Игорь Отчик родился в 1951 году в городе Мозырь Гомельской области. Образование высшее. Работал в организациях электроэнергетики Молдавии и России, специализируясь в программировании, статистике, аналитике, экономике. Ветеран энергетики, заслуженный работник ЕЭС России.
Прозаик, поэт, литературный критик, эссеист. Автор трех книг поэзии и прозы.
Имеет публикации в изданиях России, Израиля, Бельгии, Украины, Молдавии, Литвы.
Как критик публикуется в «Литературной газете», «Эмигрантской лире» (Бельгия), «Независимой газете» и других изданиях.
Редактор публикации — Елена Черникова
Кувшинки
Это приключилось более полувека назад, когда мне было четырнадцать лет. В тот день я с друзьями купался и загорал на пляже, километрах в двух от нашего небольшого поселка в глубинах белорусского Полесья. Дело было в жаркий летний день на нашей небольшой, тихой речке, местами поросшей ивняком. Шириной она была метров двадцать, а глубиной не знаю какой, но протекала в болотистом, торфяном русле. Наплававшись, я валялся на пляже, болтал о чем-то с друзьями, дремал, читал какую-то книгу. Потом мне это надоело, и я решил пройтись по берегу. Вдоль русла реки в воде росли красивые кувшинки, а дальше они были все лучше. Разглядывая их, я отошел от пляжа довольно далеко, и потерял его из виду. Наконец, зайдя за поворот реки, я увидел просто россыпь кувшинок — крупных, свежих.
Спустившись с берега в воду, я сделал несколько шагов по топкому дну и начал их рвать. Зачем они мне были нужны — до сих пор не понимаю, ведь все равно они быстро вянут, и пришлось бы их выбросить. Стараясь дотянуться до самых лучших, я вдруг почувствовал, что не могу передвигаться — ноги увязли в трясине. Пытаясь вытащить одну ногу, чтобы сделать шаг, я другой проваливался еще глубже. Это происходило прямо по законам физики — из-за увеличения давления на меньшую площадь. Стало тревожно. Я был всего лишь в трех метрах от берега, но не мог даже повернуться к нему лицом. Отшвырнув кувшинки, которые судорожно сжимал в руке, я попытался поднять ногу очень осторожно, надеясь, что не буду проваливаться. Но и это не удалось. Я все больше погружался в зыбкую глубь. Ноги были уже по колено в болоте, а вода выше пояса, и при малейшем движении я погружался все глубже. Я понял, что не могу выбраться на берег. Положение было безвыходным.
Что делать? Вспыхнула мысль о дикости всего происходящего, о том, что в эту солнечную, прекрасную погоду может закончиться моя только начинавшаяся жизнь. Из-за каких-то поганых кувшинок, на хрен мне не нужных! Черт бы их побрал! Ведь и найти потом не смогут. А в статистике прибавится еще один без вести пропавший. Неужели это конец?! Кругом ни души, и докричаться ни до кого я не мог — отошел слишком далеко. Да и пока услышат, разберутся что и откуда, пока добегут, сообразят, что делать… Будет поздно.
Я уже не помню конкретно, что чувствовал в тот момент. Да, были испуг и волнение, но паники точно не было. Но что делать?! И вдруг мелькнула мысль: а если попробовать выбираться не назад, на берег, а на речку, на чистую воду? Идти, конечно, невозможно, но можно попробовать плыть. Хватит ли моих усилий, чтобы вытащить себя из болота? Но другого выхода не было, и я изо всех сил начал грести от берега, брассом, стараясь не шевелить ногами. И вовремя принял это решение, потому что вода была уже на уровне плеч и подбиралась к шее.
Подняв как можно выше голову и вздымая буруны воды вместе со стеблями, листьями и самими этими кувшинками, я греб и греб на середину реки, на глубину. И, о радость! скоро заметил, что уже не проваливаюсь. Немного передохнув, я снова начал грести, и почувствовал, что ноги мучительно медленно, но все же выходят из грязи. Потом мне даже удалось немного развернуться и лечь на воду боком и даже спиной. В такой позе я мог грести еще мощнее, и постепенно выволок себя из трясины. Почти как барон Мюнхгаузен. Это было реальное спасение. От настоящей смерти. Я не помню всех ощущений в тот момент, но на пляж я вернулся без кувшинок.
Счастливый скорый
Это был трагикомический счастливый случай. А произошел он на железной дороге. В конце семидесятых годов прошлого века я работал в электроэнергетике Молдавии, куда был направлен распределением по окончании московского института. И как-то раз под ноябрьские праздники решил съездить в гости в Москву, по добрым памятным адресам.
Как положено, набрал две неподъемных коробки даров южной природы, канистру вкуснейшего домашнего вина, да еще пара сумок набралась. У них в те не слишком обильные годы выпускали вкуснейшие конфеты: вишню, заспиртованную в шоколаде. А еще знаменитый крепляк «Букет Молдавии», сладкий и ароматный до умопомрачения (его вполне можно было использовать в качестве духов). Он пользовался неизменным успехом в северных регионах Советского Союза, не привыкших к хорошим, пресным натуральным винам, от которых морщились и называли кислятиной. Но было в сумках и несколько бутылок качественного молдавского вина: «Каберне», «Рошу де Пуркарь», «Негру де Пуркарь», «Мерло» и самое мое любимое «Ляна», уникальное изобретение молдавских виноделов. Это было легкое красное вино на основе винограда «Изабелла», в котором удалось сбалансировать все компоненты вкуса и запаха. Когда открывалась бутылка, из нее выходил легкий парок, доносящий нежнейший аромат. Это было очень деликатное вино: хранить его нужно было в холодильнике, а выпивать сразу всю бутылку, иначе быстро прокисало.
Объективно говоря, лучшее вино — домашнее, крестьянское, которое хранится в бочках, в подвалах, и выпивается за один сезон. Именно такое вино порекомендовал молдавский президент нашему. Такое же ординарное, колхозное, но смесовое, было и в продаже, в бутылках из-под шампанского, по цене около рубля за бутылку. А вот купить настоящее деревенское вино без примесей и перегона было очень непросто, лишь по хорошему знакомству. Но то, что я вез в канистре, было именно таким.
Понятно, что эти бутылки тоже неслабо отяготили мой багаж. Я еле допер его до вагона, перетаскивая по частям, перебежками. Ну и выехал накануне седьмого ноября, пассажирским поездом, который ползет до Москвы чуть ли не сутки. А что делать? На фирменный «Молдову», скорый, билеты на праздники разбирают заранее, а я чего-то это дело прошляпил. Короче говоря, погрузился в вагон, сумки и коробки распихал куда только можно.
Поезд тронулся. Дело было уже к вечеру. А я с самого обеда ничего не ел и, пока бегал по рынку и магазинам и все это витаминное добро закупал, а потом волок на вокзал, страшно проголодался. А с собой никакой жратвы не взял. Бывает такое, в суматохе. А в этом убогом поезде ничего съестного не было. И у проводницы ничего нет, даже чая.
Ну ладно, думаю, попробую уснуть, а завтра на остановках чего-нибудь перехвачу. Там уже пойдут сытные места, где даже на коротких остановках вдоль поезда бегут торговки снедью — пирожками с капустой, рисом и яйцом, с беляшами, варениками, горячей картошкой в кастрюлях, укутанных в тряпки, с курицей, крутыми яйцами, речной рыбой — жареной, копченой, вяленой… У-у-у! От этих мыслей еще больше свело живот, а рот наполнился тягучей слюной. Нет, не надо растравлять себя. Но что делать? Весь вагон уже спит, один я маюсь, не могу уснуть от голода. Живот подводит, желудок сосет. А время уже перевалило за полночь. Смотрю расписание движения: где ближайшая крупная станция, чтобы в буфет заскочить. Есть такая: Винница, стоянка двенадцать минут. Успеть можно.
Ну, подъезжает поезд, выскакиваю и вижу, что стоим на каком-то дальнем пути, и к вокзалу нужно бежать по верхним переходам. Ладно, рванул. Часы на руке, время контролирую. Подбегаю к буфету, хватаю бутылку кефира и пачку печенья, и бегом назад. Пять минут остается — успеваю. Мигом спускаюсь на свою платформу, и с ужасом вижу, что поезда нет. В чем дело? Как? Почему? Не верю своим глазам: может, ошибся и выскочил не на тот путь? Но добрые люди на платформе успокаивают, что не ошибся. А почему ушел раньше времени? Оказывается, машинист сократил стоянку, потому что поезд опаздывал. А я в одной рубашке под мелким ноябрьским дождиком на платформе, с бутылкой кефира и пачкой печенья в руках. И никому ничего не докажешь. А весь мой багаж и вся одежда спокойно едут дальше по маршруту. В город-герой Москва. В теплом, уютном плацкартном вагоне. Но без меня.
Что делать? Бегу назад, к дежурному по станции. Он, как только увидел меня с этим кефиром, сразу все понял. Выслушав мои сбивчивые объяснения, он дает по связи команду снять мои вещи на ближайшей станции, а меня отправляет в кассу за билетом. А в этих кассах под праздник толпы такие, что люди по головам к окошку лезут. Тогда дежурный сжалился и посадил меня в тамбур на какой-то проходящий поезд, до той самой станции, где должны снять вещи. Ну, здесь уже я, наконец, съел печенье с этим проклятым кефиром. Это был самый поздний и отвратительный ужин в моей жизни.
И вот, жую я это безвкусное печенье и представляю, что кому-то придется выгружать два пуда моей поклажи, да еще одежду, и мне становится просто дурно. Но делать нечего. Как только поезд остановился на станции, где должны были быть сняты мои вещи, пулей лечу к дежурному по вокзалу: сняли вещи или нет, все ли сняли, где они? А там никто ничего не знает, ни о каких вещах не слышали. Вот это да! «Вам же звонили, я сам видел и слышал!». А он разводит руками: ни слухом, ни духом. Сбивчиво объясняю, что отстал от такого-то поезда, кишиневского, вам должны были сообщить по связи, а он говорит мне: да вот же он стоит, этот поезд, на третьей платформе! Неужели?!
В жизни так не бегал. Подлетаю: вот он, родимый! Пулей заскакиваю в вагон, кидаюсь к своему месту, а там тишь, полумрак, тепло, и все мирно похрапывают. А вещи? Все на месте. И плащ мой модный спокойно висит. Ах ты, мой родной! Это была вспышка истинного счастья. Как выяснилось, меня подсадили на наш же кишиневский, но скорый поезд, который выходил на пару часов позже, а приходил в Москву раньше. Это была та самая фирменная «Молдова», на которую я не достал билет. А мой неспешный пассажирский его пропускал, и как раз на этой станции. Оказывается, поезда тоже могут обгонять друг друга. Это меня и спасло.
Я взлетел на свою верхнюю полку и счастливо уснул. И только под утро кто-то дернул меня за ногу. Это пришли снимать вещи отставшего пассажира. Но я их им не отдал.
Грыжа
Жванецкий сказал, что лечиться можно и бесплатно — если вас не интересует результат. Опыт рыночных отношений показал, что платное лечение тоже имеет негативные аспекты. Если бесплатно больного лечат с целью поскорее избавиться от него, то за деньги готовы лечить бесконечно. У меня такого запаса времени и денег не было, поэтому я воспользовался услугами нашей подмосковной страховой медицины.
Этой грыже было более пятидесяти лет. Можно сказать, целая жизнь прожита с грыжей белой линии живота. Образовалась она, когда я был еще подростком — наверное, поднимал что-то тяжелое, помогая отцу по хозяйству. С нею я прожил славные застойные времена, с нею глупо-восторженно приветствовал годы перестройки, с нею выживал в нищие девяностые, с нею же вошел в двадцать первый век, когда в России все решительнее крепится вертикаль власти. Все эти годы грыжа стойко переносила радости и невзгоды моей жизни и никогда не беспокоила по пустякам. А пустяков было немало. Приходилось вкалывать в студенческих отрядах и на шабашках, врубаться с отбойным молотком в вечную мерзлоту, таскать носилки с бетоном, двигать рельсовые секции, ворочать бревна на лесосплаве, прыгать по штабелям древесины с ревущей бензопилой в руках, часами копать землю, колоть дрова, грузить и разгружать кирпичи, камни, доски, мешки с цементом и еще бог знает что. Иногда грыжа деликатно напоминала о себе — когда меня начинало пучить от переедания яблок и прочей клетчатки, но эти мелочи не мешали нашему многолетнему союзу.
Я надеялся умереть в один день вместе со своей верной спутницей, о чем мечтают все влюбленные и пенсионеры, но после шестидесяти пяти в наших отношениях начался разлад — то ли из-за ухудшения ее характера, то ли из-за моей надвигающейся старости. Как это нередко бывает, более молодой спутнице это не понравилось, и она стала требовать к себе особого внимания. Делала она это все чаще и в столь навязчивой форме, что мне приходилось довольно резко ставить ее на место — буквально заталкивать внутрь, невзирая на ее бурчание и болезненное сопротивление. Я искренне хотел сохранить неконфликтные отношения в организме, но когда грыжа стала бороться за расширение своих прав среди мышц брюшного пресса и мешать им работать вместе со мной на даче, я понял, что нам пора расстаться. По возможности мирно и без лишнего кровопролития. Это же мне пообещал наш участковый хирург. Бегло просмотрев результаты моих анализов, один из которых, как обычно, потерялся, он направил меня в хирургию местной больницы.
В приемном отделении меня восприняли как очередную помеху ковырянию в смартфоне, с недовольным видом зарегистрировали, сняли копию паспорта и потребовали сдать верхнюю одежду, а у сопровождавших запросили номера телефонов, что меня слегка насторожило. Хирургическое отделение было переполнено, и меня разместили в шестиместной палате, на самом неудобном, среднем, ряду, напротив двери. Тумбочку к кровати я подволок сам. Пружинный матрас был сильно растянут, и лежать на нем приходилось в полусидячем положении. Вокруг находились пациенты в различных до- и послеоперационных стадиях лечения, по состоянию которых я без особой радости оценил и свои перспективы. Мимо палаты периодически провозили каталки с телами, укрытыми простыней. Мы подсчитывали, сколько везут в операционную и обратно, но у нас почему-то не сходилось. Эта арифметика наводила на грустные мысли, но мы утешали себя тем, что кого-то, возможно, отправили не в морг, а в реанимацию.
Сам хирургический корпус был явно старше моей грыжи. При трехметровых потолках он имел единственный на весь этаж мужской туалет размером с телефонную будку, который располагался в конце длинного коридора и служил одновременно местом для курения. Это создавало некоторые неудобства для малоподвижных пациентов и послеоперационных больных. Именно такой полупарализованный после нескольких инфарктов и инсультов восьмидесятилетний пенсионер лежал в нашей палате. Это был бодрый, энергичный, волевой человек — ветеран, инвалид, участник ликвидации чернобыльской аварии и первых запусков космических ракет. Петрович, как мы его уважительно называли, негативно оценивал условия содержания в больнице, и с партийной прямотой остро и нелицеприятно критиковал ее убогую обстановку и медицинский персонал, включая главного врача, а также лично министра здравоохранения и его бюрократический аппарат, вплоть до правительства. Опытный пациент, прошедший через горнила многочисленных клиник и ветеранских госпиталей, в которых лечили его разнообразные недуги, он практически круглосуточно костерил уборщиц за плохую уборку палат еврейскими, как он их называл, швабрами, медсестер — за некачественную постановку капельниц и болезненные уколы, врачей — за то, что не могут угадать, что у него болит, дочь и зятя — за то, что упекли его в эту мерзкую богадельню. Он даже сумел дозвониться до приемной главврача, чтобы раскрыть ему глаза на отвратительное положение дел в больнице, но секретарша вежливо ответила, что главврач занят, а на прием нужно записываться на месяц вперед. И все мы еще раз убедились в том, что вертикаль власти построена надежно и правильно.
Следующим утром меня вызвали в ординаторскую на предоперационный инструктаж. Моим хирургом оказался высокий брюнет с бородкой и кинематографической внешностью, в возрасте слегка за тридцать. Учитывая несложный характер операции, он сообщил, что она будет проходить под местным обезболиванием. Обнаружив в результатах моего УЗИ наличие камня в желчном пузыре, он предложил заодно удалить и его. На мое предположение, что это будет уже совсем другая по сложности операция, он молча кивнул. Соблазн вырезать за один раз все лишнее в организме был очень велик, но я все же отказался, предпочтя решать проблемы по мере их возникновения. Кроме того, в глубине души было предубеждение против необязательных операций, одну из которых сделали, с соответствующим результатом, герою гражданской войны командарму Фрунзе.
Пожав плечами, хирург включил меня в конвейер операций на следующий день. Предварительно мне пришлось подписать специальный меморандум, в котором я соглашался на любые врачебные ошибки, включая инфекционное заражение и повреждение близлежащих органов. Тем же вечером мне забинтовали ноги, побрили живот и сделали клизму. Пройдя эти унижающие мужское достоинство процедуры, я уже был морально готов голышом улечься на хирургическую каталку. На мой вопрос, зачем раздевать больного догола при локальных операциях мне твердо ответили, что так положено.
Утром увезли моего соседа с паховой грыжей. Вернули через пару часов, уложили на кровать, сделали укол, капельницу, и он надолго затих. Настала моя очередь. Я вызвался дойти до операционной своим ходом, но на меня прикрикнули, и пришлось на глазах честного народа раздеться и влезть на каталку. В операционной моложавые медсестры сняли с меня простыню и помогли улечься на операционный стол, оценив по ходу дела все достоинства моей фигуры. Похоже, привезли меня в обеденное время, потому что хирургов пришлось ждать минут пятнадцать. Я лежал на столе, наг и беззащитен, как Хоботов, и покорно ждал своей участи. Наконец врачи пришли, весело переговариваясь, включили верхний свет, обложили живот простынями, а перед глазами повесили на специальный штырь простынку-ширму — чтобы больной не подглядывал за ходом операции и не вмешивался в ее ход с глупыми советами. Потом обкололи место операции новокаином и тут же начали резать. Чувство было такое, будто по животу провели карандашом. А вот когда стали ковыряться во внутренностях, возникли более неприятные ощущения.
Я лежал, покрывшись испариной, судорожно вцепившись в край стола, и все же пару раз меня подбросило от острой боли. Все это время в операционной звучало радио, настроенное на столь низкопробную российскую попсу, что ее пошлость нивелировала негативные моменты самой операции. Хирург периодически спрашивал: не больно ли мне. Но это была, как оказалось, забота не о комфорте пациента, а о том, чтобы у него не повысилось давление, с возможными негативными последствиями. По ходу дела он обменивался с ассистентом фразами, суть которых была не вполне ясна, потому что оба были в масках, но в целом это было похоже на ремонт двигателя при открытом капоте: «Так, вот тут надо… — Давай, подтяни, заправляй сюда… — Да чего-то не заходит… — А попробуй так… — Давай, еще немного… — Ладно, сойдет».
Операция длилась дольше, чем я ожидал, и мне это уже начало надоедать. Наконец, все было заправлено, куда положено, на животе стянули кожу, и я почувствовал на ней резкие стежки. После этого зашитый разрез чем-то протерли и заклеили пластырем. Со стола на каталку я перелезал уже с трудом. На обратном пути просил медсестер не укладывать меня на мою продавленную койку, обещая доплатить за приличное место. К счастью, за это время успел выписаться один из пациентов нашей палаты, и меня переложили на его кровать. Все лечебное мероприятие, включая транспортировку туда и назад, погрузку-разгрузку и ожидание хирургов, длилось часа полтора.
Первая ночь после операции самая тяжелая. Я почти не спал, поскольку любая поза была болезненной, а малейшее движение вызывало вспышку боли. Следующий день тоже был нелегким, но, как и обещал хирург, во второй половине дня я сумел встать, цепляясь за тумбочку, и доковылять до туалета. Дальше было уже легче. Через день я даже попытался что-то съесть. Узнав у медсестры номер своей диеты, я прихватил миску и направился в столовую. Однако посуда оказалась не нужна, поскольку моя нулевая диета предусматривала лишь кипяченую воду. В целом я провел без еды трое суток, включая предоперационные. Наконец надо мной сжалились и в обед налили черпачок протертой пшенной кашки на воде. Какая же она была вкусная! А когда на ужин выдали ложку пюре и диетическую котлетку с кусочком хлеба, это уже было настоящее пиршество. Как потом выяснилось, за эти дни я похудел на три килограмма. Неплохой побочный результат.
Распорядок дня в отделении был почти армейский: ужин в семнадцать, а подъем в шесть тридцать. Точнее говоря, не подъем, а начало процедур. Утром и перед сном разносили градусники, и мы соревновались, у кого температура выше. В послеоперационный вечерний замер я был чемпионом палаты. Но в среднем по палате, с учетом хирургического конвейера, температура была примерно одинаковой.
— Ты чего это температуру все время сбиваешь?
— Да неудачная какая-то с утра. А я хотел выписаться раньше…
— А правильную температуру сделать непросто: 36,6 — не поверят, 37,2 — много, а вот 36,8 — самое то, что надо.
Петрович категорически отказывался от опасного ртутного термометра и требовал современный, электронный. Поскольку таковых не было, его температура так и осталась тайной для медперсонала больницы. После градусников начиналось более серьезное лечение: кому-то вкатывали бодрящие утренние уколы, кому-то ставили капельницы. А ветерану, с учетом его заслуг и непонятного состояния, доставалось и то, и другое. Покряхтывая и матерясь, он подставлял под иголку то руку, то ягодицу. После лечебной экзекуции палата потирала уколотые места и делилась впечатлениями: «Смотри-ка, сегодня приятно уколола… — А я чего-то не получил удовольствия… — И мне не понравилось — засандалила от души…»
И все же многие просили на ночь обезболивающий укольчик, порцию димедрольчика. Одну из медсестер, Алёну, блондинку с длинной косой, румянцем и застенчивой улыбкой любили все. Она все процедуры делала аккуратно, словно сама чувствовала причиняемую пациентам боль. А вот стриженая оторва из другой смены, деваха с явно садистскими наклонностями, шприцы всаживала с размаху и выдавливала с силой. На жалобы не обращала внимания и уходила под стоны и матерок контингента с видом исполненного долга. Как-то утром ворвалась в палату и скомандовала: «Так, Сидоров и Пронин, с полотенцем на УЗИ, быстро!», после чего Петрович долго не мог успокоиться:
— Ну и стерва, мать ее так! Гляди-ка: полотенце в зубы и бегом на УЗИ! Чтоб тебя саму парализовало, сучку!
— Явно у девки проблемы в семейной жизни. Мстит мужикам.
— А мы тут при чем? Ее проблемы не от работы, а от сволочного характера. Мы-то перетерпим, а вот ее мужику сильно не повезло…
— А может, и мужика никакого нет. Мало кто выдержит такую злыдню.
— Я думаю, невесту нужно выбирать по тому, как она уколы ставит…
— А если не умеет?
— Научится. А если такая стервь попадется, тут уже туши свет…
Неуемный правдолюбец постоянно грозился сбежать домой, днем и ночью ворочался, кряхтел и кашлял, а однажды мы проснулись среди ночи от грохота — оказалось, что дед свалился с кровати. Он копошился на полу, запутавшись в простынях, и громко материл прорезиненные матрасы, с которых простыни соскальзывают вместе с пациентами, а заодно прибежавших на помощь медсестер. Невзирая на наши доводы, он так и не признал эти многоразовые самосбрасывающие матрасы достижением современной медицины. Как ни странно, это падение не принесло инвалиду особого вреда. Возможно, потому что падал он головой вниз. А следующей ночью палату разбудил сигнал учебной тревоги по местному радио и настойчивое требование немедленно покинуть здание из-за пожара. Этот шум не вызвал никакой реакции персонала и больных — значит, так надо. Выругались, и снова уснули.
Раз в сутки Петрович громогласно объявлял, что сейчас обосрется, и требовал везти себя в туалет. Кто-то вызывал санитарок или бежал за инвалидной коляской. Ехал дед к унитазу торжественно, опираясь на костыль, как Посейдон на морском троне. А мочился самостоятельно, в специальный пластиковый кувшин, стоя у кровати в полный гренадёрский рост. В перерывах между этими неотложными делами и медицинскими процедурами делился воспоминаниями из своей долгой и бурной жизни. Истории эти имели отрывочный и сбивчивый, но увлекательный характер. Однажды рассказал о знакомом директоре кондитерской фабрики: «Вот у мужика была сладкая жизнь! В шоколаде, деньгах и бабах, можно сказать, купался. Но все же посадили. Отсидел десять лет, вернулся, обратно через знакомых поднялся на руководство. Но вскорости заболел — онкология. Его, когда лечили, кололи в живот, а у него там была татуировка — голая баба. Красивая была баба, хорошо ему на зоне нарисовали. А медсестра, когда делала укол, старалась попасть в сиськи этой бабе. Он мне это сам рассказывал. А еще говорил: вот, Петрович, денег — до хрена, баб — до хрена, а здоровья нет. Так и помер». Впечатленные поучительной жизненной историей, мы некоторое время молчали. Пока кто-то в сердцах не выругался: ну и хрен с ним!
Деда все-таки отвезли на УЗИ: «Повезли змея, повезли родимого, болезного. В лабораторию, на опыты…» Но опыты ничего конкретного по его внутренностям не показали. Он постоянно жаловался, что его тошнит после еды, решительно отказывался от больничного питания и мечтал о соленой килечке с картошкой. Врачи так и не смогли угадать, что у него болит — списали на возможные проблемы с кишечником. Так его потом и забрали родственники, в неопределенном медицинском состоянии.
Мне за все это время не сделали ни одного укола, ни одной капельницы, да и не кормили фактически. Можно сказать, я не слишком отяготил своей грыжей небогатый бюджет российского здравоохранения. Поскольку ни лечения, ни кормежки я не получал, мне удалось убедить хирурга не занимать мною больничное место, и на четвертые сутки меня отпустили долечиваться домой. Еще через пару дней сняли швы и посоветовали не слишком тужиться в этой жизни. Рассмотрев в зеркало зашитый разрез, я немного огорчился: он был не совсем вертикальным, и расположен не по центру живота. Успокоила мысль, что шрам все-таки не на лице. В любом деле бывает брачок, и врачи тоже люди, их можно понять. Да я сам виноват — надо было перед операцией нарисовать зеленкой на животе место расположения грыжи — где и как нужно резать. Чтобы хирург не гадал. В следующий раз так и сделаю.
