзные темы.

— Вот когда станет у нас дома потише! — мама пыталась перекричать дерущихся младших и рыдающую среднюю, — тогда я расскажу вам про свою натальную карту и научу, как загадывать желания.

А однажды вечером, когда младшие почти уже спали, мама намекнула, что скоро — очень скоро, когда все её желания сбудутся — она наконец полюбит нас. Ведь любить можно только из наполненности, объясняла она, из пустого сосуда мне вам нечего дать.

С того самого дня жизнь наша приобрела новый смысл. Две старшие начали ещё усерднее трудиться по дому и получать хорошие оценки в школе, чтобы приблизить день исполнения всех маминых желаний. Все мы стали послушнее, тише и даже дружнее. В какой-то момент нам показалось, что заветный день очень близок, потому что очень много маминых желаний начало сбываться и вселенная неустанно посылала маме знаки. Загаданную шубу маме отдала её состоятельная двоюродная сестра, правда, ношенную, но мама в списке желаний не упоминала, что нужна именно новая. Она хотела много денег, и ей пришёл перевод на банковскую карту почти на желанную сумму. На дверях подъезда кто-то написал зелёной краской по-английски YES, в битком набитом автобусе маме нашлось свободное место, два араба и один турок отправили маме запрос на дружбу в фейсбуке. Всё говорило о том, что заветный день уже скоро.

Но он не наступал.

Летели дни, шагали недели. Полудохлой улиткой ползли месяцы. Что-то застопорилось. Не складывалось. Скраб с миндальными косточками закончился, а на новый у мамы не оказалось денег. Мама стала записывать длиннющие голосовые сообщения с жалобами на свою судьбу, в которой виноваты были мы — даже не столько мы сами, сколько наше количество. «Их пятеро, а я одна, их пятеро, а я одна! Как же ты не поймёшь?!» — с надрывом кричала она под конец сообщения, а потом тыкала в телефон пальцем.

— Куда ты их отправляешь? — решилась однажды узнать одна из нас. Наверное, это была одна из старших, младшие не догадались бы такое спросить.

— В никуда!!! — ещё не придя в себя после страстного монолога, ответила мама, и все мы, съёживались от страха, разбегались по разным углам квартиры. Но пугал нас не мамин крик, а вероятность того, что она ответила правду.

И снова мы стали слышать ненавистные имена. Люба. Люся, Люда, Лида и Лиля. Даже не очень понятно, какое из них хуже.

Мама ничего не рассказывала, но мы-то знали, что какие-то из её желаний не исполняются и именно поэтому нас никто никогда не полюбит. Когда мы просили есть, она оскорблённо закатывала глаза и всё повторяла, что устала, что выгорела, что ресурсы её на нуле. И что никогда её мечты не сбудутся. Время упущено, вселенная услышала частичку «не» и не так материализовала желания. Последние два месяца мы ходили в грязной ободранной одежде, доедали просроченные печеньки и консервы, грызли сырые макароны, потому что даже старшие не умели готовить. С каждым днем мама становилась всё несчастнее. Вселенная перестала посылать знаки, турок из фейсбука расфрендил маму. На монологи в голосовых сообщениях не приходило ответов. Мама поседела. Всё чаще она запиралась на кухне, потому что ей необходимо было «побыть одной и восстановить ресурсы». В такие моменты мы боялись стучаться или как-то тревожить ее, и сидели голодные, мучились жаждой. И ждали. «Опять они, опять эти!» — восклицала мама, когда кухонная дверь наконец открывалась и на пороге она обнаруживала всех нас.

Мы понимали, что так просто не выживем, и решили, что пора действовать. Но что мы могли сделать? Мы нашли мамин список желаний. Самым первым желанием было: «Хочу быть мамой здорового мальчика Тельмана. А мамой стольких девочек быть не хочу».

Что означало слово «стольких»? То есть пять это много, а четыре было бы нормально? Мы долго думали над этим — ну, те, что уже могли думать над этим, трёхлетняя, конечно, не считается, — но к общему решению так и не пришли.

Все остальные мамины желания были либо материальными и в принципе не очень дорогими — мама сама их все исполнила, — либо такими абстрактными, что исполнение их зависело только от самой мамы. Например, в списке значилось: «хочу выглядеть на пять лет моложе!» Для этого достаточно подговорить любого знакомого, чтобы он отвесил маме подобный комплимент, и желание фактически окажется выполненным. Но вот что делать с первым желанием? «Теперь понятно, почему мама так несчастна… это мы виноваты», заключила самая старшая из нас, и самая младшая заплакала. В тот момент она упала и ударилась головой, но от нас теперь не скроешь, что это был знак вселенной. Знак, что пора действовать. А как действовать? Наказать виновных. То есть кого-то из нас. А как наказать? Чтобы от этого был хоть какой-то прок. Мы решили, что в маминой проблеме виноваты младшие, потому что старшие-то две-три дочери ещё ничего, но когда и четвёртый ребёнок родился девочкой, это уже было для мамы пощёчиной судьбы. Она сама однажды так выразилась. Вторая по старшинству — Люся, или Люба (в такие печальные моменты мы не могли быть Аврорами) — сказала, что виновата самая младшая, но самая старшая, возможно, это была Люда, или Лида, пожурила её, «ведь ей всего три года», укоризненно сказала она, «разве она что-нибудь понимает?» Тогда решили, что виновата четвёртая, которая может быть Лилей, а может, и Люсей, но, вероятно, и Любой, и Лидой, и Людой. Её и следует наказать.

«Я больше не буду» — заплакала четвёртая из нас, но мы сказали, что будешь или не будешь, а маме ты жизнь уже испортила, и как-то этот вопрос нужно решать, поэтому искупить свою вину она может только двумя путями: либо сейчас же превратиться в мальчика и назваться Тельманом, либо просто исчезнуть, чтобы нас стало на одну меньше. Четвёртая долго смотрелась в зеркало, пытаясь понять, сможет ли она превратиться в мальчика, но так и не смогла себе этого представить. На следующее утро две старшие собрали четвёртую в школу, положили ей в рюкзак больше положенного — даже пластилиновую ворону, которая была у нас одна такая на пятерых, — и отвели её в совершенно другую школу, куда ходили другие дети, и у них были другие мамы, но пластилиновой вороны у них наверняка не было — пусть хоть что-то из прежнего мира останется ей и напоминает о её корнях, решили мы. Четвёртая даже не плакала. Она, кажется, не совсем поняла, что произошло, потому что другая школа была точь-в-точь как наша, даже дети, которые утром стояли в очереди, были в точности такие же, как в нашей школе, и поэтому четвёртая ничего не заподозрила. Старшие решили, что так будет легче прощаться: к чему лишние слёзы и драма, которой и так предостаточно в жизни.

— Что ты на меня кричишь?! — орала мама в трубку, она всегда с кем-то так разговаривала. — Их пятеро! Этих копеек даже на одежду им не хватит. Ты что, не понимаешь?!

— Четверо, — поправила третья. — Уже четверо.

Мама посмотрела с упрёком, но всё равно пересчитала. Кажется, вздохнула с облегчением, но мимо телефона прикрикнула в нашу сторону:

— Всё равно много!

Потом она долго молчала, слушала лай в трубке, и, не ответив ничего, отключилась. Мы спросили, с кем это она говорила, что мы уже довольно взрослые, чтобы спрашивать о таких важных вещах. Но мама, как всегда, сказала, что в таком дурдоме невозможно ни о чём спокойно поговорить, как она будет отвечать на такие важные вопросы, когда нас четверо, и от нас постоянный галдёж. Мы, в свою очередь, правда, старались говорить тише, почти не играли, и даже дышали, озираясь по сторонам. Но всего этого было мало, и нам нужно было ещё как-то уменьшиться.

Самая старшая сказала, чтобы и думать не смели о самой младшей. Ей всего три годика, что она понимает? Это слишком жестоко, пусть лучше уходит вторая. Вторая вздрогнула, чуть не заплакала, но быстро взяла себя в руки и выкрутилась: «Мама уже очень устала от воспитания, а чем младше ребёнок, тем сложнее с ним. Смотри, самая младшая ещё в подгузнике, ты думаешь, маме это не надоело?» Две старшие долго спорили и пришли к нехитрому компромиссу: на этот раз приговор был вынесен третьей.

Третья из нас, вспомнив участь четвёртой, тут же кинулась в мамину спальню, извлекла из комода огромные ножницы и кое-как отрезала волосы. Откуда-то она приволокла мяч, забила им гол прямо в зеркало, которое тут же разбилось. Мы сразу поняли, что у нас нет больше третьей сестры, а есть брат — и его зовут Тельман.

Уголков маминого рта коснулась улыбка, но длилось это недолго.

— Если третий мальчик, то зачем нужен четвёртый? — не понимала мама, разговаривая сама с собой.

Тут уже и гадать не пришлось. Старшая даже всплакнула, но пришлось увести самую младшую на другую детскую площадку, где играли другие дети, и за ними смотрели другие родители. И она находилась в другом городе, а, скорее всего, даже в другой стране. Старшие отдали ей фиолетовый ободок с единорогом, он у нас один такой на всех был. Мы хотели на этот раз как-то попрощаться, потому что после расставания с четвёртой было очень погано на душе и мы решили, что так нельзя, нужно сразу прощаться, чтобы потом к этому вопросу не возвращаться. Но младшей было всего три и она не очень поняла, чего от неё хотят и что вообще происходит. Она очень обрадовалась новой песочнице, схватила чужую лопатку и радостно побежала в чужую жизнь.

Две старшие вернулись домой. Тельман с нами не ходил. Ему было всё равно. Ведь теперь он неприкосновенен, потому что мама всегда хотела мальчика, и, главное, теперь он не был одним из нас. Получается, нас осталось всего двое.

Мы сообщили об этом маме. Мама сказала, что она заметила, что стало как-то полегче и показала новый маникюр. Мы заулыбались, похвалили мамины алые гелевые ногти. На неожиданный вопрос об ужине соврали, что совсем не голодные, и тогда мамин голос сделался ласковым, и она сказала, что теперь, когда шума поубавилось, можно поговорить на важные темы.

— Люба, Люся, Люда, Лида, Лиля, идите сюда, я вам должна рассказать что-то важное. А, точно, теперь вас только две, а имён пять, теперь у вас на двоих пять имён.

Мы с сестрой сразу поняли, что это большая ответственность, с которой мы вряд ли справимся в нашем возрасте, но мама и слушать не хотела никаких возражений. Всю жизнь теперь мы вдвоём должны были нести на себе ношу пяти имён. Мама сообщила, что, оказывается, у нас есть папа, просто он уехал в Америку на заработки и забыл вернуться. Что у взрослых так иногда бывает. Но когда мама загадала большую сумму денег, папа объявился и прислал деньги маме на счёт, правда не совсем столько, сколько мама загадывала, но тоже ничего.           При этом папа сказал, что раз дети выросли, то он может и вернётся, только ему нужно вспомнить дорогу назад.

Мы подумали, что ведь и четвёртая тоже так ушла и не может вернуться, она забыла дорогу. Хотя, может и не забыла, просто она была очень ответственной девочкой и знала, что возращаться нельзя.

Жить, конечно, стало полегче — трое детей в семье, это уже не пять, — но мама все равно нас не любила. Наполненным сосудом она станет когда исполнятся все её мечты, говорила она, а мы-то знали, какая мечта у нее была самой главной.

Что же всё-таки означало «стольких»?! Она не хотела быть мамой «стольких» девочек! Да, нас было трое, но ведь одна из нас уже была Тельманом, получалось, что две дочки — это тоже «стольких»? Наверное, когда ты не любишь девочек, больше одной – это уже очень много. Мы обе поняли, что в семье может остаться только одна из нас. Но ни одна не хотела уступать.

Мы долго спорили, кричали друг на друга, даже подрались, но ни к какому решению так и не пришли. А решать нужно было срочно, потому что с каждым днем становилось все невыносимее жить в нелюбви. Тогда мы решили довериться случаю и вселенной, раз мы сами не можем решить. И мы пошли в лес. В лесу одна из нас сделала с другой из нас что-то совершенно ужасное. Непонятно, как вообще одно человеческое существо могло сотворить подобное с другим человеческим существом… В результате из нас двоих осталась только одна. Та, которая совершила ужасное. Но ужасное было настолько ужасное, что психика выжившей заблокировала эту информацию и вытеснила событие из мозга, как никогда не произошедшее. И на всякий случай психика выжившей решила забыть, кем она была в семейной иерархии — первой или второй? Да и какая теперь разница, когда отныне она была единственной дочерью? Единственная уже точно не подходит под понятие «стольких!» и теперь мама точно полюбит нас. Тельмана и единственную дочь.

Единственная из нас вернулась из лесу домой взмокшая, грязная и голодная, но мама не обратила на это особого внимания. Она только спросила:

— Где остальные?

— Их нет, — спокойно ответила единственная из нас.

Тельман ухмыльнулся, не отрывая глаз от телефона. Он пытался сделать вид, что ему все равно, его жизни теперь ничто не угрожает. Мама мгновенно похорошела, у нее разгладились морщины. В этот момент кто-то позвонил в дверь. Мама перекрестилась, глядя в потолок и прошептала:

— Это знак!

На пороге стоял папа.

Мама впустила его в прихожую. Минуты две она молчала, потом сказала «это ваш папа», но при этом смотрела на папу. Папа прокашлялся. Мама убежала в спальню, она ведь не знала, что папа так быстро вспомнит дорогу домой, и даже не приготовилась. Черт с ней с укладкой, но хотя бы пудру нанести и стрелки подвести было необходимо. Не то чтобы она раньше дома перед ним ходила при параде, но все-таки столько лет его не было, вдруг он помнит её именно такой.

— Где остальные? — спросил папа, пока мама наряжалась.

— Нас только двое, — важно сказала единственная из нас, а Тельман даже не поднял головы от телефона. Кажется, он хотел притвориться настоящим мальчиком, которому безразлично все на свете, кроме телефона, но на самом деле ему было интересно, как выглядит папа. Он все-таки посматривал исподлобья.

Папа прошёл в гостиную прямо в ботинках. Единственная из нас сделала ему замечание — мама только на прошлой неделе пылесосила ковер, — но папа на это огрызнулся, что в Америке так принято и у него еще аклиматизация и джетлаг. Причём тут аклиматизация, не унималась единственная из нас, еще не поздно вернуться в прихожую и снять ботинки. Но папа тоже не сдавался: ему казалось, что это дело принципа — раз и навсегда показать детям, кто есть кто, вдолбить им семейные ценности, что с отцом так говорить нельзя, и вообще, чего это мамка так долго копошится.

Мама действительно копошилась долго. На счастливую жизнь в полноценной семье оставалось все меньше шансов. Папа специально топтался на ковре, словно от нетерпения, но самом деле, чтобы еще больше разозлить единственную из нас. Прошло очень много времени. Мы с папой успели всерьёз разругаться. Тельман, наконец, оторвался от телефона, и пытался встать на папину сторону, за что почему-то был назван щенком и еще каким-то подозрительным словом, значения которого мы не знали. Может, это было на английском, а может, это было что-то из взрослого лексикона.

Мама вышла из спальни в зелёном вечернем платье, которое носила в молодости. Платье предательски подчеркивало каждую жировую складку на ее несовершенном теле. Резко запахло дешевыми духами. Она извинительно улыбнулась — на зубах алела черточка помады.

— Я так и знал, — с досадой констатировал папа и сделал шаг назад.

— Что ты знал? — опешила мама. Она неумело оправила платье.

— Я ошибся.

— В чем ошибся?

— Я думал, что вспомнил дорогу домой. Но это не мой дом. Не моя семья. Я сразу заподозрил неладное, как только увидел этого пацана! — зашипел папа. — У нас же было пятеро дочек, правильно? А это кто? И ты какая-то не такая. Ты же красивая была, стройная, и это платье на тебе болталось. Женщина, зачем вы морочите мне голову? У меня есть своя дорога и свой дом, прощайте!

— Побойся бога! Это же я! Столько лет прошло! Конечно я постарела! Конечно! А мальчик, — так ты же всегда хотел мальчика!

Папа внимательно посмотрел на Тельмана и поморщился:

— Он какой-то ненастоящий.

Мама пожала плечами. Ей нужно было время, чтобы придумать оправдание, но папа оказался находчивее и сказал все сам. Он сказал, что уезжает обратно в Америку и никаких денежных переводов от него больше не будет. Потому что дети, оказывается, не его, мама — не та, которую он полюбил когда-то, да и он уже не он.

Он повернулся и заторопился к двери, чтобы мама не успела ответить. Дверь хлопнула, и все мамины надежды остались лежать мокрой грязью от папиных ботинок на ковре.

Мама сорвала с себя бижутерию, тыльной стороной ладони стёрла красную помаду и рухнула в кресло. Первые несколько дней она не плакала. Казалось, всё это время она так и полулежала в кресле в обтягивающем зелёном платье и смотрела на линяющие обои. Тельман сразу же после случившегося записался на футбол, подрался с одноклассником и демонстративно кинул на кухонный стол дневник с тремя двойками. Единственной из нас он начал грубить и хамить, а чаще и вовсе игнорировал её.

Через какое-то время мама пришла в себя и подозвала единственную из нас к себе:

— Люся, послушай, Люба, или Лида, я даже не знаю, как к тебе обращаться теперь.

— Аврора! — глаза единственной из нас засияли. — Можно стать навсегда Авророй? У нас одно такое имя на всех было, а теперь… можно оно станет моё?!

— Твоё? А где остальные? А? Да, не смотри на меня как баран на новые ворота, я тебя спрашиваю, где остальные? Люда, не молчи, я кого спрашиваю, а? Лиля, отвечай, Лиля! Ты думаешь, я не знаю, что ты во всем этом замешана? Ты, ты, ты, потому что их всех нет, а ты есть!

Губы у единственной из нас задрожали, что-то защекотало в носу и хотелось ответить маме, что ведь она сама этого пожелала, и мы сделали все, что было в наших детских силах, чтобы угодить ей. Но слова почему-то застревали в горле и никак не находили выхода.

— Тварь ты такая! Что ты сделала с сёстрами, а? Еще и молчит! Ты посмотри какая дрянь!

Все это время Тельман стоял в коридоре — единственная из нас краем глаза заметила его. Он стоял неподвижно, смотрел в разбитое зеркало и подслушивал. С тех пор, как приходил папа, он старался не попадаться маме на глаза, чтобы она не разоблачила его. Единственная из нас задрожала всем телом. Мама продолжала монолог, но уже невозможно было расслышать её слов. Он становился громче, жестче и бил похлеще любого кнута. Единственная из нас вдруг поняла, что любви в маме как не было, так и не будет, а была и будет одна только большая нелюбовь, которую она прежде распределяла на нас пятерых и поэтому было немного неприятно, но не так больно. Теперь же вся её нелюбовь со всей силой обрушится на единственную из нас и будет мучить всю оставшуюся жизнь. И единственная из нас будет тащить на себе тяжесть этих пятерых дурацких имен! Такое и не каждому взрослому под силу — ребёнку и подавно. Одна мысль об этом была настолько невыносимой, что единственная из нас вдруг сделала шаг назад. Мама продолжала ругаться. Обвинять. Кричать.

— Никогда больше не назову тебя Авророй, поняла?!

Единственная из нас бросила быстрый взгляд на Тельмана, как бы сообщая ему что-то, потом подошла к окну. Открыла его. Встала на цыпочки, примерилась. Слишком высоко. Подбежала к столу. Выдвинула стул. Дотащила его до окна. Залезла на него. Выпрыгнула в окно.

Пусть мама будет счастлива. Она все-таки одна у нас такая на всех была.