Алексей Зароченцев — прозаик, драматург. Родился 10 октября 1967 года в столице донского казачества — городе Новочеркасск. В детстве три года прожил с родителями в Северной Корее. Затем переехал в Москву, где живёт до сих пор. Автор нескольких пьес и рассказов. «Путешествие на край Вселенной» первая большая повесть Алексея Зароченцева.

---

Редактор публикации — Елена Черникова

Путешествие на край Вселенной

 

 

Глава I

 

Мир велик и до конца не исследован, каждый может внести малую лепту и запечатлеть своё имя в анналах истории. В нынешней комфортной жизни мы прикованы к дивану вкупе с телевизором или к компьютеру, или к ноутбуку — но, в любом случае, к интернету и телефону.

Хоть ты тресни, а без связи никуда. Лучше выйти на улицу без трусов, чем без телефона.

Движемся мы по одному и тому же заведённому маршруту: дом — работа/учёба — дом. Или дом — дача — дом. Или дом — работа/учёба — вечеринка/корпоратив/пьянка — дом.

Оно, конечно, чем привычней маршрут, тем безопасней, но хочется приключений!

Мы, жители Юго-Запада столицы (живём мы на Юго-Западной), несколько лет назад внезапно оказались населением центра Москвы и, следовательно, всего цивилизованного мира. Ведь совершенно очевидно, что центром Вселенной может быть только великий духовный город, расположенный в центре самого большого материка — и Москва подходит на все сто процентов! Все остальные великие города или стоят на окраинах, на побережье либо недалеко от побережий, или они недуховные. Выбор небольшой — Москва или Лхаса. Центрее некуда, духовности выше крыши — но Москва берёт размером!

И действительно, мы центр: до Севера Москвы пятьдесят километров, и до Юга — ровно столько же. Естественно, после нескольких лет жизни в центре Ойкумены возник вопрос: а как там, в неизведанной дали, на окраинах Вселенной? Как там живут люди и живут ли они там вообще?

Может, они не живут, а существуют, отбиваясь от пещерных медведей и разных злобных Годзилл? Интернет не врёт: кругом наводнения, войны, перевороты и финансовые кризисы, и только у нас, на Юго-Западной, ни фига нет — тишь да гладь да божья благодать. Не зря мы центр Вселенной.

Решили мы с друзьями внести ясность в этот вопрос: собрались, обсудили и, повторяю, решили отправиться в неизведанное — прямиком на северо-северо-восток в сторону бывшего центра Империи, а ныне бокового придатка великой Юго-Западной. Прямо вот до красного кирпича стен изящной и в то же время величественной крепости, возведённой в итальянском стиле просветлёнными правителями на заре русской государственности в сердце будущей мировой столицы — вот прям до стен и ничуть не меньше! Мы — это я, Денёк, Макс и Бахтыч. Долго спорили, какое средство передвижения выбрать: аэростат, собачьи упряжки, караван верблюдов?

Непонятно.

С одной стороны, самое верное — собачья упряжка — не зависишь от погоды, корм (компактный и калорийный) занимает не так много места, но вдруг там, на северо-востоке, снег лежит не круглый год? Зачем вообще тогда нужны собаки? Опять же, пока их, этих собак, соберёшь, пока справками обзаведёшься, что они привитые, стерилизованные… могут опередить другие исследователи, как Амундсен опередил Скотта в броске на Южный полюс. Нет, рисковать нельзя.

Верблюды — животные неприхотливые, питаются подножным кормом, пьют раз в неделю — это достижение! Бахтыч тоже пьёт раз в неделю и говорит, что шёл к этому несколько лет. Я, например, на подобный подвиг не способен, раза два в неделю хоть тресни, а надо выпить.

Одна только незадача — «Гугл мэп» не показывает сплошную пустыню к северу. Местами какая-то непонятная хрень есть, но пустыня ли это, однозначно оценить сложно.

Остаётся аэростат! Летит небыстро, но надёжно, обзор великолепный, туземцы не дострелят… Всё, решено — аэростат! Но, блин, с другой стороны, всё зависит от розы ветров: куда ветер дует, туда и полетишь. У нас на Юго-Западной роза ветров такая, что ветер всегда дует с северо-запада, так что на северо-восток при всём желании не долетишь.

Полный тупик. Аж вспотели. Но, как говорится, решение принято — оно не может быть изменено. На северо-восток — значит на северо-восток!

Решили собраться быстро и двигаться с помощью подручных средств. Раскинули и сообразили, что общего из подручных средств у всех нас — велосипеды. Что ж, велосипед так велосипед, не корабль «Дискавери», и даже не «Баунти», но всё-таки — агрегат! Есть и плюсы: не надо кормить триста человек команды, матросы не взбунтуются, штормы по барабану, лафа да и только!

Итак, в путь!

 

 

Глава II

 

Договорились встретиться поутру в последнюю субботу мая, на Пентакле. Чё за Пентакль — бог его знает! Просто на стыке максовского и бахтычского домов одномоментно сходятся пять междомовых дорог. Случайно спроектировано или злонамеренно, понять трудно (больно много лет прошло с момента строительства). Получилось типа миниплощади: справа бахтычский дом заканчивается, слева — максовский. Деньков дом ближе к центру, мой — на торце района.

Бахтыч чётко определил потребности команды в провианте, инвентаре и горячительных напитках. По правде говоря, Бахтыч ни разу не спец, но кто-то ведь эти нормы в каждой великой экспедиции определяет? Помню, я читал, что Магеллан сорок (или сто) дней дрейфовал по внезапно безмерному Тихому океану. И вот тебе здрасьте, Магелланов помощник не рассчитал припасы! Не ожидал он, видите ли, наличия беспредельного океана в кругосветном путешествии! Смешно думать, а что он рассчитывал увидать на обратной стороне земного шара? Молочные реки да кисельные берега? Страну жареных поросят? Библейский рай до эпохи грехопадения? Что он там рассчитывал, неизвестно, ибо помер бедолага от цинги да от голода одним из первых. А магелланцы голодали, жрали всё, что движется, и всё, что уже отдвигалось на грешной земле. Противно было им и тяжко, но жрали и молились, молились и жрали. Воспоём песню величию человеческого духа: смерть приходит — а они верят; она над ними ржёт — а они псалмы поют!

Хотел бы ещё отметить, что все великие экспедиции имели всемирно-историческое значение: Колумб открыл Америку, Беллинсгаузен — Антарктиду, Кук — Гавайские острова. Во всём этом был некий великий смысл, хотя и совершенно разный. В Америку заселились американцы, канадцы, бразильцы и американские испанцы, раздробившиеся на два десятка периодически воюющих народа. На Гавайях построили кучу отелей и подарили миру сёрфинг. В Антарктиде, наверное, тоже есть что-то полезное, хотя и неизвестно что — пингвины, айсберги… лёд может в будущем пригодиться для коктейлей.

Не всегда, впрочем, для всемирноисторичности требовалось открыть Америку. Пржевальскому хватило лошади. Причём ладно бы животина была размером со слона или там с метровым алмазным рогом во лбу — нет, невзрачная лошадка, типа ослика. Тем не менее, Пржевальский стоит в одном ряду с Колумбом. Вот и разберись, кто более велик, Пржевальский, не бывавший в Америке, или Колумб, не открывший лошадь?

 

 

Глава III

 

Короче, договорились. Ровно в 09:00 в субботу — и ни минутой позже.

Я, блин, старался изо всех сил, ибо опоздать — значило опозорить своё честное имя во веки веков, но опоздал.

У меня было оправдание: пока собрался, пока сложил вещи — время и ушло. Но! Собрался я накануне. Чё там собираться одинокому молодому человеку? Честно говоря, тупо проспал. Имею право, когда ещё просыпать, как не в молодости? Другой бы и рад проспать — ан нет! Годы ушли, а геморрой пришёл! Всё нужно делать вовремя: в молодости безрассудства и нарушения, в старости — разумность и законопослушное догорание.

Я примчался на точку в 11:30, ожидая услышать многообразные проклятия и ругательства, коими так богат великий русский язык, но… не было ни проклятий, ни ругательств, ни вообще никого. Явился первым!

Вот тебе и раз, к чему клятвы, к чему обещания, к чему, наконец, договорённости?

Нету веры никому: ни бизнес-партнёрам, ни друзьям, ни любимой девушке (с которой, кстати, не так давно и расстался)! Да и вообще, шла бы она подальше, эта «любимая девушка»! То замуж хотела, а то послала к чертям собачьим и укатила на юга со сварщиком. Нет, я ничего против сварщиков не имею, вполне себе достойная профессия, уважаемая и достаточно денежная, но ты уж как-то определись, я или сварщик, а не морочь голову сразу двоим порядочным людям!

В 12:00 появился Бахтыч. Как всегда, весел, напорист и обаятелен.

— Привет, дружище! — проорал он во всю ширь могучих лёгких. — Представляешь, заехали вчера Игорёк с Петрухой, да ты их знаешь, посидели что надо!

Я не знал ни Игорька, ни Петрухи (да и вообще, у Бахтыча пол-Юго-Западной приятелей — на то он и Бахтыч).

— Замечательно посидели, пару пузырьков приговорили! Игорёк тебе привет передал. Лёхе, говорит, привет передавай!

— Да не знаю я Игорька!

— Как не знаешь? А у Ленки не ты разве с ним братался?

— Да я и Ленки не знаю!

— Ну и ладно! Привет, дружище, рад тебя видеть!

Я тоже обрадовался, что недельные и срединедельные договорённости оказались не плодом воспалённого алкогольными парами воображения, а очень даже материальными и реалистичными.

— Где все?

— Понятия не имею.

— Щас разберёмся! — Бахтыч принялся названивать.

Потратив без толку с полчаса, он наконец дозвонился до Денька, весело поорал в трубку, результатом чего явилось прибытие заспанного бледного товарища.

— Всем привет, — меланхолично помахал рукой Денёк. Сразу было видно, пятничный вечер наш друг провёл плодотворно.

Надо заметить, что время на Юго-Западной течёт гораздо медленнее, чем в прилегающих районах, а по сравнению с бывшим центром Москвы вообще стоит. На Юго-Западной ходят старенькие профессора, интеллигентные старушки и люди неопределённого возраста в очках, с печатью интеллекта на лице и вечным небалансом в кармане. Поэтому путешественник, отправляющийся с Юго-Запада на север, юг, запад и, наконец, восток, понимает, что его жизнь сужает предел бесконечности. Именно поэтому среди «юго-западцев» нет ни одного знаменитого путешественника: ни Магеллан, ни Колумб, ни Пржевальский никогда не жили на Юго-Западной. Вот Толстой — да, Толстой имел дом километрах в десяти к северу, но и он дальше Крыма не бывал.

Оставался Макс. На звонки он не отвечал, пришлось (с тем же успехом) кидать ему в окна подобранными на дороге камушками. Благо камней после недавнего ремонта было хоть отбавляй.

Толку ноль.

Через час в окне наконец показалась взлохмаченная черноволосая женская головка.

Как бы и не Макс, но хоть что-то.

— Макса давай! — завопил Бахтыч.

Головка исчезла.

Канонада продолжилась.

Минут через двадцать головка появилась снова.

— Давай Макса уже!

В ответ в Бахтыча прилетел тапок. Засаленный такой стоптанный тапок.

— Надо к нему домой идти, — сообразил Денёк.

— Братцы, а кто код от подъезда помнит? — Бахтычский вопрос застал нас врасплох.

Кто ж его помнит, когда у Макса душа нараспашку, жизнь нараспашку и дверь нараспашку. Звони — и откроет. Но не сегодня.

Наконец в окно высунулся Макс собственной персоной.

— Вы чё?

— Через плечо! Вываливай давай! Забыл про экспедицию?

— Ага! — По крайней мере, честно.

Не прошло и получаса, как из подъезда вывалил Макс, с великом и не очень толстой брюнеткой.

— Марианна, созвонимся, пока-пока! — Макс шлёпнул брюнетку по попе и подъехал к нам. Брюнетка дула губки в отдалении, пытаясь вызвать в Максе сострадание. Напрасный труд! По виду Макса было совершенно понятно, что про девицу он уже забыл напрочь, увлечённый грядущими приключениями.

Макс, надо сказать, обожает брюнеток. Чем брюнетка жгучей, тем больше он фанатеет. Однажды у него была девушка настолько жгучая, что даже с волосатой грудью, чем Макс в своё время сильно гордился. Согласитесь, волосатые ноги у женщин бывают довольно часто, чему свидетельством служит реклама депиляторов для ног. Но рекламу депиляторов для груди не видел никто. Следовательно, явление это достаточно редкое и выпуск их (депиляторов) явно убыточен. Было бы обратное — замучили бы рекламой.

 

 

Глава IV

 

Итак, мы двинулись в путь. Опоздание составляло шесть часов, между членами экспедиции сразу наметились трения, но главное, мы стартовали!

Впереди с компасом ехал Бахтыч, за ним — Денёк, следом — Макс, я замыкал кавалькаду. Чтоб вы знали, замыкающий не есть слабое звено, замыкающий по силе равен ведущему — железное правило полярников. Итак, мы стартовали!

Слева проплывали многоквартирные серо-коричневые дома, справа — ярко-красные ещё более многоэтажные, и, соответственно, многоквартирные, опять же, дома. Путь лежал строго на север, несколько в гору, педали крутились со скрипом, рюкзаки оттягивали спины. Через несколько минут мы доехали до улицы 26-ти Бакинских Комиссаров, рассекающей наш район ровно на две части. Каким ветром занесло этих неведомых комиссаров на Юго-Западную, никому из жителей не известно. Никакого отношения к Юго-Западу они вообще не имеют. Я скажу больше, они и Западному округу не родные. Тем не менее, улица названа, памятник стоит. Ну и пусть себе стоит! Я считаю, если сменилась эпоха и прежние памятники потеряли актуальность, не надо их сносить! Поставь другой, актуальный, памятник рядом — и пусть оба радуют глаз разнообразием форм и пристрастий.

На Юго-Западной полно памятников — они никому не мешают. Перед Пентагоном стоит памятник Скобелеву, в гордом одиночестве в абсолютно пустынном месте. То ли это неуважение к заслуженному генералу, завоевавшему Среднюю Азию, то ли, наоборот, признание его величия: один — и в радиусе километра ни души. А ведь не будь Скобелева — не было бы и Пржевальского, не доехал бы будущий великий путешественник до Тибета и пустыни Гоби, ибо убили бы его немирные носители тюбетеек, не знающие благотворного влияния обуздывающей европеизированной власти.

У меня во дворе стоит памятник какому-то пацанчику с белкой. Что за пацанчик? Чем знаменита белка? Науке неизвестно, да и по фигу. Лучше пацанчик с белкой, чем бетонный блок с арматурой. Ещё у меня во дворе есть загадочное каменное сооружение: арка — не арка, стела — не стела, а нечто высокое, твёрдое, странной конфигурации. Первые годы мы ждали, что на эту лабудень повесят какой-либо плакат. Призывающий к чему-то или призывающий купить что-то. Но ничего не вешали и ни к чему не призывали — и мы постепенно привыкли к самодостаточности бетонной хреномудии.

Повторюсь, я вообще считаю, что памятник стоит денег, и, если его поставили, пусть стоит. А если времена или концепция правления изменились, не сноси памятник, а поставь другой, противоположной направленности, рядом — и пусть стоят в назидание туристам и для благосостояния аборигенов.

Кстати, о Пентагоне, у нас, на Юго-Западной, есть настоящий Пентагон. Не верите — приезжайте. Здоровенное сооружение в стиле поздней Империи, военного назначения, за ажурным забором. Мало того, у нас есть ещё Бродвей — бульвар поперёк района. Почему Бродвей? На фига Бродвей? Загадочно и неизвестно, но гулять приятно.

Извините, я отвлёкся.

Мы доехали до пешеходного перехода. Впереди заслоняло небо грандиозное здание ЦДТ (Центральный Дом Туриста). Никакие туристы с палатками, спальными мешками и примусами в нём не проживают, да и никогда не проживали. Живут обычные командированные, завтракают и ужинают в гостиничном ресторане, пьют в гостиничном баре и пользуют гостиничных же проституток. Туристы без примуса, впрочем, тоже встречаются.

ЦДТ защищает Юго-Западную с востока от всего мира: от арабов, индусов, латиносов, негров, короче, от всех, кто учится по другую сторону Ленинского в Лумумбе. Глядя на твердыню ЦДТ, уроженцы экзотических стран ведут себя на территории района на удивление прилично (в отличие от разных там Парижей, Лондонов и Берлинов), чем абсолютно соответствуют стилю поведения аборигенного населения.

Ни секунды не заморачиваясь, мы продолжили движение через улицу. Слева что-то заскрипело, заскрежетало, и даже послышалось «бац-бац», но, согласитесь, участники дорожного движения должны быть предельно внимательны и собраны, обязаны находиться в постоянной готовности к внезапному изменению ситуации. Так что, если кто-то кому-то въехал в задницу, он должен винить не нас, а свою расслабленность и отсутствие концентрации (чуть не сказал — контрацепции).

Мы углубились в другую половину района. ЦДТ остался позади, впереди простирался лес. Вообще-то лес называется «парк», но он отродясь был лесом, и, если власти проложили дорожки, наставили скамеек и урн, лесом от этого он ни разу быть не перестал.

В лесу щебетали птички, одуряюще пахло сиренью, свежераспустившаяся листва затеняла гравийные дорожки, укатанные колясками многочисленных мамаш. Тихие пенсионеры небыстро таскались за пожилыми кабысдохами с признаками благородного происхождения. Ожиревшие за зиму спортсмены пытались кидать мячики друг другу… Идиллия, блин, идиллия!

Впереди маячила неизвестность, а родной район напоследок окружал нас теплотой и нежным вниманием.

— А не испить ли нам чего-либо освежающего? — предложил, внезапно остановившись, Бахтыч.

— Отнюдь не возражаю, — ответствовал Денёк.

Мы остановились.

— Предлагаю провести ревизию припасов, — провозгласил Бахтыч.

Мы провели ревизию. Ревизия была больше похожа на дегустацию.

Кстати, Бахтыч принципиально не пьёт из мелкой посуды. Он уверяет, что при подобном употреблении алкоголь в организме распределяется неравномерно, следствием чего являются колики, геморроидальный запор и заскорузлость душевных мышц. Что это за мышцы и где они располагаются, Бахтыч не поясняет.

Начали с Денька. Извлёкши несколько банок пива и пару сухого вина, мы, как эффективные менеджеры, решили, что пиво и сухое отягощают багаж экспедиции без однозначно определённой значимости эффекта.

Покончив с сухим, пошедшим после пива, мы принялись за багаж Макса. Макс добровольно вскрыл рюкзак, наполненный бутылками с портвейном. Макс, надо сказать, удивительно подвержен жуткому пойлу, включающему в себя спирт, жжёный сахар, воду и ароматические эссенции. Я однозначно высказался за слив химического бурдалиона в ручей, но восстал Бахтыч, негоже, мол, портить родную природу, возможно, в ручье живёт рыба (пескари и разные там вьюны), не дай бог, пойдут мутации, отрастут у рыб ноги, или, не приведи господи, крылья, полетят по миру неведомые зверушки о шести конечностях с квадратными яйцептеригиями на горе будущим поколениям (что это за квадратные яйцептеригии и чем они страшны, ни фига не понятно, но пугает). Бахтыч иногда как ввернёт, так ввернёт — пот по спине и язык сохнет.

Пришлось выпить портвейн. Сладкий, зараза, и химически противный. Но Макс не согласен. Мы, говорит, должны уважать современных алхимиков, изобретающих философский камень в рамках узких задач извлечения максимальной прибыли из пустоты.

По окончании действа экспедиционеры уселись отдохнуть. Наступила тишина.

— Жара не спадает, — глубокомысленно заметил Денёк после офигительно длинной паузы.

— Май нынче хорош, — нейтрально ответствовал Макс.

Оценив общее настроение, я предложил: а может, скоротаем грядущий вечер на окраине известной нам Вселенной? Колумб тоже перед броском в неизвестность заплыл на Канары, отдохнул, пополнил припасы, а уж потом о-го-го!

— Против Колумба не попрёшь, — заметил Бахтыч.

И мы не попёрли.

 

 

Глава V

 

Мы решили не попереть против Колумба на крутом берегу ручья, несущего хрустальные воды в далёкую Москву-реку. Разбив импровизированный лагерь, развели костёр с помощью древесного угля из припасённого мешка. На закусь пошли сардельки и маринованные огурцы из стеклянных банок. Это был осознанный выбор: сардельки — продукт скоропортящийся, а стеклянные банки — лишний груз. Чтобы рационально уничтожить такое количество продуктов, пришлось употребить значительный объём горячительных напитков — не на сухую же это всё поедать!

Помню, в ночи призывно манили звёзды, они мигали и звали к себе, и я шёл к ним, и тьма застилала мне глаза, и дьявольские путы опутывали мои ноги, но я шёл и шёл, и шёл, и никаким путам меня было не остановить…

Поутру мы проснулись. Проснулись, надо отметить, не рано. Виной ли тому был упоительный свежий воздух, обнимающий окрестность, нежное журчание ручья или неумеренное употребление горячительных напитков ввечеру, но проснулись мы не рано. Солнце давно золотило всё, что могло золотить, ивы омыли гибкие ветви в прозрачной прохладной воде, а мы только продирали глаза и пытались порвать рты зевотой.

— Твою мать! — раздался крик в утренней безмятежной тишине. Глаза моментально продрались, рты закрылись, мы уставились на Денька.

— Кто-то прогрыз дыру в рюкзаке и пожрал продукты, что не пожрал — разбросал!

— Крысы, — после паузы сказал Бахтыч.

— Или хорьки, — вслух подумал Макс.

Я напрягся — и тому имелась веская причина.

Отец мой был большой оригинал. Время от времени его посещали гениальные идеи, которые он с присущей ему энергией непреклонно воплощал в жизнь, сметая многотонным бульдозером возникающие на своём пути препятствия. Как-то раз он решил разводить на балконе хорьков: по его расчёту за один год разведения этих самых хорьков можно было бы пошить шубы на всю семью и ещё хватило бы на шапки. Материны возражения разбились о его железную волю, и дело закипело: были закуплены клетки, зверьки, налажено кормление и уборка. Кормлением и уборкой занимался я, потому что первая шуба была обещана мне.

Хорьки оказались на удивление ласковыми и чистоплотными животными, шкодливыми, но милыми, как котята. Единственный минус — от них жутко воняло. Отец с гордостью просветил: содержимое мускусной железы хорьков очень ценится в мире, и французские парфюмеры добавляют его в самые дорогие французские же духи для стойкости аромата. В принципе, меня от этого убойного запаха воротило только первые несколько дней, потом привык и аромат уже не ощущал. Но со временем стал замечать, что в общественном транспорте люди вокруг стали крутить головами и принюхиваться. Сначала я не придал этому значения. Потом задумался: чего это они пытаются вынюхать? Потом догадался — хорьки!

Ежедневное мытьё и опрыскивание парфюмом не помогли — народ в метро по-прежнему старательно внюхивался в циркулирующий по вагону воздух. В итоге я взбунтовался, сказал, что зимой и в куртке не мёрзну, и более в хорьководстве не участвую. Через некоторое время восстала вся семья, и балконную ферму пришлось свернуть.

Итоги: я до сих пор держу слово и не участвую не только в хорьководстве, но и в каком-либо животноводстве вообще, включая котоводство и собаководство, плюс распознаю хорьковый мускус в любых духах (если он там, конечно, есть).

В другой раз отец завёл на балконе пчёл. Логика в его действиях присутствовала: наш район, на удивление, почти целиком засажен липами. Нет, конечно, попадаются и берёзы, и клёны, и каштаны, и даже что-то чахлое хвойное, и безродные американские кривульки, заполонившие Москву и отчего-то научно называющиеся «клён ясенелистный» (хотя от клёна в них столько же, сколько в бездомной шавке от могучего волка, а от ясеня — столько, сколько в драном кошаке от красавца леопарда). Но липы абсолютно преобладают.

Так вот, повторяю, сказать, что он действовал нелогично, нельзя. На балконе появился улей, в нём зажужжало, и трудолюбивые пчёлы понесли целебный нектар для изготовления не менее целебного мёда. Мать задала резонный вопрос:

— А ничего, что наш район зажат между двумя загруженными магистралями? Ничего, что кругом сплошные выхлопные газы и тяжёлые металлы?

Отец бодро ответил:

— Не переживай, я работаю начальником отдела экологии в министерстве.

Должен сказать, что это была чистая правда, на тот момент он именно там и работал.

— Не переживай, — повторил отец, — пчёлы знают, что делают. Всё, что прошло через пчелиный желудок, не может быть вредным. Наоборот, редкие металлы только добавят мёду целебности. Будем его есть и жить до ста лет.

В принципе, он оказался прав. Мёд получился вкусным и душистым и почти не пах бензином. А с чаем — так просто шёл на ура. По ночам банки с залитым в них янтарным мёдом испускали загадочное голубое сияние, что несколько настораживало некоторых пугливых родственников. Как истинный сын своего отца, я унаследовал от него тягу к экспериментам: накапал йода в одну из банок — и мёд засиял зелёным светом. Макс — любитель зайти ко мне в гости — заценил изменение и удвоил дозу чайной медовой радости.

В гениальном плане отца, как всегда, оказался изъян — соседи. Эти самые соседи после неоднократных бесплодных уговоров коллективно подали в суд. Не помогла даже презентация сверкающих различными цветами банок. Слепая Фемида взмахнула весами, как смерть косой, бездушно и безжалостно, — и к осени пчеловодство закончилось.

Я вот теперь думаю, а может, отец был прав, и употребляй он загадочный волшебный мёд каждый божий день — дожил бы до сегодняшнего дня?

 

 

Глава VI

 

Ах да! Не рассказал про участников экспедиции. Да, собственно, что рассказывать?

Разве про то, что глаза у Макса ясные, прозрачные и зелёные, как драгоценные изумруды. Цвет редкий и захватывающий. Макс объясняет сие явление пристрастием его бабки к разным целебным настойкам, особенно полынной (в просторечии именуемой абсентом). На резонное замечание Бахтыча, что абсент — напиток французский, Макс аргументированно отвечает, что всё не так однозначно, абсент — полынная настойка, а в казацких степях кругом сплошь полынь (Макс, что удивительно, потомственный казак; каким ветром его родителей занесло на Юго-Западную, он объяснить не в состоянии). Её, этой самой полыни, настолько много, что всю её на настойку даже казакам не извести, и поэтому излишки с древности продавали по всему миру, в частности — во Францию. А рецепт в ту Францию привезли пленные наполеоновские солдаты, коих казаки лечили данной настойкой от всех болезней ввиду отсутствия лекарств.

У Бахтыча глаза серые, и сам он блондин. Ему бы изучить немецкий язык — был бы вылитый бог Один, такой же здоровый и зубодробительный. Он логичен и целеустремлён до крайности. Преград для Бахтыча нет и не будет. Я думаю, что если бы он разводил на балконе хорьков или на том же многострадальном балконе устроил пасеку, ходили бы все родственники в шубах, светились от редкоземельного мёда, и никакая Фемида его бы не остановила! И жили бы они (родственники) долго и счастливо до ста лет, и проклинали бы Бахтыча за столь долгую жизнь, ибо задолбались. Аминь!

Денёк — натура возвышенная и мечтательная. Росту он выше cреднего, глаза имеет голубые, волосы цвета спелой пшеницы, душу романтическую и склонную к поэтическому творчеству. Если бы посчастливилось ему родиться в рязанской деревне, в простой избе, среди бескрайних волнистых полей, шумящих берёзовых рощ и румяных, пышногрудых, простодушных девок — был бы Есенин. Ей-богу, чистый Есенин! Но не свезло, родился он в городе, среди бетона, выхлопных газов и склонных к меркантилизму худосочных девиц — и чувствуется в нём некая отдельная от всех возвышенность души и тоска по цельности мира, парному молоку и простоте отношений. Но, как говорится, где родился, там и пригодился, поэтому девки девками, а жизнь жизнью — такие вот дела.

Что могу сказать о себе? Из всего состава экспедиции я единственный кареглазый. Но это не тяжёлое наследие татаро-монгольского ига, как могло бы показаться, а наоборот, с одной стороны — последствие покорения Сибири Ермаком, с другой — завоевания Кавказа многочисленными безымянными царскими генералами. Остальные участники эпохального путешествия по цвету глаз ближе к первоисточнику, что говорит о могучем генофонде русского народа и его небесном предназначении.

 

 

Глава VII

 

В нашей Великой экспедиции должен был быть свой летописец. Казалось бы, чего проще, вечером у костра после тяжёлого дневного перехода заноси в дневник длину пройденного пути (на выбор — в милях, лье или километрах). Далее по списку: широту и долготу, определённую по звёздам, основные события — типа открытия неизвестной страны, битвы с каннибалами или дружбы с вегетарианцами (тут как повезёт), приводи описания диковинных тварей — разных там драконов и птиц Рух, скромно упомяни о любовных утехах со сладкоголосыми сиренами, умолчав о замучившей после этого постыдной чесотке, оплакивай потери и радуйся приобретениям. И прославишь ты и экспедицию, и себя, родимого, в веках.

Несмотря на столь радужную перспективу, желающих не нашлось.

Денёк — поэт, ему и карты в руки. Отказался! Я, говорит, могу писать только стихами в рифму, а попробуй, подбери рифму к слову, например, «аборигены».

— Члены, — простодушно подсказал Макс.

— Какие на фиг члены?

— Члены племени аборигенов. Аборигены — племени члены.

— Ладно, — согласился Денёк, — а, например, велосипеды?

— Велосипеды… мнэ-э-э … — залог победы. Я тоже могу рифмы подбирать! — обрадовался Макс.

— Примитивно. Ну вас на фиг с вашей летописью, пишите сами.

— Пусть Лёха пишет, он грамотей, не зря вон очки носит, — сообразил Макс (Лёха — это я), — и книжки он любит, и по русскому у него пятёрка была.

— Я умею читать, а не писать. Умел бы писать — был бы писателем, ездил бы по симпозиумам и встречам с почитателями таланта, а не занимался бы не пойми чем с такими же балбесами.

— Я не балбес, — принял на свой счёт замечание Макс, — я просто читать не люблю.

— Раз такой умный — пиши сам!

Я был непреклонен.

— Нет, — испугался Макс, — у меня с грамотностью не очень. Да и чесотка у меня уже была. Не хочу я её описывать. Как вспомню — так вздрогну. — Макс не вздрогнул, но инстинктивно почесался. — И вот ведь что интересно, и на вид вполне приличная девушка, и дала не сразу после знакомства, а только под вечер — а вот поди ж ты!

Макс горестно вздохнул, вспоминая не то приятное времяпрепровождение с приличной девушкой, не то неприятную процедуру избавления от чесоточных клещей.

Надежда оставалась на Бахтыча, но он резко отказался без объяснения причин.

Так наша экспедиция осталась без летописца, её свершения — совершенно неизвестными, а открытия — невостребованными.

 

 

Глава VIII

 

Пока далеко не отъехали, стоит отметить загадочность Юго-Западной.

Юго-Западная — самое загадочное место в Москве, ей-богу, не вру, готов перекреститься, если это не покоробит ваши толерантные чувства! Вот, например, «Салют»: каждый въезжающий в первопрестольную со стороны Внуковского аэропорта первым делом упирается взглядом в грандиозную гостиницу, расправившую могучие крылья в месте слияния (или разлияния) проспекта Вернадского с Ленинским проспектом во всю беззаветную ширь своих трёх звёзд. А если тот же самый путешественник будет идти от Юго-Западной к «Салюту» по проспекту Вернадского, или по Ленинскому, то до самого последнего момента его будет преследовать мысль: где же это чудо архитектуры?

В мире есть только два подобных загадочных монументальных сооружения — японский сад камней Рёан-дзи и гостиница «Салют». В японском саду на поляне расставлены пятнадцать камней, причём расставлены таким образом, что одновременно видно только четырнадцать. Смотри слева, справа, на рассвете, на закате, одним глазом, двумя или четырьмя (если в очках), да хоть в бинокль — всё равно четырнадцать. При строительстве «Салюта» архитектор гениально додумался до такой же загадки. А может быть, он спёр пятнадцатый камень и закопал его в основание гостиницы. Потому в Японии пятнадцатого камня и не видно, что его там больше нет. А в «Салюте» он есть.

Идёт путешественник и недоумевает, по карте до «Салюта» пятьсот метров, триста, сто, пятьдесят, двадцать… а не видно его, этого самого «Салюта». Путешественник начинает нервничать, обращаться к местным жителям, где, мол, это загадочное сооружение? А местные, проплывая мимо, только кивают через плечо, мол, вон там, дальше, и ведь, гады, даже не остановятся, не успокоят бедного приезжего! Равнодушие и самодостаточность — бич аборигенов Юго-Запада. Они настолько привыкли, что по Ленинскому проспекту ездят выдающиеся вожди и президенты всех цветов кожи и радуги, что на простого приезжего им глубоко наплевать (или начхать? Или им просто всё равно? Или они думают, что так заведено испокон веков — приезжим спрашивать, а им отвечать, и никак не наоборот?).

Опять же, Юго-Западная находится не в Юго-Западном округе Москвы, что было бы естественно и абсолютно логично, а в Западном. Какой обкуренный государственный деятель провёл подобную границу, история, к сожалению, умалчивает. Если бы его имя было открыто народу, ему было бы стыдно, потому что косячить с циркулем и линейкой после трёхсот граммов горячительного напитка, даже если из закуси только горбушка чёрного хлеба с горчицей, недостойно истинного джентльмена, претендующего на лидирующие позиции в современном передовом обществе.

Или, например, проспект Вернадского… Более загадочного проспекта нет не только в Москве, но и на бесконечных просторах Ойкумены. Всем знакомо имя всемирно известного учёного Владимира Ивановича Вернадского, он открыл и сформулировал массу всяких законов и теорем, придумал термин «ноосфера» и научно его обосновал. Всё учение о Земле основывается на его гениальных предвидениях, а проспект назвали не в его честь, а в честь его брата! Это то же самое, что назвать площадь Гагарина в честь брата Гагарина или Ленинский проспект в честь брата Ленина, или город Мичуринск в честь брата Мичурина, или вообще Санкт-Петербург не в честь великого Петра Первого, а в честь его брата — Ивана! Эта изначальная иррациональность и ведёт к тому, что каждый житель Юго-Западной считает Юго-Запад центром Вселенной: ведь никто не станет так извращаться с названиями в тьмутаракани — кому она, твою мать, нужна? Так изгаляются только в пресыщенном и развращённом центре, на то он и центр!

 

 

Глава IX

 

Второй день путешествия продолжался по левой (для едущих от Юго-Западной экспедиционеров) стороне Ленинского проспекта.

Удивительно! Казалось бы, по мере продвижения к северо-востоку волосы аборигенов должны осветляться, а глаза — голубеть, ан нет, на нашем пути встал караван-сарай, в котором заправляли шустрые черноволосые и кареглазые уроженцы дальних югов. Их несколько раскосые глаза излучали радушие и желание заработать малую толику денег.

Мы решили не тратить припасов, а подкрепиться плодами трудов залётных гастромейкеров. Заказав плов и огненную воду, мы разлеглись на уютных диванах и распрямили уставшие члены.

— Однако цивилизация простёрла свои длани довольно далеко от центра, — философски заметил Бахтыч (он, бывает, изрекает весьма глубокие мысли, бывает — даже на трезвую голову).

— Жизнь покажет, насколько далеко. — Это уже Денёк, он полжизни прожил в далёкой тундре северо-запада, он даже видел чухонцев!

Беседу прервал шустрый и немногословный служитель караван-сарая — расставил блюда, тарелки, бокалы, столовые приборы, охлаждённую огненную воду.

— Ну-с, попробуем местный эликсир. — Это опять Бахтыч, тамаденство (или тамадство?) у него в крови.

Чокнулись. Пошло, надо отметить, неплохо. Закусывали блюдом из риса, моркови, лука, мяса и масла, всё это было потушено вместе и сдобрено различными приправами.

— Умеют же, черти! — Это уже Макс (любит пожрать и знает толк в жизни).

Выпили по второй. Путь стал казаться легче, а грядущие трудности страшить меньше.

Через несколько часов, утомлённые трапезой, мы вышли на стезю путешествия. Загоралась луна, где-то далеко выли волки, на душе было удивительно покойно от чувства единения с космосом вообще и подлунным миром в частности.

 

 

Глава X

 

Покрутив педали метров триста, экспедиционеры добрались до расположенного возле проспекта весьма заурядного продуктового магазина.

— Предлагаю пополнить запасы перед броском в неизвестность!

Нетипичное проявление предусмотрительности со стороны Денька меня сильно удивило, ранее за ним подобного не наблюдалось. Мудрость или перспектива остаться без пива и сухого в дальнем путешествии двигали им, или чего-нибудь ещё, сказать затрудняюсь.

— Надо бы подзатариться, — присоединился Макс, — путь неблизкий, есть ли там магазины, продают ли там на наши денежные знаки, бог его знает! Не стоит рисковать.

— Ну ладно, — призадумавшись, ответствовал Бахтыч. По ходу путешествия он как-то незаметно стал главным авторитетом по части принятия решений. Как это называется у психологов, ситуативный лидер, или «лидершип»? Меня на тренингах учили, но я, честно говоря, не верю в подобную мутотень, которую впаривают тебе за деньги твоей фирмы ловкие проходимцы, пилящие выделенное бабло и изображающие из себя всеведущих гуру всех возможных к оплате наук, — поэтому и не запомнил.

Спешившись, мы зашли внутрь. Действительно, до 23:00 оставались считанные минуты, и риск будущего возможного голода и жажды необходимо было свести к минимуму. Магазин как магазин, достаточный для удовлетворения потребностей в еде и главное, в выпивке. Грузчик-узбек и узбечка на кассе означали незавышенные цены при весьма посредственном качестве. А что нам ещё нужно?

Затарившись консервами, пивом, сухим и портвейном (куда Макс без портвейна?) экспедиционеры с удовлетворением отметили, что денежные знаки, имеющие хождение на Юго-Западной, имеют хождение и на Ленинском. Возможно, ими можно будет расплачиваться и дальше. От сердца отлегло.

Мы решили отметить это радостное событие.

Отмечание предполагало ночёвку.

Возле проспекта ночевать было негде, а ехать вглубь домов не хотелось.

Мы двигались под горочку вперёд, высматривая возможные варианты.

Наконец впереди замаячило отдельное стеклянное здание, придвинутое вплотную к проспекту. За ним, на расстоянии, утонула в овраге старая советская девятиэтажка. Торец девятиэтажки тянулся к проспекту — но не дотянулся. Между девятиэтажкой и стекляшкой в ночи призывно темнели кусты.

Там мы и заночевали, под романтичный свет костерка, под пиво, под сухое и под портвейн…

 

 

Глава XI

 

Только было прикемарили, как на темнеющем горизонте костра нарисовался странный тип.

— Мир дому сему!

Мир так мир. Только какому дому, хотелось бы уточнить, офисной стекляшке с вывеской газоторгующей компании или простой незамысловатой девятиэтажной отрыжке советского прошлого?

Для меня лично приветствие абсолютно нейтральное, ибо лежал я, обременённый портвейном после сухого после пива, ровно посередине между оными зданиями, символизирующими синтез прошлого и будущего.

Провозгласивший сие приветствие был мужчиной худощавым, длинноплащёвым и длительноутомлённым. Типа странник.

В жизни странников не видал. Читал в великой русской литературе, догадывался о существовании, но воочию не видал.

— Ну присядь, добрый человек, — молвил Бахтыч. Свезло доброму человеку, что Бахтыч к тому моменту изрядно принял на грудь, ибо в любом другом случае послал бы мой суровый друг вышеупомянутого скитальца так далеко и надолго, что и рассказать бы не о чем было.

А рассказать есть о чём.

Добрый человек запахнул полы длинного бежевого плаща (плащ, ей-богу, прямо в пол!), перекрестился и аккуратно присел к костру.

— Куда путь держите, ребя? — спросил он, поднося озябшие руки к мерцающему в ночи огню.

— К бывшему Центру бывшей Империи. А ты куда движешься, милый человек?

— Иду я, братцы мои, от самых дальних от окраин к самому Западу.

— И зачем? — Бахтыч был неумолим. И чего он докопался до убогого? Шёл тот неведомо откуда неизвестно куда и сгинул бы непонятно где — так нет, давай конкретики! Какая, к лешему, разница?

Странник чинно размотал грязный шарф, с усилием, выдававшим крайнюю усталость, стащил лайковые перчатки с длинных, интеллигентных кистей рук. С наслаждением отвалившись к расколотому пню, возле которого горел костёр, Странник молвил:

— А вам не всё равно?

По большому счёту было вообще пофиг, но вежливость требовала изобразить приличествующее случаю удивление — и Денёк как самый интеллигентный член экспедиции изобразил:

— Нет, ну что вы, это так интересно!

— Раз интересно, слушайте!

Нам было ни разу не интересно, поэтому Бахтыч, первым сообразивший грядущую неинтересность, с ходу предложил:

— Сто грамм с устатку и за встречу!

— За встречу — так за встречу! — Странник добросовестно выпил, как будто делал нам одолжение; можно подумать, круглосуточно всяким непонятным бродягам порядочные люди по первому требованию наливают благородные напитки!

Справедливости ради надо отметить, что Бахтыч влил в незнакомца остатки максовского портвейна, за что ему честь и хвала, потому что пить эту ужасную химическую смесь далее было просто невозможно.

Странник, кстати, выпил — и даже не поморщился.

Лужёный желудок, однако. Чувствуется привычка к трудностям и лишениям, закалённая познанием мира.

— А скажу я вам, братцы, следующее: мир велик и непознаваем, ходить по нему — и не переходить, искать — и не обрести!

Даже в благодарность за утилизацию максовского портвейна слушать подобное выше моих сил, поэтому я поудобнее улёгся у костра и встроился в плавное гармоничное звёздное колебание…

Эйнштейн был прав: не частицы это и не волна, а гармония — бесконечная и успокаивающая, летящая меж галактик от края к краю Вселенной… Тихая и умиротворяющая… туманная и непонятная…

 

 

Глава XII

 

Очередное солнечное утро началось с эмоционального крика Бахтыча:

— Вот же гад! Все карманы обчистил!

Это что же теперь каждое утро будет начинаться с эмоциональных воплей?

Продрогшие от раннего пробуждения экспедиционеры прошарили карманы, рюкзаки и потайные места — бабла не было. Собственно говоря, потайные места прошарил один я, так как в детстве меня напугали страшными историями о потерянных и украденных в пути деньгах, небрежно засунутых во внешние карманы.

Я же один и не прогадал: крупная купюра, спрятанная в часовой кармашек джинсов, осталась невредимой. Вытащенная и расправленная во много раз, она яростно утверждала:

— Ну сколько можно учить бестолковых идиотов: нельзя верить каждому встречному-поперечному! Нельзя, вашу мать! Нельзя! Думайте, лупоглазые придурки, кого допускаете в свой ближний круг, думайте!

Ни о чём никогда никто не думает и не будет думать в сверкающем будущем! Раньше не думали, сейчас не думают — и в будущем не будут!

Перед началом экспедиции мы обналичили карточки, так как неизвестно, что там, в дальних далёках, какой там уровень развития техники и технологий, так что теперь наше финансовое положение стало весьма неустойчивым. Макс даже было с перепугу предложил вернуться, пока не поздно. Остальные участники гневно отвергли подобное малодушие. Позор бесславного провала экспедиции оказался страшнее вставших на пути трудностей…

Самочувствие после вчерашних посиделок было не очень, и всё же утро заставило экспедиционеров подняться, собраться и двинуться вперёд навстречу приключениям, ибо третий день путешествия выявил вопиюще медленное продвижение вперёд.

Башка болела, руки тряслись, но, как говорится: «Движение — всё, конечная цель — ничто!»

Мы доехали до кирпичных домов. Около первого по ходу на минуту остановились перед рывком в неизвестность.

— А, *****! — разорвал позднеутреннюю/раннедневную тишину нечеловеческий крик.

Казалось бы, обычное слово, которое каждый из нас слышит с детства чуть ли не ежедневно, по выражению одного известного человека, означающее «женщину с низкой социальной ответственностью, часто одаряющую страждущих совершенно за бесплатно». Но тут главное не форма, главное — содержание. Возглас может выражать удивление, радость, торжество и так далее. В нашем случае он выражал боль.

Мы подъехали к источнику крика.

Четыре мужика в оранжевых жилетах столпились возле пятого, сидевшего, вытянув ноги, на голом асфальте (обычно пишут, на голой земле, но здесь был асфальт — асфальт из земли не делают).

— Чё тут у вас? — с деловым видом осведомился Макс.

— Да вишь, Вован люк открывал, ломиком поддел, да ломик и соскочи! Крышка ему на ногу и тово, блин, и упала.

Рядом, подтверждая слова говорившего, зиял открытый колодец и, действительно, лежала злобная чугунная крышка, нанёсшая в своём коварстве внезапную травму ничего не подозревавшему Вовану.

Жертва коварства сидел в ошеломлении. Маленький, невзрачный, тщедушный, лысоватый и одновременно всклокоченный мужичонка неопределённого возраста, наполовину наполненный неопределённостью, а наполовину — болью, напоминал несчастную затравленную цирковую обезьянку, по глупости нечаянно придавленную флегматичным индийским слоном. Для полноты картины не хватало сурового дрессировщика, железного ошейника и короткого кожаного поводка. Из-под белёсых волос мужичонки во все стороны стекали ручейки пота, наивные голубые глаза часто моргали.

— Больно? — по-хозяйски взявшись за вытянутую правую ногу страдальца, спросил Макс, деловито снимая Вованов ботинок.

— Нет, — еле слышно прошептал бедолага.

— Странно… — Макс начал осторожно снимать носок. Была ли его осторожность связана с боязнью причинить боль или с тем, что носок явно прожил долгую трудную жизнь, не омрачённую, впрочем, частой стиркой, о чём свидетельствовали дыра на пятке и даже на глаз ощутимая липкость, я сказать затрудняюсь. В воздухе довольно резко запахло дорогим сыром (забыл название, помню только, что очень дорогой, делается из козьего молока и жутко воняет давно немытыми ногами).

Макс деловито помял пальцы и стопу.

— А так больно?

— Нет.

— Очень странно. Пошевели пальцами.

Вован пошевелил.

— Очень, очень странно… — Макс задумался.

— Другая… — прошептал пациент.

— Что другая?

— Другая нога… — шёпот становился тише и тише.

— Что ж ты молчишь, дубина?!

Макс раздражённо бросил ногу, взялся за левую и быстро, но аккуратно привёл её в состояние, аналогичное правой. Ботинки были одинаковые, носки — просто близнецы по внешнему виду и несчастливой судьбе, хотя, впрочем, судьба левого была потяжелее — из него перед снятием торчали грязные скрюченные пальцы.

— Ну-ка, пошевели! — приказал Макс.

На правильной ноге произошло шевеление. Запах сыра невыносимо окреп.

Параайболит провёл диагностическое проминание под звуковое сопровождение:

— Ой, ой, ой!

— Всё понятно. Ушиб кости. Переломы отсутствуют напрочь. Везунчик! Обезболивающее и антистресс — два дня похромаешь и снова будешь танцевать!

— Не будет, — впервые подал голос самый на вид представительный работяга (судя по пузу и гордой осанке — бригадир).

— Ещё как будет! — ободрил пострадавшего Эскулап.

— Не умеет.

— Научится! — отрезал Макс.

Порывшись во внутренних карманах куртки, он достал нечто сушёное, предположительно растительного происхождения.

— Жуй! — всунул в рот мужичонке.

Вован послушно зажевал.

 

 

Глава XIII

 

Макс, надо сказать, жуткий раздолбай. При этом его картина мира довольно сильно отличается от общепринятой. Он с отрочества увлёкся эзотерическими науками. Как он сам говорит, бабушкино наследство. Его так и тянет к каким-то травам, цветам, кустам. Вечно что-то собирает… С другой стороны, ну и что? Ну собирает ботаник гербарий — и пусть себе собирает, на то он и ботаник. Но Макс ни разу не ботаник! Травы ему нужны для дела — он их либо настаивает на спирту и пьёт лошадиными дозами, либо вкуривает, либо втирает в разные части тела с различным же результатом.

При этом Макс — человек загадочный и своеобразный, даром что казак. Он умеет из любой травы соорудить нечто такое, что нирвана просто обрушивается на тебя, хочешь ты этой нирваны или не хочешь, или ты вообще просто укропа в суп добавил. Есть же такие гении! Но, как говорится, каждый создаёт своё счастье так, как умеет.

В своё время Максова мама, женщина хозяйственная и умудрённая бытом, оценив его образ жизни, уготовила ему судьбу истинного казака и подобрала невесту из родной станицы, чем очень Макса напугала, так как в силу природного раздолбайства он не хотел жениться в столь раннем возрасте. А хотел «срывать цветы любви на поляне невинности», как он сам декларировал (наверное, где-нибудь вычитал, хотя читать он не любит).

Макс пришёл ко мне в трансе, поведал упавшим голосом внезапную кручину, мы с ним выпили согревающего лекарства, заели брусникой (вру — откуда у меня брусника? Заели бог знает чем, но, главное, отпустило). Я рассказал сию печальную историю моим родителям, и они, удивившись такому проявлению Средневековья на просвещённом Юго-Западе, доказали Максовой маме архаичность осенившей её идеи и преждевременность воплощения этой самой идеи в жизнь. Максу свезло, как везёт приговорённому к смерти, когда он стоит под виселицей с петлёй на шее, а ему объявляют, что в честь рождения короля (или наследника короля, или ещё чего-то радостного) смертную казнь заменяют пожизненной каторгой.

Но, согласитесь, ведь это тоже достижение?

…Лечение Вована продолжилось.

— Теперь продукт необходимо растворить в спирто-водяной смеси.

— Самогон пойдёт? — с надеждой спросил бригадир.

— Нет, слишком много примесей — возможны побочные эффекты. Давай водку.

Это уже Бахтычу. Бахтыч достал пузырь, бригадир услужливо подставил невесть откуда взявшийся стакан. Судя по виду, последний раз стакан мыла покойная бригадирская бабушка — такой он был мутный.

— Тёплая! — удовлетворённо отметил Макс, наливая целебный растворитель почти до краёв. Подумавши несколько времени, долил доверху.

— Прожевал?

Вован кивнул.

— Пей!

Больной послушно выпил лекарство. Раствор пошёл, как вода, плавно и беспроблемно.

— Готов! — заключил Макс.

Я не верю в чудеса. Что такое чудо? Нечто непонятное, неожиданное и внезапное. Внезапное случилось. Непонятное — да, тоже. Неожиданное — а что случается ожиданно? Ждёшь чего, жалеешь ли о чём? Две тысячи лет тому назад заданы вопросы, а где ответы? Где, блин, грёбаные ответы, на хрена мы живём? Кто мы в этом мире? В чём, наконец, смысл?

Но чудо случилось.

Вован не только не умер, но спустя много лет жив, сучок сушёный, и здоров. Растит детей, растит геморрой, растит овощи на даче — и всё у него по жизни хорошо.

Вот, блин, счастье простых людей: и живёт, блин, и пьёт, и закусывает через раз — 80 лет без излишка. А на фига ему это надо? Чем он, хомо эректус (прости господи), отличился? Трындит не по делу? Трахает не в формате? Мать его вдоль и поперёк!

Я, блин, начальник, блин, руковожу, блин, и сдохну, блин, раньше.

Где логика? Где, мать вашу, логика? В чём смысл? Тупи — и живи долго или решай вопросы — и сдохни, блин, быстро?

Не хочу я, блин, сдохнуть быстро! Не хочу, блин, и всё! А сдохну. Решу, блин — и сдохну! Мать вашу — вашу мать!

Это пошла философия. Ненавижу философию, вдоль её и поперёк! Трата государственных денег под болтовню и моральное уродство. Кант, Гегель, Монтескьё и философы помельче — конченые придурки! Ладно Паскаль, чё-то там про давление и вакуум изобрёл, ладно Ньютон — отщепенец, конечно, и мизантроп — но про яблоко хорошо сформулировал!

Вот лучше всех сказал Императорский Российский министр просвещения. Польза, говорит, господа учёные, от философии неочевидна, а вред, твою мать, возможен!

И ведь прав! И ведь, твою мать, — прав! Неочевидна, господа учёные, и мать твою, возможен! Возможен, твою мать, и неочевидна!

Обалденно! Логика — пипец! Пипец, говорю, логика. Независимо от гостей и независимо от гостеприимства.

А что есть гостеприимство? Жену подложить под чужестранца, дочку? Не дай бог, родную мать! Тьфу-тьфу-тьфу! Не согласный ни разу! Пусть Колумб пялит неизведанных индианок или Магеллан, или (прости господи) Пржевальский свою лошадь. Не моё это, не моё!

Дайте мне прожить без идей, без стремления ко всеобщему счастью, без героизма и великих свершений! Дайте дожить в покое и неге!

Дайте, говорю, неги и покоя. Покоя и неги. Самому уже мало осталось, а вы, чудики гламурные, только и умеете, что красоваться!..

— Ну чё, полегчало? — заботливо осведомился Макс.

— Да вроде да, — ответствовал страдалец.

— Ну и слава богу! Ну чё, пацаны… — Это уже нам. — Поехали дальше!

— Погодьте! Вы — нам. Мы, так сказать, вам, — вмешался бригадир. — Устали, наверное, с дороги. Видать, издалека едете, на московских не похожи — уж больно отзывчивые! Давайте к нам, к вагончику: и отдохнёте чутка, и перекусите. Я угощаю!

Мы ни разу не устали, ибо проехали от силы километр. Башка, правда, болела (что есть, то есть — крепкие напитки после портвейна после сухого после пива ещё никому не пошли на пользу). Повода отдохнуть не было, мы же мачо! Мы же первооткрыватели пространства! Наконец появился повод. Мы сделали вид, что боремся с искушением. После достаточной (для интеллигентных людей) временной борьбы (секунд тридцать — тридцать пять) великодушно согласились с предложением бригадира и отправились отдыхать.

Вот хочу сказать по поводу душевного релакса: работаешь, работаешь… сплошняком стрессы и выворачивание нервов! Дома — тоже нервы. Главное не включать телевизор и не читать новости в интернете. Единственное спасение — войти в состояние релаксации и гармонии со всемирным космосом — тут уж у каждого свои методы. Необходимо растворить рациональное в иррациональном. Понимай как хочешь, каждому, как говорится, своё. Я, как человек законопослушный и лояльный действующей власти, предпочитаю напитки на основе рома (каюсь, непатриотично, но, с другой стороны, лояльность зашкаливает, так что даже если употребляю ром без сопутствующих ингредиентов, всё равно могу служить образцом умеренности и аккуратности).

Ваше здоровье!

 

 

Глава XIV

 

Отдых, надо сказать, удался.

Вагончик работяг стоял, выражаясь выспренным языком, недалече (говоря по-русски, метрах в пятидесяти) в тени раскидистых лип.

Бригадир зашёл в вагончик, вынес здоровенный бутыль прозрачного, как слеза, самогона, пару буханок чёрного хлеба, приличный шмат сала, тюбик горчицы и пару стаканов, мытых, судя по виду, в последний раз всё той же покойной бабушкой.

Работяги притаранили безногого Вована, мы отставили велосипеды, расположились на газоне — и началась чинная русская народная пьянка.

Сало оказалось — я те дам! Таяло, обволакивало, дымком припахивало и на просвет просматривалось! Чудо, а не сало!

Хлеб с горчицей — это вещь! Я это и раньше знал: если есть только горбушка хлеба и недобитый тюбик горчицы, компания из пятерых взрослых мужиков легко может выпить три поллитры водки и не ощутить недостатка закуски.

А самогон! Ёлы-палы, а самогон! Тёплый, в жару, без гламурного флёра, без высокоидейной мути шёл, блин, как родной. Как родной — не вру!

Я, честно скажу, не любитель самогона. Не то чтобы я там эстет или сноб, нет. У меня просто от него изжога.

Поэтому я его не пью. На фига его с вечера пить, если с утра придёт изжога, и уйдёт, дай бог, только к обеду, если не к следующему вечеру?

Мой потенциальный тесть из маленького подмосковного городка, как щас помню, в дневные часы трудился на ответственной должности в министерстве сельского хозяйства, а по вечерам раскочегаривал аппарат и производил продукт. Технология — на основе высших научных достижений! Двойная перегонка, головы и хвосты безжалостно в слив, апофеоз — прогон через жжёную кость. И ведь не шёл мне его самогон, не шёл! То есть пился он неплохо — достаточно душевно и мягко — но с утра…

А вот Вованова бригадира — лился хрустальной струёй без намёка на изжожные последствия.

Вовану тоже налили. Макс разрешил — по чуть-чуть с перерывами можно. Вован оживал прямо на глазах — того и гляди, спляшет, хотя и не умеет.

— Из чего гоните? Из свеклы? — мне стало интересно.

— Не, из сахара.

Велик русский народ и обилен талантами. Дипломированный работник министерства не мог произвесть продукт, а Вованов бригадир, без признаков интеллекта на лице, производит и не заморачивается.

Взять бы в назидание потенциальному тестю Вованова бригадира: учись, мол, высоколобый человек! Бери пример с народа! Постигай природную душу и записывай рецепт! Ан нет, помер несостоявшийся тесть. То ли от ежедневного употребления, то ли от постоянных сокращений чиновного аппарата. Двенадцать оптимизаций пережил, а во время тринадцатой помер. Может, и самогон был следствием оптимизаций, а совсем не наоборот? Кто его знает, точно не я.

Для благоприличия я задал вопрос хозяину:

— А вы сами откуда будете?

— Ряжские мы, — чинно ответствовал бригадир.

— Это где?

— За Рязанью, километров сто пятьдесят.

Чудной какой выговор, прости господи: нормальные люди говорят Резань или Ризань, петьдесят или питьдисят, а эти мужики чесали, как написано, строго через букву «я».

Окончив ланч (он же второй завтрак), мы попрощались с простодушными уроженцами славного города Ряжска, в прозрачных голубых глазах которых отражалось бездонное русское небо, поблагодарили за гостеприимство, пожелали выздоровления Вовану и двинулись навстречу дальнейшим приключениям.

 

 

Глава XV

 

Сталинские дома обступили нас слева и справа. Они стояли, величественные и однообразные — гимн расцвета погибшей Империи.

Покрутив педали пару кварталов, Макс внезапно остановился:

— Предлагаю свернуть на улицу Марии Ульяновой!

— И что там делать? — спросил Денёк. — Что необыкновенного мы узрим на этой перпендикулярной маршруту улице?

— Там есть одна лиственница, она целебная. Моя бабушка собирала с неё свежую хвою и молодые шишки для взвару.

— Так она у тебя в станице жила. Что, из далёкого далёка в Москву за шишками ездила? — съехидничал Бахтыч.

— Именно, именно из станицы и именно сюда. Вы не понимаете, проспект Ленинский, улицы поперёк — Марии Ульяновой, Дмитрия Ульянова, и этой, как её — Крупской.

— И что? — Макс Денька не убедил.

— Энергетика! У Ленина настоящая фамилия — Ульянов, так мне бабушка говорила. А здесь у них был схрон, тайная база. Потому всё вокруг в честь ихнего семейства и назвали. Энергетика сильнейшая.

—  А кто такая Крупская?

— Не знаю, наверно, какая-нибудь родственница — то ли чья-то жена, то ли тётка, может быть, даже двоюродная, но от этого не менее зловредная!

— Двоюродных жён не бывает! — А вот я бываю весьма язвительным.

— У революционеров бывает и не такое! Они вообще знаете какие? Вы и представить не можете — а они такое вытворяют!

— Ну ладно, — сказал Денёк.

Мы с Бахтычем пожали плечами и тоже повернули вслед за Максом.

Лучше бы мы туда не сворачивали.

 

 

Глава XVI

 

Попетляв среди геометрически правильных кирпичных домов, стоявших идеально ровными буквами «О» и «П», проехав высоченную арку, спланированную неизвестным гением посреди семиэтажного дома, мы очутились в нужном месте.

Замкнутый двор, засаженный гигантскими деревьями, манил тишиной и прохладой. Солнечные лучи разбивались о листья лип и негромко светили на травку, на песочницы с сосредоточенно копающими золотушными детками под присмотром суровых мамаш и на пьяненьких интеллигентных дедушек, выгуливаюших кривоногих гавкучих собачек.

Посреди этой идиллии стояла она — лиственница. Действительно, дерево было ещё то, здоровеннее некуда. Макушкой она торчала выше крыш, а нижние ветви были метрах в шести от зеленеющего под ней газона.

— Знатная хренотень! — уважительно промолвил Бахтыч (вообще-то он сказал не «хренотень», а другое слово, начинающееся на «по-» и заканчивающееся на «-ень», но не совсем совпадающее с вышеозвученной цензурной версией, хотя буква «е» в середине, в отличии от буквы «б» в той же середине, совпадала на сто процентов!).

— А у тебя что, бабушка была мартышкой? — деликатно осведомился Денёк.

— Почему это? — обиделся Макс.

— Уж больно высоко лезть за зеленью.

— Она слово знала — хвоя ей сама в подол сыпалась.

— Ну если только слово… — не поверил Денёк.

Тут вдруг солнце над нами заслонила гигантская тень, послышался хлопот крыльев, и на плечо Бахтычу уселся здоровущий попугай радикальной красно-синей окраски. Посидев пару секунд, он, подумав, перелетел на Денька — тот поморщился. Попугай не задержался, перелетел ко мне. И я понял, что не понравилось Деньку: железные когти вонзились в меня, как раскалённые щипцы в закоренелого грешника в мрачных застенках инквизиции. Птица наклонила голову, заглянула своими чёрными непроницаемыми глазками (мне они показались глазищами) в мои глаза, вспорхнула и перелетела к Максу. Макс, довольно ухмыльнувшись, почесал птице затылок. Попугай сладостно зажмурился, а потом, поёрзав и успокоившись, начал искать блох в максовской голове.

— Сволочи! — внезапно разорвал тишину крик сверху. Из окна третьего этажа высунулась взлохмаченная бородатая головёнка в очках, со следами яичницы в бороде. Головёнка смотрела на нас, изрыгая проклятья, затем внезапно исчезла. Окно, трясясь и пуская солнечных зайчиков по асфальту, с грохотом захлопнулось.

— Это он кому? — недоумённо задал вопрос Денёк.

Ответ последовал секунд через тридцать. С визгом распахнулась железная, исцарапанная обкуренными подростками дверь подъезда, из которого выбежал мелкий всклокоченный недоделок в очках (впрочем, в целом, довольно интеллигентного вида). Подскочив к нам, он проорал:

— Сволочи, верните птицу! Ворюги! Хамы! Негодяи!

Дети в песочнице повернули в нашу сторону необременённые жизненными проблемами лица. Их мамаши, словно сговорившись, нахмурясь, повернулись туда же. Мы напряглись.

Попугай послушал-послушал, взмахнул крылами и спикировал на лысину, блестевшую среди лохм, как купол среди чащи, посреди головы этого нелепого недоделка.

Как же он его драл! Как драл! За все долгие годы неволи, за прозябание в решётчатой клетке с цепью на ноге! За всех попугаев, томящихся на жёрдочке в зоомагазинах и за всё, всё, всё…

Сделав своё чёрное дело, попугай взлетел и уселся на корявую ветку лиственницы, зеленевшую свежей хвоей над нашими головами. Наступила внезапная тишина, прервавшаяся дикими воплями:

— Ратуйте, люди добрые, убивают! — применение древнерусских призывов означало знание недоделком классической литературы, что с одной стороны, не прекращало его прозябания как недоделка, но, с другой стороны, выдавало происхождение из культурной семьи с претензией на интеллектуальность.

Придя в себя, окровавленный патлач, утерзанный ненавистью и когтями экзотической птицы, почему-то бросился на Бахтыча.

Это была ошибка.

Из четырёх возможных объектов нападения недоделок выбрал наихудший. Абстрагируясь от конкретной ситуации, это могло означать вопиющую неприспособленность российской интеллигенции к суровым реалиям бытия и её генетическую обречённость.

Ни Макс с его оценкой действий через вселенскую карму, ни я, подверженный пофигизму, ни Денёк, светлой душой очищающий грешный мир, наверное, не смогли бы противостоять чёрной энергии, хлещущей из нападавшего.

Но он попал на Бахтыча.

Бахтыч вытянутой левой рукой остановил безумца, схватив его за сальный ворот грязной клетчатой рубахи, некоторое время подумал, пока тот бессмысленно махал руками, пытаясь стукнуть противника хоть куда-нибудь, затем правой точно двинул недоделку промеж очков.

Кувырк — и тишина.

Вселенская тишина настала в мире. Молчали гавкучие собачки с престарелыми поводырями на поводках. Молчали золотушные дети в песочнице. Их мамаши хранили тайну тишины на силиконовых губах. В кустах, куда укатился очкарик, солнце небрежно и молча играло обломанными ветками, ссыпая листья на чёрную, тёплую землю.

Затем из кустов послышалось нечленораздельное всхлипывание, гавкучие собачки возобновили бессмысленный лай.  Испачканные песком дети открыли рты, и рёв огласил замкнутый кирпичный мир внешних стен. Мамаши достали телефоны и принялись яростно вбивать в них неизвестные нам цифры.

Мы крутанули педали.

 

 

Глава XVII

 

Твою мать! Съездили слегка в сторону для общего развития!

К чему бы оно было нужно? Усираешься для пользы человечества, не спишь ночами (бывает через ночь — от перепоя), не жрёшь (слегка приврал, конечно, куда без жратвы!) —  и на тебе, такая вот лабудень!

Что тут скажешь? Типа, да имел я всю эту нелепую муть! Или: да фиг его знает, откуда это взялось?

Или: да бог с ним, пусть его идёт, как идёт!

Куда идёт? Зачем и кто идёт? И придёт ли к ответу? А ежели и придёт, будет ли ответ?

Короче, полная философская чушь и не более того. Вот ни разу не люблю философию. Ни разу и не люблю. И не любил — и не полюблю, ибо полная мутотень есть и невыносимо непроникновенна!

Повторю, как сказал в своё время министр просвещения Империи. Вред, сказал он, от философии возможен, а польза, сказал он, неочевидна.

И фигли эту неочевидную дребедень учить? Учить, повторюсь, зачем? Зачем и почему?

Ведь, ежели польза неочевидна, будь осторожен, ступай по тонким жёрдочкам логики, не отклоняясь в стороны. А если вред возможен, тем более, ступай, блин, с максимальной осторожностью! Ступай и не взорвись!

Возникает логичный вопрос: станет ли нормальный молодой человек изучать сию извращённую в своей смертоносности науку?

Ответ: да ни черта не станет! Он что, долбанутый на всю голову, что ли?

Да пошли бы вы все, призывающие ко вселенскому философскому разуму, на три весёлых буквы!

Нету в мире никакой философии! Нету, блин, и всё!

Каждый живёт, как считает нужным, и по барабану ему ваши «свобода воли» и т. д.

Живёт, зарабатывает деньгу, любит любимую женщину, растит детей, при случае трахает доступных нелюбимых женщин за деньги (не забывая про святое — семейный очаг), а может, даже и не трахает, ибо ни разу ему это уродское извращенство не нужно!

Короче, живёт, как живут многие в этом мире. И дай ему Бог дожить до расчётного часа великовозрастного отбытия.

Аминь!

 

 

Глава XVIII

 

Солнце склонялось к западу.

Утомлённые алкоголем и длинным переходом (не менее 4-х километров), пересекши Ломоносовский проспект и проспект Университетский, мы помчались вниз, под уклон. Как хорошо катить под уклон! Кто скажет, что лучше выжимать педали в гору, да будет он проклят! Проклят и забыт. Не верьте, люди, искушающим вас, нет счастья катящимся в гору, нет и не будет!

Счастье нам, струящимся под уклон со всей безмятежностью наивности! Струящимся и наивствующим в полноте безмятежности. Простым в желаниях и нековарным в осуществлении. Ищущим и обрящущим. Обрящущим и ищущим. Аминь!

Получилось, блин, как-то по-католически, хотя мы, в целом, православные. За Денька и Макса не скажу (особенно за Бахтыча — уж больно он целеустремлён, аки упёртый кальвинист), но я православен до мозга костей и до костей мозга. Где у мозга кости, не знаю, но он явно праведней, чем у миллионов многих, а почему — не познаваемо!

Не знаю и знать не желаю, ибо не в логике, а в её отсутствии, не в рациональности, а в иррациональности кроется счастье и всемирное блаженство. Блаженство, не познаваемое в ощущениях, просто блаженство — иррациональное и всеобъемлющее.

Итак, мы катили вниз, слева и справа проплывали помпезные сталинские дома, в меру вычурные для поддержания имиджа Великой Империи. Ветер свистел в ушах, пролетающий воздух холодил тело, Вселенная была осязаема и чудотворна.

— Предлагаю перейти на другую сторону проспекта! — прокричал Макс.

— Зачем? — в ответ прокричал Денёк.

— Не знаю! Хватит уже шкериться по знакомой левой стороне, мы твари дрожащие или кто?

Действительно, против такой радикальной постановки вопроса не могло быть возражений, ведь явно не твари. И экспедиционеры на ближайшем наземном пешеходном переходе пересекли Ленинский проспект.

Лучше бы мы оставались тварями.

 

 

Глава XIX

 

По первости ничего не изменилось: те же сталинки справа и слева, те же тротуары и газоны, те же вязы и липы. Мы катились —  и счастье наше было безмерно. Но дорога кончилась.

Я помню, мои родители ездили сюда во времена Империи, здесь был магазин «1000 мелочей», в котором можно было купить всё, что почему-то нигде более в тысячелетней Империи не продавалось. Хотя, если Империя тысячелетняя, в ней должно продаваться всё, и ещё в тысячу раз больше, ведь на то она и Великая Империя, не правда ли?

Нет уже ни знаменитого магазина, ни, тем более, тысячелетней Империи. Магазинов до фигища, но имперскости нет ни в одном из них. Суета сует и всеобщая суета. (Так и хочется заменить букву «С» на «Х».) Такая вот суета, прости Господи!

Ладно бы искания увенчались моральными лишениями, хрен бы с ними, попереживал — и иди дальше. Не тут-то было. Дорога-то кончилась!

Если ранее мы катили по тротуарам, оборудованным культурными съездами при пересечении дорог (мы же не идиоты, чтобы мчаться по проезжей части), то теперь упёрлись в отсутствие надземного перехода/переезда через площадь.

Да, кстати, для незнающих, посреди Ленинского проспекта раскинулась здоровенная площадь. Называется она — площадь Гагарина. Впереди распахнули крылья два монументальных здания в стиле «Сталинский ампир», обозначающие старинный въезд в первопрестольную столицу со стороны Калужской заставы, а по центру и несколько справа (если ехать из области в сторону центра) стоит гигантский памятник великому человеку, первым прорвавшим приземлённость обыденного существования и оторвавшимся от предопределённой никчёмности земного бытия.

Кто бы что ни говорил, пытаясь принизить порыв Гагарина, нет и не будет более великого символа бесконечности (и безмятежности) космической сути.

И американцы, и другие беспредельно и безнадёжно отстали. И ничего тут не поделать. Историю переписать невозможно, можно постараться выпятить наружу второстепенные достижения, типа «а мы первые долетели до Луны», или ещё какую-нибудь подобную лабудень.

Луна, Марс, Андромедоморье… какая, блин, разница на фоне беспримерной и неоспоримой русской гагаринской первости?

Между нами, все памятники ставят мёртвым (из скромности, из нежелания возвеличивать живых или ещё из каких-то неведомых принципов) Правило работает железно: либо мёртвым, либо никому.

Мёртвый человек взлетел над земным тяготением в безудержную высь, оттеняя собой нашу приземлённость и обыденность.

Плакать, блин, хочется, глядя на таких титанов, плакать и страдать над своей обыденностью и обычностью! Плакать и рыдать, рыдать и утираться…

А вот ведь европейцы, ни фига у них нет — ни полёта мысли, ни иррациональности, а ведь, мать их, живут как-то в своей серости и довольствии. Жрут свиную рульку с квашеной капустой (я проверял — я знаю), верят при этом в свою исключительность (а в чём она заключается?) и всем довольны, и ещё имеют наглость поучать других! Ни хрена себе самомнение!

Да бог бы с ними, с убогими. Рождённый ползать — летать не может.

Побоку европейцев. Перед нами встала во всей своей грандиозности величественная, так сказать, «равнина».

Наземного перехода на другую сторону не просматривалось.

— Макс, твою мать, как мы перейдём через площадь?

Вопрос, убийственно поставленный Бахтычем, пригвоздил романтически не готового к трудностям Макса, как пригвождает стальной лом к асфальту ногу одного из спорящих за право работать на неподеленном участке нелегального дворника-таджика.

— Н-не знаю… — пролепетал таджик/Макс.

— И хрена ли нам делать? — Вопрос Денька поднимал задачу на новый уровень.

Типа «Быть или не быть, вот в чём вопрос».

Где-то подобное я уже слышал. Чё-то про принца, родом из Дании. Дания — родина качественной свинины, замечательного пива… да и, пожалуй, более ничего. Но ведь и в этой сытой серости когда-то бушевали настоящие человеческие страсти?

Как бы то ни было, площадь имела место, и это место требовалось пересечь немедленно. Немедленно и без задержек.

— Смотрите: переход! — радостно воскликнул Денёк.

Присмотревшись, экспедиционеры увидали подземный переход. Переход как переход: в меру широкий, в меру освещённый, в меру пахнущий мочой, короче, обычный московский переход.

— Я не пойду! — внезапно заявил Макс. — Не пойду и всё!

— Почему? — спросил наивный в своей простоте Денёк.

— Под землёй царство духов. Опасно и небезпотерьно. Духи высасывают из людей жизненную силу. Кто ходит переходами, сокращает время жизни. Я не пойду!

Вот тебе и раз! Стоило ли изыскивать самим себе трудности, пересекая грёбаный Ленинский проспект слева направо, чтобы очутиться в подобной ситуации?

Для общего развития уважаемых читателей, Макс и вправду никогда не забирается под землю. Когда мы с ним вместе учились в институте, он добросовестно ездил туда и обратно с Юго-Западной на перекладных —  автобусах и трамваях, теряя до двух часов в одну и в другую сторону, в отличие от меня, не заморачивавшегося подземельем. Всё-таки метро — истинно московский транспорт! Да простят меня жители Питер- и всяких прочих «бургов», где метро менее развито (если вообще есть).

Вариантов не было, необходимость пересечь гигантскую площадь диктовала радикальные меры — «патриа о муэрте» и другие, не менее пафосные, лозунги.

Или мы, блин, пересечём, или — позорное возвращение в родные пенаты. А зачем они нужны, эти пенаты на таких условиях?

Можно было пойти поверху, через поток машин. Кстати, неплохой вариант.

Лучше, конечно, было спуститься в подземный переход, сжав зубы, затаив дыхание, и сомкнув пятую точку (на всякий случай, кто их знает, этих подземных духов, может, они по определению завзятые извращенцы?) Тьфу-тьфу-тьфу!

Мы пошли через верх. Риск, конечно, а что делать? Лучше смерть под колёсами, чем поимение духами смерти.

Переход, слава Богу, совершился благополучно. На благословенной левой стороне Ленинского проспекта зеленел небольшой скверик. Там мы и расположились на ночёвку. В целом, это был не самый лучший вариант, в чём мы имели несчастье убедиться уже вскорости после захода солнца.

 

 

Глава XX

 

Вольготно расположившись среди негустых кустов какой-то заросли (или поросли? или бог знает «чегоросли»), мы, не обременяясь законопослушностью, не торопясь, запалили костерок. Бахтыч достал банку мясных консервов, пару банок консервированной каши, всё это смешал и загрузил в котелок. Варево весело забулькало над неровным оранжевым пламенем. Да здравствует консервированная пища: быстро, удобно, незаморочно! Навалил, согрел и съел. Ни тебе временных, ни трудовых затрат — то, что надо современному перспективному и эффективному молодому человеку.

Запивали в целях дезинфекции бахтычским коньяком и остатками магазинного белого вина.

Славлю Россию за стремление возродить славу Великой Империи, в коей напитки продавались практически исключительно отечественные (не считая, впрочем, кубинского рома, сладкого токайского вина и болгарского сушняка).

Попытки возрождения достойны уважения, но нынешнее состояние взывает к состраданию и желудочным каплям. Впрочем, наши молодые организмы стремительно переварили заливаемое в них горючее.

В сознании зарождалась нега, туманность и благодушие.

Бахтыч достал сигару и с удовольствием её раскурил. Экспедиционеры с нескрываемым интересом следили за ароматными кольцами дыма, воспаряющими в ночной синеве.

Макс попросил:

— Дай курнуть!

Бахтыч молча достал из кармана куртки ещё одну сигару. Макс скусил кончик, сплюнул, вытащил из костра обгоревшую с одного конца палку, прикурил и с наслаждением затянулся. Максовский блаженный вид являл собой неприкрытую рекламу неполезной привычки, с коей безуспешно борются политические и культурные элиты мира (впрочем, сами с наслаждением покуривающие в укромных уголках собственных особняков в отсутствие свидетелей и телекамер).

Бахтыч предложил по сигаре и нам с Деньком, но мы отказались.

Так и сидели, вместе созерцая огонь, звёзды и сине-чёрное небо над нами.

Созерцание внезапно было прервано хлопаньем крыльев и появлением в неверном свете костра гигантского красно-синего пернатого чудища.  В моём воображении всплыли картинки из далёкого далека детских сказок, рассказанных старенькой седой бабушкой: сверкающие бронебойной чешуёй суровые трёхглавые огнедышащие драконы, зарёванные прекрасные царевны в путающихся до пят лазоревых платьях, бесстрашные и непобедимые златокудрые царевичи…

Чудище уселось на ветку в паре метров выше костра и безмятежно принялось выискивать клювом блох под истомлёнными крыльями. Тени заметались в ночи, добавляя картине некий сюрреализм.

Мы воззрились на попугая. Попугай воззрился на нас.

— Интересно, какое у него было хозяйское имя? — Максовский вопрос был неожидан, но актуален, действительно, какое?

— Теперь нам этого не узнать, — меланхолично промолвил Денёк, — есть лишь один способ: вернуться и спросить у бывшего хозяина.

Мы вместе с Деньком посмеялись над удачной шуткой. Но всё же, как-то птицу надо назвать?

— Ему, наверное, лет триста, — сказал Макс, выпуская кольца голубого дыма, волнисто расходящиеся в отражённом свете костра.

Бахтыч заценил:

— Стало быть, патриарх!

— Пусть будет Патрик!

Подумавши, экспедиционеры согласились с Деньком: и уважение к возрасту присутствует, и иностранное происхождение отмечено.

Вечер неторопливо продолжился: огонь, чёрно-синее небо и бесчисленное количество звёзд над головой…

— Хэллоу! — раздалось над ухом экспедиционеров. Симпатичная женщина в недлинной юбке приветливо улыбалась нам, выйдя из темноты на свет костра.

— Хэллоу, — меланхолично отозвался Денёк.

Надо сказать, что он полжизни прожил за дальним горизонтом, в чужих краях, и после этого ещё более возлюбил немудрёную родную сторону, с её буераками, перелесками, рощицами, полями, реченьками, соловьями и со всем тем, с чем, собственно, Родина и ассоциируется.

— Не найдётся ли у вас даме прикурить? — приветливая женщина присела к костру.

Бахтыч галантно протянул даме сигару.

— Мерси! — Дама, похоже, знала несколько европейских языков. Кто их тут разберёт, этих гагаринскоплощадцев, весьма возможно, что они очень даже высококультурные люди, продвинутые в развитии и опережающие общемосковскую цивилизацию.

— Ой, а меня угостите? — В круге света нарисовалась ещё одна симпатичная мордуленция. Бахтыч благосклонно расстался со второй сигарой.

— А нет ли у вас, ребята, чего-нибудь выпить?

Макс подскочил, как многолетневыдрессированная служебная овчарка (видимо, в неверном свете костра во второй мордуленции кожей учуял нетолстую брюнетку).

Я знаю Макса, у него на нетолстых брюнеток условный рефлекс. Как у собаки Павлова. Возмечтал о брюнетке — слюна зародилась, увидел брюнетку — слюна прям брызнула. Как он её разглядел в темноте, не представляю. Я бы не поставил на кон ста рублей, что она не тёмная шатенка, а вовсе не брюнетка. А Макс поставил бы сто, и даже триста, ибо был абсолютно уверен в своей непогрешимости. И ведь не ошибся!

Бахтыч нехотя налил девицам по сто грамм. Они благопристойно выпили, культурно промокнули уголки рта и попросили ещё, ночь, мол, очень сырая, как бы не простыть. На мой взгляд, ночь была очень даже ничего, но ведь женщины гораздо более чувствительные созданья, не правда ли?

Бахтыч налил ещё.

Милые женщины согрелись и стали расстёгивать свои одежды (кофты, блейзеры и как их там ещё). Макс решительно возбудился. Денёк тоже как-то занервничал, кадык его заходил вверх-вниз на стройной шее. Пшеничные волосы приподнялись и спутались.

Бахтыч был само спокойствие.

Я сомневался.

— А хотите, я вам покажу местные достопримечательности? — спросила вторая нимфа.

— Конечно! — истёк слюной Макс.

Где здесь достопримечательности, да и видно ли их в темноте?

— А мне страшно в темноте, не проводит ли кто-нибудь меня домой?

Это уже первая дама.

— Конечно, я вас провожу, милая леди, — Денёк сама галантность. Чувствуется воспитание в высших аристократических европейских кругах.

Я было усомнился, редкостно небывалый случай, чтобы женщины в ночи сами начали охмурять понравившихся кавалеров. Был в этом какой-то подвох, но какой, я разобрать пока не мог.

Романтически мурлыкая, две парочки влюблённых кошаков удалились во тьму.

— Давай ещё по чуть-чуть? — предложил Бахтыч.

— Давай!

На душе было радостно и немного тревожно, гигантская луна вставала из-за имперских кирпичных домов, костёр прогорал. Если бы можно было продлить эти минуты покоя, неги и умиротворения! Если бы было можно!

 

 

Глава XXI

 

Я проснулся от непонятного шума. Костёр почти прогорел. Бахтыч мирно похрапывал, уткнувшись в зелёный газон. Рот его был трогательно приоткрыт. Бахтыч напоминал большого ребёнка, повзрослевшего внешне, но оставшегося пухлым пупсиком внутри. Да так оно и есть! Все мы внешне с возрастом черствеем, и лишь иногда, в абсолютно безопасных условиях, расслабляемся среди самых близких нам людей, не рискуя получить внезапный удар судьбы в незащищённую бронёй взрослости душу.

Непонятный шум возрастал. Отголоски тревожной прибурливающей несогласности слышались в нестройном гомоне приближающихся к прогорающему костру голосов. Я занервничал. Не люблю непонятных ночных нестроений, ибо диссонансны они и пахнут опасностью (или опасны и диссонантны, или ещё как-то на ваше усмотрение).

— Ты мне должен, чувак, и не вздумай отрицать!

— А я и не отрицаю, но, может, тебе зачтутся мои бескорыстные чувства?

— Да иди ты к лешему! — В женском голосе чувствовалась непосредственность и искренний надрыв.

— Это каждый так может: попользовался — и в сторонку! — Другой женский голос, чистый и высокий, ровно так же искренне выражал неподдельное возмущение мужским примитивизмом.

— Да ладно, тебе, ведь это же было по любви! — Я распознал в ночи проникновенный голос Денька.

— Попользовался — плати! — Женский голос был убийствен в своей непреложной логике.

Действительно, всё в этом мире стоит денег, кроме беспредельной бескорыстной любви. Похоже, Денёк попал на предельную любовь, оцениваемую строго корыстно по времени и исполнению. Что тут сказать, похоже, не свезло!

На недальнем горизонте костра нарисовался Макс.

— Ребя, я так славно оттянулся!

Кто бы сомневался! Макс уж как оттянется — так оттянется!

— Оттянулся — гони деньги!

Голос нетолстой брюнетки выражал непреклонную волю к обогащению.

— А не пошла бы ты?

Риторический вопрос подразумевал два очевидных ответа: «пошла» или «не пошла».

К сожалению, нетолстая брюнетка выбрала вариант «не пошла».

В свежем ночном воздухе, благоухающем сиренью и влагой, ощутимо запахло трендюлями.

Казалось бы, откуда им взяться, этим самым трендюлям, исходящим от двух оттраханных симпатичных девиц? Ведь их две, в своей беззащитной слабости, а нас четверо, здоровых и мускулистых?

Но жизнь оказалась сложнее придуманных воображением схем.

— Это чё за фигня? Кто это тут платить не хочет? — На горизонте нарисовалось несколько воинственно настроенных молодых людей. Их решительные лица выражали гнев и стремление к монетарной справедливости.

Запах трендюлей, развеваемый свежим ночным ветром, начал принимать ощутимую крепость.

На беду, разбуженный тревожными голосами, проснулся Бахтыч. Не отдавая себе отчёта в происходящем, но кожей ощущая некую опасность, исходящую от незнакомых людей по отношению к друзьям, он чётко дал понять пришельцам неизбежность военного столкновения за удовлетворение их требований.

До проявления Бахтычем принципиальной позиции компромисс, возможно, не был недостижим. Теперь все мосты к вышеозначенному компромиссу были сожжены.

Предстояла битва добра и зла, ощутимым итогом которой маячила утрата материальных ценностей, коих можно было бы лишиться и в результате мирных договорённостей, не обременённых физическими увечьями.

К сожалению, мы явно были не первыми путешественниками, попавшимися на пение сладкоголосых сирен. Механизм изъятия ценностей в обмен на удовольствие, судя по всему, был обкатан методично и неоднократно. Я читал что-то подобное про Одиссея. С одной стороны, приятно, конечно, ощущать преемственность с легендарными путешественниками прошлого, но с другой, за три тыщи лет люди могли бы поумнеть. Ни фига — не умнеют! Петь сиренам долгие годы, и гибнуть простодушным путникам многими десятками и сотнями…

Битва была короткой и безжалостной.

С одной стороны — четверо наивных юношей, светлых в устремлениях, иногда ошибающихся в помыслах, но, в целом, благородных и добропорядочных.

С другой — мрачные профессионалы монетарных отношений, тренированные и заточенные на отъём материальных ценностей.

Мне сразу засветили в скулу, Бахтыч получил в глаз, Макс и Денёк периодически мелькали в неверном свете догорающего костра в кругу размахивающих кулаками недругов. Конец был предрешён, и предрешённость его обещала катастрофу.

— Хватай, кто что может, и бежим! — раздался в ночи крик Бахтыча.

Единственный разумный человек проорал единственное разумное решение!

Мы так и поступили.

Рванув что было сил, схватив, что подвернулось под руку, экспедиционеры, стряхивая с себя гагаринскоплощадных упырей и их коварносладкоголосых исполнительниц, рванули по Ленинскому проспекту на север, в сторону центра.

Сберечь удалось три рюкзака и один велосипед. Максовский рюкзак и три велика остались в лапах зловещей банды.

Чтоб сдохнуть им и их детям, и детям их детей, и так далее до седьмого колена!

Глупое, конечно, пожелание, ибо и они умрут, и дети их (если успеют нарожать), и дети их детей, и до седьмого колена, и даже далее, ибо все, кто жил до нас, — умерли, и те, кто будет жить после нас, — тоже умрут. Более того, и мы, бессмертные, тоже умрём, ибо не родился ещё тот, кто будет жить жизнь вечную.

 

 

Глава XXII

 

Побитые, но не сломленные, мы бежали, как бежали римские рабы в начале восстания Спартака: над нами довлело явственное ощущение, что гагаринскоплощадная банда отымеет нас при поимке по полной. «По полной» могло означать разное: или отнимут оставшиеся деньги, вещи и последний велосипед, а, может, даже и саму жизнь, или отнимут заднепроходную невинность, засунув в эту невинность то, что никак в неё нельзя засовывать для сохранения приличного состояния и чувства собственного достоинства. Или — и то, и другое. Не знаю, как другие участники экспедиции, а лично я весьма консервативен и не настроен участвовать в засовывании, поэтому бежал что есть мочи. Остальные экспедиционеры, впрочем, не сговариваясь, бежали ничуть не медленнее.

Через несколько кварталов, слева, в темноте, нарисовались открытые ворота.

Мы, не сговариваясь, ринулись в темноту — авось пронесёт. И пронесло!

Экспедиционеры на полном ходу ворвались в парк. Ей-богу, посреди Ленинского проспекта оказался вход во всамделишный парк. Кто бы мог подумать! Некоторые «кто бы», может быть, и могли, а остальные «кто бы» — ни разу нет!

Попетляв для конспирации туда-сюда, мы залегли среди пышных высокорослых кустов, обступивших с четырёх сторон крошечную полянку.

Огонь не зажигали.

Есть не хотелось.

Не то чтобы совсем не хотелось, но как-то не особо. Да и фиг с ней, с этой едой!

То пожрать, то бухнуть, то с тёлками перехлестнуться — а на выходе сплошные проблемы и неурядицы. Хватит на сегодня. Ну её, к лешему, эту жратву хотя бы на нынешний вечер!

 

 

Глава XXIII

 

Солнце с утра осветило живописную картину (впрочем, не более живописную, чем каждый день на протяжении последних трёх дней) — в вызывающе художественном беспорядке посреди небольшой полянки лежали четыре древнерусских богатыря. Обычно в былинах указывают, что богатырей было трое: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алёша Попович — ну и что с того? Если в настоящий момент героев четверо, так неужели необходимо одного вычёркивать из списка живущих? Да и кого конкретно? Макса? Денька? Может быть, Бахтыча? Если не согласны, так вы что, намекаете, что нужно вычеркнуть меня? Ну уж нет! По складу характера, как наиболее православный из всей нашей путешествующей братии, я отождествляю себя с Алёшей Поповичем. А разве можно Алёшу Поповича вычеркнуть из списка? Тут уж я не согласен ни разу ни вдоль, ни поперёк: хоть убейтесь, а не дамся! Не дамся — и всё тут! Дойду до конца путешествия и не позволю всяким там стереть меня из жизни! Не дам — и кленовый сироп вам по всей роже! Вам надо — вы и стирайтесь. По одному или общей оголтелой массой — это ваши дела.

Богатыри отошли ото сна и перед их мысленным взором встало вчерашнее поражение, а перед немысленным — последствия битвы. Максу и Деньку последствия не особо повредили в жизни, а вот мне и Бахтычу очень даже!

Левый глаз Бахтыча заплыл, предвещая замечательный радужный толерантно-гламурный синячище, грозящий представить нашего викинга сторонником сексуальной раскрепощённости в её однополом варианте (чего он, правды ради, ни разу не был сторонником). Я был вроде ничего, но что-то терзало душу и, опять же, левую скулу. Видимо, гагаринскоплощадцы были сплошь правши. Тщательно исследовав рот изнутри языком, я осознал: в дальнем левом углу не хватало, как минимум, ползуба. Ничего себе!

Где справедливость?

Удовольствие получали Макс с Деньком, а пострадали мы с Бахтычем!

Явная несправедливость! Я не согласен лишиться зуба ни за грош. Может, лучше было бы перехлестнуться с коварной продажной женщиной? По крайней мере, потеря зуба была бы оправдана. А с другой стороны, ну её на фиг, эту продажную любовь! Ни разу это не моё, с зубом, без зуба, за большие деньги или за смешные копейки… Нет, нет, и ещё раз нет! Буду ждать её — любовь, единственную и бесценную, невозможную и неповторимую… и дождусь, и пошли вы, циничные прожигатели жизни, куда подальше!

Осмотрев бахтычский глаз, Макс задумался. Подумав минут пять (то ли мысль была серьёзная, то ли с бодуна ничего не шло в голову), он начал шарить по траве. Через десять минут шаренья Макс выдернул какой-то корешок.

— Везёт тебе! — Это он Бахтычу. — Не ожидал я, что в центре Москвы растёт такая редкость.

Редкость и редкость — обычная трава.

— Жуй, не отряхивая песка с корней. Главное, не вздумай глотать!

Чего не глотать? Зачем не глотать?

Бахтыч тем не менее послушно зажевал кривуленький корешок.

— Ребя, есть длинная полоска ткани на глаз повязать?

У меня точно не было.

Денёк порылся в рюкзаке:

— Носки пойдут?

— Ношеные? — подозрительно вопросил Макс.

— Чистые!

— Пойдут!

Макс взял деньковские носки, понюхал, убеждаясь в их, носковой, подлинной неношенности. Аккуратно разодрал пополам в длину. Связал четыре половинки чёрных носков в одну длинную полоску ткани.

— Сплюнь в повязку.

Бахтыч сплюнул жёваную траву.

— Подставляй голову!

Бахтыч послушно подставил.

Макс завязал. Бахтыч стал одноглазый.  Вид его резко обострился. Оставшийся глаз приобрёл хищнический блеск и остроту. Пират да и только!

Мне бы Макс чего-нибудь к зубу привязал для восстановления, но Макс не привязал. Зубы, говорит, не отрастают. Очень жаль, мал, как говорится, золотник, да дорог.

 

 

ГлаваXXIV

 

А мы продолжили утро.

Продолжать особо было нечем: три бутылки рома, чутка спирта и немудрёная консервированная закусь. Спирт решили не трогать, обошлись ромом.

Ведь спирт — это для здоровья, а не для удовольствия, не правда ли?

Выпили по первой.

Видимо, Деньку напиток пошёл не в то горло (можно подумать, что у нормального человека несколько горл, как минимум — «то» и «не то»), потому что он долго морщился, кривился и наконец заявил:

— Всё зло от водки!

Это было неожиданно, тем более, что пили мы ром.

Ошарашенные, мы механически выпили по второй. Бахтыч отставил пустую бутылку и, на автомате, свернул голову следующей.

— Надо её запретить.

В ступоре мы выпили по третьей.

— И ром, и коньяк, и текилу!

Не отдавая себе отчёта, мы махнули четвёртую. Бахтыч отбросил вторую бутылку. Макс выковырял в трещинке асфальта какой-то корешок, понюхал, обтёр об грязную штанину и начал сосредоточенно жевать.

Пожевав в задумчивости некоторое время, он согласился:

— Если портвейн останется, пусть запрещают.

Бахтыч молча свернул голову третьей и прилично отпил из горла.

— Не согласен, — наконец я пришёл в себя. — В России уже два раза вводили сухой закон, и кончалось это оба раза гибелью Империи!

— Да ладно?! — не поверил Макс.

— Ей-богу, сначала во время мировой войны один царственный умник решил, что воевать надо только на трезвую, и запретил алкоголь напрочь! Через пару лет протрезвевший народ огляделся вокруг и осознал: мама родная, что же это деется? Умника растерзали со всеми чадами и домочадцами, и ещё десять миллионов законопослушных подданных в придачу.

— Не хило! — прокомментировал Бахтыч, отхлёбывая из бутылки.

— Второй случай ещё хуже: один потомственный комбайнёр из тёплых  краёв узнал, что в Москве имеется Государственная кормушка. Кто ею владеет — тот управляет страной! Решил комбайнёр до неё добраться…

— Начало обнадёживающее, как в сказке про Иванушку-дурачка, — перебил Денёк.

— …А была у этого самого комбайнёра одна особенность…

— Какая? — Это уже Макс, любитель всевозможных сказочных особенностей.

— …Он по молодости, когда на комбикормовом заводе работал, однажды, в очередной раз обкушавшись самогоном, по пьяни голову в паровой котёл сунул — волос навечно лишился и отметину на лбу на всю жизнь заработал. А дураки… они мстительные. И решил он (комбайнёр) отомстить не своей тупости и недоделанности, а почему-то алкогольным напиткам!

Сел на свой комбайн, проломил стену Кормушки, согнал безмятежно дремавших на ней престарелых ополоумевших членодержателей. Захватил тем самым власть — и давай куролесить: водку запретил, виноградники заставил повырубить напрочь, пива вообще не стало!

— Ужас! — потрясённо еле вымолвил Макс.

— И? — с надеждой вопросил Бахтыч.

— А что «и»? Народ протрезвел, озверел и начал буянить. Тут, откуда ни возьмись, с далёких Северов, то ли с Урала, приехал на бульдозере злой, трезвеющий до хруста в ушах, богатырского роста уралмашский тракторист, офигевший без водки (да и кто не офигеет?) — и сверг грёбаного комбайнёра. Заодно со знатным комбайнёром ушла в прошлое и великая Империя.

— А дальше? Дальше-то хоть был хэппи-энд? — с надеждой вопросил Бахтыч.

— И пили они всей страной десять лет без просыпа с утра и до вечера, и с вечера до утра.

— Чё-то на хэппи-энд не похоже. Пить надо в меру, с разумением и аккуратностью. В пятницу вечером после работы, чтобы отпустило. В субботу — для отдыха. В воскресенье — для здоровья. В середине недели — по необходимости. А пить без просыпу — это алкоголизм и безнадёга!

— На десятый год всеобщего мутноглазья с северо-запада, на дельтаплане, прибыл в Первопрестольную секретный полковник. Зацепился дельтапланом за шпиль Спасской башни да и спустился в Кремлёвскую Кормушку, где сидел ничего не соображающий от многолетнего беспросыпного пьянства бывший почётный тракторист.

Выгнал Путешественник тракториста на пенсию: десять бутылок водки в день внутривенно (а тому того только и надо), не считая закуски (пару карамелек да шмат сала с горбушкой — и то избыток), денег из Кормушки отсыпал родичам тракториста да близким трактористовым дружбанам, чтобы не бухтели.

И начал править. И всё хорошо, и страна с колен поднимается, и территориями прирастает, но вот, интересная особенность, каждый божий день с северо-запада летят и летят аэростаты и просто воздушные шары, цепляются и цепляются за шпили Имперских министерств и ведомств, и просто хлебных местечек. Бывает, целые дирижабли, набитые разношёрстной публикой, прибывают. И всё это родственники и друзья секретного полковника, и друзья родственников, и родственники друзей. Я считаю, всему причина — роза ветров.

— Да мне по боку! Хоть друзья родственников, хоть родственники друзей! Главное, жить-то лучше стало? — против Бахтыча не попрёшь, железная логика.

— Несомненно, лучше.

— Ну и бог с ним, пусть рулит, как умеет!

Кстати:

Вообще, я понял, главная задача любой действующей российской власти (как её ни назови) — не допускать к правлению представителей не то что Юго-Западной, но и вообще Москвы. Последним московским уроженцем был Пётр Первый. Потом пошли не пойми кто не пойми откуда — и идут до сих пор. Оттого в государстве Российском неурядицы и неустроение. Всё время учиняют на фиг никому не нужные реформы или хотят завоевать весь мир, или, хотя бы, достать до Луны. Я в принципе не против — Луна так Луна, разницы не вижу. Лишь бы не во вред и не в убыток. А так, что ж, пуляйте на Луну, Марс и прочие светила! Оставьте мне глоток свежего воздуха, кусочек масла и рюмку чего погорячее — и я только за!

 

 

Глава XXV

 

Освежённые и ободрённые немудрёной утренней трапезой, участники экспедиции, собрамши вещи (именно собрамши, а не собравши, потому что собирали по-раздолбайски и не расчётно)… Так вот, повторюсь, освежённые и ободрённые, экспедиционеры вышли на тропу достижений, по которой шли уже четвёртый день.

Кругом пышно зеленела зелень (а что ей, этой зелени, пышно делать, не краснеть же!). То ли она зеленела, то ли пышно расцветала, определяйтесь сами. Я лично выразил своё мнение.

Судя по солнцу, дело шло к обеду, никак нам не удавалось встретить волшебный московский рассвет.

Да и вообще, ни разу ты его нигде не встретишь, ибо либо работаешь до упора с понедельника по пятницу, либо отсыпаешься на выходных.

Да в целом, нужен ли он, этот рассвет?

Тут из близлежащих кустов раздался девичий крик (не знаю почему, но я его определил именно как девичий, а отнюдь не женский; а ведь спроси — и не смогу объяснить, в чём различие, а различие, согласитесь, существенное):

— Помогите!

Мы было напряглись, ибо ночные колотушки ещё не стёрлись из памяти (да такое сразу и не стирается, кто бы что ни говорил).

Но то ли врождённое благородство, то ли воспитание, то ли ром сыграл свою роль — мы, невзирая на вчерашнее позорное бегство, решили ввязаться в очередную битву добра и зла.

И мы ввязались.

Среди кустов двое мелких гопников валяли по земле светловолосую девушку в задранном цветастом платьишке. Девушка отбивалась изо всех сил. Гопники, сопя, зажимали ей рот и пытались раздвинуть ноги.

Ни фига себе картина! Центр Империи, твою мать!

Мы решительно вступили в битву. То ли нас подвигло желание спасти невинную жертву, то ли месть за вчерашнее унизительное поражение, то ли соотношение сил четыре к двум.

Итог очевиден: гопники позорно бежали, девица, всхлипывая и оттирая дрожащими руками платье от прилипших травинок, прижалась ко мне, вверив свою невинность и чистоту души.

— Что тут произошло?

— Они отняли у меня деньги и телефон, а затем покусились на самое дорогое!

— Что же может быть у девушки дороже денег и телефона? — спросил с присущим ему практицизмом Бахтыч.

— Не скажу! — ответила девушка и покраснела.

— Ну-ну, — цинично сказал Бахтыч.

— А как вас звать, милое создание?

— Не скажу, зовите меня просто Ласка, или Ласочка.

— Ласка в смысле доброе действие, или в смысле животное из семейства хорьковых?

Я, как знатный хорьковод, сильно напрягся. Взяв себя в руки, с силой втянул воздух обеими ноздрями — и не почувствовал до боли знакомого запаха. Меня несколько отпустило, хотя подозрения до конца не рассеялись.

— Не знаю, меня так зовёт мама.

— Куда вас отвести, Ласочка? — я был сама галантность.

— Не знаю. Мы приехали с подружками в Москву погулять по центру. Я потерялась, забрела в парк, а тут вот эти стукнули меня по голове, и я теперь не помню, где живу, — Ласочка, было успокоившаяся, снова заплакала.

— Ну-ну, успокойся, — я незаметно для себя перешёл на «ты».

Напряжение, вызванное битвой, спало. Надо было что-то решать, ведь перед нами продолжала стоять грандиозная задача — покорить Красную площадь и вернуться живыми и невредимыми домой на радость многочисленным родственникам.

Ласочка как будто прочувствовала:

— Возьмите меня с собой! — взмолилась она. — Я без вас пропаду! Умоляю, не бросайте!

Бахтыч, натура прагматичная, подумал и высказался: продуктов не хватит даже на официальных участников экспедиции. Финансов — тем более. Я — против!

Денёк, натура жалостливая, вымолвил: «Не пропадать же безгрешной девице, возьмём с собой, пока не вспомнит, куда ей возвращаться, а там и отпустим, и денег дадим, и счастливого пути пожелаем».

Макс рассудил с точки зрения эзотерики. С одной стороны, женщины в путешествии — к беде! Тому примеров — масса. Взять хотя бы ближайший цивильный пример — «Титаник». Если бы не было на нём женщин, вперёдсмотрящий не отвлекался бы на проходящие юбки и не парил бы в фантазиях, о которых и подумать-то стыдно, не то что сказать. Результат — айсберг, дзынь — крушение, потоп! И всё из-за баб. С другой стороны, Колумб не брал с собой женщин — и кончил плохо, Магеллан не брал — и кончил ещё хуже. Пржевальский, кроме лошади, ни с кем вообще никаких дел не имел — и тоже не вернулся! Короче — бабы по-любому к беде!

С третьей стороны, оставить на погибель живую душу — значит, безнадёжно запороть свою карму. Поэтому, сказал Макс, я воздерживаюсь.

Вот тебе и привет!

Получается, от меня зависит — жить бедной девочке или сгинуть! Ничего себе, решай — жить ей или умирать! Я человек не особенно ожесточённый, хотя и достаточно уравновешенный. Но здесь никакой логики в решении — одни эмоции. Я помолчал и ответил:

— Берём! Как вспомнит, куда ей надо, отпустим. А пока пусть идёт с нами. Но… — строго посмотрел на Ласочку, — никаких преференций, идёшь с нами, разделяешь общую судьбу и не ропщешь. Наш успех — твой успех, наша погибель — твоя погибель!

— Я согласна, — пролепетала Ласочка.

И мы пошли.

 

 

Глава XXVI

 

Итак, умученные, мы добрались до мостика, переброшенного через небольшой рукав не самой мощной среднерусской реки под названием, одноимённым великому городу. Рукав назывался почему-то Отводной канал, хотя, как можно отвести довольно значительную реку через такой мизерный канальчик (а как ещё называть эту убогую водную артерию, может, капилляр?), непонятно.

Слева за переплюйчатым капилляром возвышалось чудовищное в своей уродскости гигантское здание — так называемый «Дом на набережной». В центре Москве есть три здания, вызывающие стойкий рвотный рефлекс у нормальных москвичей: гостиница «Интурист», опять же гостиница «Минск» и это чудо архитектурного извращения. Первые две бестолковые коробки снесло волной демократии, а эту неудобоваримую комодообразную задрипань зачем-то отреставрировали, покрасили из мрачно-серого в жизнерадостно-розовый цвет — и, конченые извращенцы, оставили жить. Красуйся, мол, и радуй своей свежей поросячьей розовостью просвещённых туристов, ибо настоящим москвичам твоя розовость/серость даром не нужна!

Справа от дороги расположился небольшой скверик. Скверик как скверик — деревья, газоны, лавочки — в общем, обычная городская хренотень.

Макс предложил:

— Друзья, перейдём реку и отдохнём в тени деревьев!

Как бы да, но у меня на сердце было тяжко — что-то не то в скверике, в тишине аллей и тени деревьев. Вроде то — а, блин, совсем не то!

Глубоко втянув воздух и оценив источаемый им болотный аромат, я позволил себе усомниться в разумности отдыха в подобном нездоровом месте:

— Плохая аура, гнилая и завистливая. Засасывающая во тьму беспросветной ненависти.

— А что такое «беспросветная ненависть» и чем она отличается от обычной, «просветной»?

Максовские вопросы бывают сродни вопросу трёхлетнего ребёнка. Вроде просто ответить, а, блин, абсолютный логический тупик!

Я попытался объяснить:

— Здесь явно некоторое, довольно значительное время назад, произошла битва сил добра и зла.

Я подумал, подождал и изо всех сил втянул воздух обеими ноздрями:

— Может быть, даже несколько раз.

Я втянул воздух снова и медленно выпустил его, регулируя поток крыльями носа:

— Сначала, в шестнадцатом веке со стороны Крыма подошли татаро-монголы, но наши их отбили, не дав перейти к Кремлю. (Кстати, забыл упомянуть: Кремль расположен прямо за сквером, через не такую уж и большую реку, да к тому же соединённую автомобильнопешеходным мостом с тем местом, где я с необычайной глубиной вдыхал городской воздух).

Макс с детским любопытством продолжал вопрошать:

— А кто из них были силы зла: наши или татары?

— Догадайся!

— Татары?

— Поздравляю, угадал!

— Йо-хо! — обрадовался Макс. — Я так и знал! Наши не могут быть силами зла, даже если они силы зла и есть!

Обалденная логика. Но, с другой стороны, если логика работает — значит, это правильная логика?

Я продолжал исследовать мир на предмет запахов:

— Похоже, и недавно была битва.

— Наших с ненашими?

Максу прям вот до смерти интересно: наши с ненашими? А если, например, наши с не совсем нашими? Или не совсем наши с совсем не нашими? Или совсем не наши с бог знает кем?

Какая, на фиг, разница?

Я тянул и тянул воздух — и перед моим мысленным взором начала вставать объёмная картина:

Оголтелая толпень прёт к мосту на Кремль. Тренированные люди в штатском мутузят толпу, пот застилает их лица, мышцы сводит судорогой от чрезмерного усердия, они хреначат толпень, состоящую из интеллигентных упитанных недоделков, жаждущих прорваться к Кормушке, но не могущих этого сделать в силу своей недоделанности…

— Мама родная! — молнией прожгла мой мозг стреловидная мысль. — Кормушка существует! Гадом буду, существует! Да и как ей не существовать, коли Орда готова костьми лечь, лишь бы её добыть! Не на хрена они пёрлись из Монголии с телегами, бабами и лошадьми, не на хрена!

Чтобы ленивые монголы попёрлись, им нужна заветная цель, ничуть не меньше, чем неведомый коммунизм, строительством которого заманивали в нашем недавнем прошлом. Коммунизм в итоге не построили (но три, а то и четыре поколения легковерных российских граждан прожили свои бесценные жизни в бесполезном ожидании коммунистического рая).

Мораль: привирай побольше, делай поменьше — и будет тебе счастье!

Резюме высказал Бахтыч:

— На фиг нам не нужна нездоровая болотная аура. С татарами аура или без татар — идём ночевать на другой берег.

И мы двинулись к Кремлю.

 

 

Глава XXVII

 

Как известно, Земля плоская. Тыщу лет люди жили с этим знанием и замечательно себя чувствовали. Потом появился Магеллан и устроил кругосветное путешествие. И началось… Тут же другая светлая голова доказала, что Земля вовсе не центр Вселенной, а просто маленький шарик, мотающийся вокруг не самой яркой звездульки, как не пришей кобыле хвост (чтоб не сказать чего похуже про то, к чему в аналогичной ситуации предлагают пришить рукав). Рухнула стройная картина мира и начались неурядицы и беспокойства. А всё почему? В силу природной бестолковости Магеллана и незнания им жизни.

Вот я, например. Занесла меня первая любовь в один небольшой подмосковный городок. Сразу же в день знакомства, обрисовывая ситуацию, потенциальный тесть, среди прочего, честно предупредил:

— На нашей стороне улицы делай что хочешь, а на другую сторону не ходи — я там два раза огребал.

Как говорится, кто предупреждён — тот вооружён. Подобная информация, полученная от почтенного человека, оказалась бесценной: за всё время, что я жил в том городке, я ни разу не ходил на другую сторону — и ни разу не огрёб.

Некому было предупредить Магеллана, что на далёких островах он огребёт, причём даже не два раза, а всего один, но навсегда. А предупредили бы — и Магеллан был бы жив, и наша жизнь на плоской Земле была бы размеренной и безмятежной…

Перешедши мост, мы свернули направо, к Кремлю.

Над нами возвышалась циклопического размера красная кирпичная стена, перед ней зеленел знаменитый Александровский сад.

Место, надо сказать, оказалось достаточно неуютным: из зелени лишь стриженый газон да гигантские деревья. Кругом шастал народ. Ни тебе укрытия, ни походного немудрёного уюта.

— О, — показал пальцем Макс, — пещера!

Действительно, кто бы мог подумать, что в самом центре древней имперской столицы, центрее некуда, из склона, уходившего вверх к основанию красной стены, торчит полуразрушенный грот (почему-то с зарешеченным входом, ещё в придачу запертым на висячий замок).

— Кому это понадобилось закрывать пещеру на замок? — в недоумении вопросил Денёк.

— Наверное, чтобы туристы не пропадали, — предположил Бахтыч, — заходят в пещеру, не могут найти выход — и всё!

— Что всё? — Макс иногда просто недопонимает.

— Пропадают, блин, в неизвестности. К недоумению учёных и горю родных.

— Ни фига! — у меня было предчувствие. — Ни фига не поэтому!

— А почему?

— Это вход. Вход в Кормушку!

— Да ладно, — отмахнулся Денёк, — нет никакой Кормушки. Легенда это всё, легенда!

Бахтыч тем временем, не вдаваясь в подробности, вскрыл замок. Видел я пещеры и поуютнее, однако не могу не согласиться с Бахтычем — явно лучше, чем под открытым небом.

— Ой, а что это за проводок? — безмятежно спросила Ласочка, рассматривая открытые ворота.

Я похолодел:

— Бежим!

— Зачем? — удивился Денёк.

— Бежим!

Меня неожиданно поддержал Макс:

— Лёха зря не скажет, бежим!

Макс верит в мою интуицию безоговорочно. Начало тому положил случай.

Сидим мы с Максом как-то под вечер на Бродвее. Лёгкие летние сумерки, в воздухе разлита прохлада и отдохновение. Мы размышляем: взять нам чего-нибудь для полёта души или и так хорошо?

И такая мягкость на душе, и такая безмятежность. Как было сказано в одном классическом русском романе, именины сердца. Это когда и хочется чего-то, а и без этого хорошо, куда ни пойди — воспаришь душою до неба. Яснее ясного: впереди вечность, и вечность эта сладка до ломоты в суставах и таинственно неизвестна.

Сидим мы этаким образом с Максом и не можем принять решение.

И вдруг защемило у меня сердце, ибо почувствовал я опасность.

— Надо валить! — говорю я Максу. — Причём немедленно!

Макс оторопел:

— Ты чё, сбрендил? Куда валить? Зачем?

— Не знаю, но у меня предчувствие.

— Засунь своё предчувствие туда, куда педики члены засовывают! — грубо, но прямолинейно заявил мой друг. Я почти ответил, но из кустов внезапно вывалился пьяный детина — и хрясь Максу по морде.

Мы не успели осмыслить реальность бытия, как из кустов вывалили ещё четыре пьяных детины, схватили первого за руки и оттащили в сторону:

— Ты чё, сдурел? Не видишь разве, это не он!

— Он это, ща я его порву!

Пара увещевательных тумаков со стороны вновь пришедших убедила первовывалившегося в ошибке:

— Извини, друг, оплошал, похож ты больно на Санька Никулинского! Прости, брат, не серчай! Выпей сто грамм в ознаменование примирения, выпей!

Вариантов не оставалось: либо выпить в ознаменование, либо получить по репе ещё раз в несогласование.

Пришлось пить. Это был редкий случай, когда халявное питьё не пошло в радость.

С тех пор Макс свято верит в мою интуицию. Как сказал великий, практика — критерий истины!

Но вернёмся к красной стене. Макс не на шутку встревожился и готов был дать дёру в любой момент.

— Ладно, — согласился Бахтыч, — потихоньку валим.

Потихоньку не получилось.

 

 

Глава XXVIII

 

Мы успели отойти быстрым шагом шагов на семьдесят, как вдруг отовсюду посыпались стражники.

Мы побежали со всей дури, но натренированные стражники и догоняли, и смыкали кольцо с явно большим профессионализмом. Мы успели выскочить на неизвестную улицу, промчались мимо помпезного памятника, торжественно утверждавшего рождение Империи; а что ещё он мог утверждать в самом сердце Руси, не актуальность же гей-парадов, не правда ли? Мужик на постаменте стоял суровый и величественный, ни разу не трансгендер и ни разу не бородатая женщина. Одно слово, мужик! Некогда было его разглядывать, а то бы я тут понарасписал! И про бороду, и про шубу, и про крест, и про меч (хотя про меч не помню, больно быстро бежали).

Мужик стоял на краю некоей площади, а на другом конце нас нагнали. Вариантов не было, впереди светила темница за покушение на святое или свобода, вырванная с кровью.

Мы выбрали свободу.

Первой жертвой выбора пала Ласочка. Мускулистый стражник ухватился за цветастое платье заскорузлыми пальцами. Раздался треск, платье поползло, и Ласочка забилась в тщетных попытках высвободиться.

Но тут в дело вмешалась авиация.

Нам всегда рассказывают, вот, мол, если бы у нас, у русских, при нападении врагов было бы преимущество в авиации, тогда, мол, о-го-го!  Уж мы бы показали врагам кузькину мать!

Что да — то да! Ведь если готовишься ты к войне, так развивай, чудила, авиацию! Враги развивают — и ты развивай! Не надо быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться! Флот развивай, связь развивай, космические войска, наконец, развивай! Победа или смерть! Виктория о муэрте! Чё тут думать?

Стражники, по классике, на счастье — не развили.

Красно-синяя фурия пала на голову схватившего Ласочку стражника и давай выводить его из битвы!

Стражник взвыл и отпустил девушку. Согласитесь, собственное зрение дороже поимки гипотетической преступницы. Ласочка припустила с удвоенной энергией.

И так три раза.

Впереди забрезжила свобода, но слева набегало ещё два стражника. Бахтыч метнул последний велосипед — транспортное средство косой косануло мужиков в пиджаках под коленки. Путь был свободен. Ещё чуть-чуть — и вот она — вожделенная свобода!

Но новая пара ретивых стражников перегородила путь. Денёк, как будто всю жизнь занимался дзюдо, уложил одного броском коси вадза, второго сшиб Бахтыч банкой тушёнки точно в лоб.

Мы растворились в темноте.

 

 

Глава XXIX

 

Как учили меня в школе альпинистов, самое опасное — это не восхождение, самое опасное — это спуск. Большинство горновосходителей погибло именно при спуске. Оставим за кадром вопрос: а какого лешего эти самые горновосходители вообще попёрлись на вершины далёких заоблачных заснеженных гор? Я понимаю, Ермак, Кортес или Писарро — они шли, ведомые жаждой открытия новых земель и манящим блеском золота. Ясен пень, помани золотым отблеском любого, мазни по губам алмазным сияньем — каждый пойдёт — и убьёт, и разрушит, и сожжёт — и дойдёт!

А горы? Что горы? Зачем туда переться? Золото явно не на вершине, а внутри, да и есть ли оно, то золото? Было бы — местные давно бы откопали и меняли на сало, жмых и стеклянные бусы. Стало быть, незачем переться. Но ведь прутся!

Прутся и мрут, как мухи, под лавинами и в расщелинах. В расщелинах и под лавинами. Загадка сия велика есть и непостижима велико.

Однако вернёмся к благополучному возвращению домой. Большинство великих путешественников погибало именно на обратном пути. Магеллан, например, сгинул в бою с голопузыми туземцами ровно посреди кругосветного путешествия вокруг новообретённого земного шара, то есть фактически уже на пути в родную Испанию. Писарро тоже задумал было свалить из завоёванной империи инков — и на тебе, был убит сподвижниками, едва сделав первый шаг. Ермак спешил обрадовать царя-батюшку известием об открытии огроменной территории под названием Сибирь — и пал жертвой первооткрытых татар, мирно живших тыщу лет до вышеназванного Ермака и не подозревавших о всемирной значимости его открытия.

Пржевальский чинно возвращался с одноимённой лошадью из китайских пустынь — и помер от живота в Киргизии.

Мораль: прежде чем переться в неведомую даль, подумай, как ты будешь выпираться из глубокой дали мира в родную до боли цивилизацию?

Так и перед нами встал вопрос: как добраться до центра Вселенной, до милой Юго-Западной?

Путь назад через крепость с красными стенами был перекрыт злобными стражниками, да и Ленинский не сулил лёгкой дороги.

Мы решили не повторять ошибки Наполеона и не возвращаться той же дорогой, по которой пришли к славе. Ведь, если бы великому французскому полководцу удалось, отступая из сожжённой Москвы, прорваться по Калужскому тракту дальше Малоярославца, то его армия не погибла бы от голода и холода на разорённой Смоленской дороге, а вырвалась бы за пределы России и ещё много лет доканывала бы своим блужданием по многострадальной Европе немцев, австрийцев, испанцев и разных прочих итальянцев, перекрыв появление последующих, не менее великих страдальцев манией величия с их армиями и толпами последователей.

Итак, решено: домой идём в сторону проспекта Вернадского!

 

 

Глава XXX

 

Ещё хотел бы заметить по поводу героизма: Магеллан был уверен, что Земля не плоская, и, доплыв до края океана, он не свалится в бесконечную пропасть. А вот его команда… они-то были уверены в обратном! И ведь всё равно поплыли! Что это — фатализм, вера в предводителя или просто так жрать хотелось, что за еду и мелкую монету куда угодно — хоть в пропасть, хоть на небо? Опять же, ведь и в мирной жизни есть место подвигу?

Путь назад был закрыт. Мы двинулись короткими перебежками дворами, держа общее направление в сторону запада, стараясь сильно не отдаляться от Москвы-реки. Дворов, честно говоря, особо и не было. Пафосные здания чередовались со скромными, но явно безумно дорогими малоквартирными особняками.

Загадка: Юго-Западная — центр Вселенной, а безумно дорогие особняки стоят на нынешнем дальнем Северо-Востоке, и их пафосные жильцы не спешат перебазироваться к Центру. Инерция мышления?

Через Садовое махнули разом. Дело рискованное, но уж больно высоки ставки — свобода или застенки. Выбор очевиден — и побоку риски!

Дальше пошло попроще, между сталинскими домами и набережной зеленела засаженная деревьями и кустами широкая полоса, в нашем случае — полоса безопасности.

Вдобавок, на счастье, сбивая гипотетических служебных собак со следа, ливанул дождь.

Сталинки кончились. Впереди, подсвеченный иллюминацией, маячил на горизонте метромост.

Последний рывок до спасительного моста — и вот он, родной правый берег. Там Универ, милый проспект Вернадского и «хоум, свит хоум».

— Стоп! — внезапно остановил порыв экспедиционеров суровый Бахтыч. — На мосту явно засада, не стражники, так нехорошие Ласочкины обидчики сотоварищи. (Слова-то подбирает, подлец, «сотоварищи», оно хоть и по-древнерусски, но очень убедительно!) Да и гагаринскоплощадная банда сюда наверняка свои хищные руки дотягивает.

— И что делать? — испугался Макс. (Вот всем он хорош: и добрый, и симпатичный, и не очень толстым брюнеткам нравится до умопомрачения — но ни разу не герой!)

А вы герои?

— Да ладно, — оборвал его Денёк, — осталось не так много. На пути домой и стены помогают.

— Нету тут никаких стен, — Макс нервничал всё больше и больше, — набережная, кусты и пара деревьев.

— Будем делать плот, — я сам удивился, чего это я проговорил. Какой на фиг плот? Мы что, плотники? Плотогоны? Знатные переплыватели больших и малых рек?

Мысль внезапно обрела успех.

— Спилим деревья, свяжем ремнями — и мы недосягаемы для врагов! — Максовское настроенье моментально изменилось, как меняется небо после летней грозы: ярко, свежо, радуга и хочется жить.

— Чем пилить будешь? — погасил радугу Бахтыч.

Действительно, по изыскании резервов коллектив путешественников выяснил, что из инструментов обладает лишь одним ножом. Хорошим таким ножом, качественным — лезвие шесть дюймов, фирменная сталь, заточен замечательно — но к пилению полувековых деревьев решительно непригоден.

Макс в отчаянии обхватил голову руками и уселся на аккуратно упакованную пачку досок, лежавшую среди прочих таких же упаковок на краю котлована, обозначенного турникетами и плакатами «Осторожно! Ремонт!»

— Что делать? Что делать? — Макса била истерика.

— Задницу поднять! — Бахтыч решителен и находчив. — Это же сороковка. Пластиковую упаковку аккуратно разрежем на ленты — вот вам и веревки! Четыре доски вниз как основу, остальные как настил. Вперёд, други!

И други не подвели!

Слава московским властям, беспрерывно перестраивающим и перекапывающим город с усердием, достойным лучшего применения! Не будь их, с беспримерно свербящим в заднице зудом переустройства — не бывать нам на правом берегу!

Други оперативно, в меру способности не очень рукодельных рук, расфигачили аккуратно запакованные штабели и смастерили кривоватый и не совсем эстетически привлекательный плот (а что делать? Не случилось гламурного инструктора, мастерящего плоты на потребу продвинутой публики). Как смогли, так и сумели! А вы, блин, попробуйте лучше, без подготовки и материалов. Я посмотрю, как вы пересечёте речку-переплюйку, какую-нибудь Сетунь! Переплюйку, блин, всего-ничего — переплюйку. Не Рейн, не Дунай, не, не дай бог, Амазонку — а несчастную, вонючую переплюйку. Вот, блин, пересеките — и осуждайте нашу безрукость и тупоумие!

А не пересекли — так пошли к чёрту! Умников много в сети пороть всякую заумную хрень, а вы руками попробуйте! Диванное воинство, вашу мать!

Короче, к двум часам ночи дощатый плот красовался всей своей криворукой красой. Заодно и дождь кончился.

— Так, Лёха и Денёк — вперёд, вниз — в воду! Мы с Максом подадим сверху! — (Однозначно понятно, кто командовал, даже упоминать не буду.)

Макс было заартачился, мол, я, как потомственный казак, пойду по дну реки, дышать буду через трубочку, типа конспирация.

Не прокатило.

— Плыви, твою мать, со всеми и не выделывайся!

— Опять же, как попугай без тебя? Потеряет ориентацию, улетит не пойми куда. Пропадёт, невинная душа. На тебе погибель птицы — сгоришь в аду!

— Да ладно, ладно! Чего орать? Я с вами на плоту пойду!

— Давайте снимем верхнюю одежду, — предложил Денёк, — плот хилый, явно пойдём полузатопленными.

— Я против, — сказала Ласочка, и даже в темноте было видно, что она заалела и запунцовела, хотя было темно и ни черта не видно.

— Да пофиг, — ответствовал Бахтыч, — у нас демократия: кто хочет — плывёт в сухом, кто хочет — в мокром.

В итоге сгрузили мы самопальный плот в речку, сгрузились сами, сгрузили оставшиеся вещи. Четыре доски служили четырьмя вёслами.

И мы поплыли.

 

 

Глава XXXI

 

Речка-то, собственно, и не особенно широка. Если бы нехорошие люди в своё время зачем-то не прокопали канал между Москвой-рекой и Волгой — речку можно было бы и вброд перейти. Но канал прокопан, волжская вода обогатила чахлый московский водоток — и нам, бедолагам, пришлось в ночи пересекать двухсотметровую гладь искусственной реки имени товарища Сталина (и ещё бог знает каких сталинских сподвижников, приложивших руку к мукам заключённых, копавших канал между матушкой Волгой и Москвой-рекой).

Но вот в чём счастье — в том счастье!

Доски оказались стругаными: ни тебе заноз, ни тебе прочего дискомфорта — в чём смысл обивать котлованы стругаными досками? Разве только больше денег своровать (виноват, эффективно освоить) при составлении сметы.

Да фиг с ними, пусть воруют! Их желание скоммуниздить толику денег сослужило нам хорошую службу, на таких условиях пусть коммуниздят и дальше!

Двухсотметровую беспросветно чёрную бесконечность пересекали долго. Виной ли тому наше неумение или мореходные качества сооружённого дилетантами плавательного средства, но, пока переплывали, задолбались. Я лично весь вспотел, хотя ночь была прохладной (май всё-таки, а не июль!), да к тому же снизу периодически поддавало холодной мокренью. Загадка, блин, зубы стучат, ноги леденеют, а спина в поту!

Остальные тоже не процветали, кроме, пожалуй, Патрика, удобно устроившегося на максовском плече.

Тишина и сопение. Сопение, чернота и тишь. Чернота, сопение и безмолвие.

Наконец стылая бесконечность кончилась — плот внезапно уткнулся в тёмную твердь, на ощупь оказавшуюся низкой пляжной гранитной набережной.

Опять же слава московским властям, организовавшим пляжи на потребу городским жителям. То есть, купаться нельзя, а загорать — обзагорайся!

Загорать мы не стали, а, сгрузившись и оттолкнув плот подальше (как смогли, для конспирации), по возможности быстро побежали вверх, вглубь векового широколиственного леса.

На востоке небо уже начало светлеть. Времени было в обрез — до света мы должны были подняться в гору и пересечь улицу Косыгина. Дальше парк МГУ, Универ, метро Университет — окраина известной нам Вселенной. Вперёд и вверх, к безопасности и истокам. Вверх, чёрт возьми! Вверх!

Под кронами деревьев, несмотря на занимающуюся утреннюю зарю, вообще ничего не было видно. Прошлогодние дубовые листья, мирно догнивающие на рыжей московской лесной глине, скользили под ногами, сучья кустарников норовили воткнуться в глаз (а ещё говорят, что деревья бесчувственны, как чурбаны — а на фига они тогда норовят в глаз воткнуться? Втыкались бы в коленки — нет, блин, им глаз подавай!) Лично меня пару раз спасали очки — стекло сучкам неподвластно. Как другие, не знаю, но вроде шли вверх без потерь жизненно важных органов.

— А-а, твою мать!

Раздался приглушённый вскрик Бахтыча, и мы внезапно ощутили, что он исчез. Как ощутили, сказать затрудняюсь. Ни зги не было видно, то есть чернота и исчезновение. У рыб есть боковая линия, и они в абсолютной темноте ощущают этой линией колебания воды и хищников, и мелких креветок. И потому рыбы с древности заселили океанские глубины до самых невообразимых впадин и, хладнокровные в сытом довольстве, процветают по полной.

Но мы-то не рыбы!

У меня было ощущение, что и у нас проснулись доисторичекие боковые линии, чтобы помочь выжить во внезапных экстремальных условиях. Стресс и не такое с организмом вытворяет!

После секундного замешательства Денёк тихо прокричал (громко прошептал):

— Ты где?

— Не знаю, — глухо долетело в ответ, — провалился в какую-то яму.

— Ты жив? — Максовский вопрос в тиши прозвучал на удивление нелепо.

Конечно, Бахтыч был жив. Если бы он был не жив, кто бы ответил Деньку на вопрос?

Но ситуация и в самом деле требовала разрешения.

Аккуратно и осторожно(ибо из действующих органов чувств в работе были только слух и осязание; от зрения и обоняния в данной ситуации толку был ноль), мы подползли, кто как мог, к месту возможного исчезновения Бахтыча. Не знаю, как другие (в темноте хрен разглядишь), я лично, во избежание неприятностей, подполз на карачках.

— Э-гей! — позвал я тихо.

— Да здесь я, здесь, — прозвучало у меня над ухом.

— Ты как?

— Да вроде ничего, похоже, только ногу подвернул.

На душе полегчало. Макс зажёг хлипкий огонь зажигалки, и картина немного прояснилась. Бахтыч провалился в яму, образованную вывороченным недавно (только что?) гигантским деревом. Щель, образовавшаяся между вовсю зеленеющим деревом и склоном горы, была не очень велика — как раз под размер Бахтыча.

— Давай, вылезай, — предложил Денёк.

— Не могу, нога болит, — в голосе Бахтыча звучала мука. Похоже, не врал.

— Что делать? — Макс опять начал впадать в отчаяние. Да, собственно, почему и не впасть? Кругом враги: стражники, Ласочкины обидчики, гагаринскоплощадная банда, а мы, в свете встающего солнца, ровно на полпути, да ещё и с обездвиженным товарищем.

В фильмах, я видел, в подобных ситуациях покалеченный участник экспедиции благородно предлагает остальным оставить его и спасаться самим. Но Бахтыч ничего такого не предлагал, поэтому было совершенно непонятно, что делать.

— Тут вроде место есть, — донёсся отчётливый бахтычский шёпот, — залезайте, переждём день, а с темнотой двинем.

Других предложений не последовало, поэтому через узкий лаз мы заползли в нечто похожее на пещеру.

И это было спасение.

 

 

Глава XXXII

 

Вывороченные корни гигантского дерева освободили небольшую, но сухую и уютную выемку в склоне. Как раз под размер компании из четырёх молодых людей, симпатичной девушки, одного рюкзака и здоровенного попугая. Прямо как ждали нас тут. Прямо как ждали. Как специально, блин, растили триста лет дерево и уронили в аккурат перед нашим приходом. И так аккуратно уронили: ни тебе недостатка, ни тебе ничего лишнего. Отмерили в самый раз. Интересно, кто это за тыщу лет так планирует?

Прижавшись в сухости друг к дружке, спина к спине или как придётся, мы немного согрелись и забылись неровным сном. Изредка кто-то вздрагивал, кто-то дёргался, вскрикивал — но накопившаяся усталость чугуном пригибала головы к земле, смыкала пытавшиеся раскрыться веки и наполняла головы сумрачным снотворным зельем.

Я спал, обняв Ласочку и прижавшись к ней всем телом. Спину грела спина Денька, мозг отключила усталость, озябшие ноги мёрзли в драных кроссовках — и всё же я отдыхал душой: мы на правом берегу! На правом, блин, на правом!

Ни тебе снов, ни просмотров исторических кадров, спи, блин, и мечтай о домашнем уюте. Так, наверное, грезили во сне матросы Магеллана, преодолев, умаявшись, муторный южноамериканский пролив, названный впоследствии именем их неугомонного предводителя, и выплыв наконец на просторы неведомого Тихого океана. Знать бы им, что они только вступили на путь неизвестности, мучений и погибанья — не так были бы сладки их умученные сны. Не так, блин. Не так!

 

 

Глава XXXIII

 

Пробужденье наше было неровно, небыстро и неодновременно.

Забытьё не отпускало пленников слабыми, липкими, сонными руками. То один проснётся, то другой… То третий поднимет голову и обведёт осоловелым взглядом невеликий окружающий мир. То четвёртый.

То — Ласочка:

— Ой! Прекрати! Не приставай!

Это мне, что ли? Я и не приставал. Я, блин, просто спал. Спал и всё. А что прижался к ней — так она горячая, блин, как печка. А вы бы не прижались холодной ночью к тёплой уютной печке? То-то же! Ты же её спаси, ты же её веди через тернии к звёздам — и ты же не приставай!

Обалдеть!

Наконец мутное усталое пробуждение свершилось.

— Проведём ревизию припасов, — как можно решительнее провозгласил небритый и злой с утра Бахтыч.

— Проведём — так проведём!

Бахтыч перечислял содержимое единственного сохранившегося в битвах рюкзака — мы записывали.

По итогам ревизии беспробудный сон ушёл, беспросветная грусть пришла.

Еды было на один раз. Выпивки — на два, да и то чистый спирт из чудом сохранившейся в боях бахтычской фляжки. После всех алкогольных разносолов — только спирт в своей первозданной красоте и крепости. И чистоте. И дай-то Бог его не потерять.

Макс был хмур и не склонен к политесу.

— Давайте жрать, — буркнул он утвердительно и невежливо.

— Давайте, — поддержал Денёк.

Я присоединился, тем самым спровоцировав поддержку Ласочки. Вот так надо учиться искусству манипулирования сознанием!

Доставши из рюкзака последние припасы, разложив их на аккуратно расстеленном полотенце для ног, зачем-то захваченном Бахтычем в неизведанную даль, мы решили поднять бокалы за великих путешественников прошлого, затем за настоящего, затем за будущего — и мы подняли!

 

 

Глава XXXIV

 

Еда, сдобренная неразбавленным спиртом, вселила бодрость и уверенность в неминуемой победе над жаждущими нашей крови злобными врагами. Члены, сведённые в судороге холодной ночью, распрямились, мозг, получив питание, заработал — мы восстали из пепла. Да и чего было не восстать?

Мы на родном правом берегу. Последний рывок — и наше путешествие, закончившись, приведёт к привычной мирной, спокойной, безопасной и размеренной жизни. И упаси Бог двинуть в будущем в любое другое путешествие. В любое, блин, вообще в любое!

Воодушевлённые подобными рациональными мыслями, мы продолжили отдых в пещере (а как её ещё назвать, эту выемку в склоне горы, не гротом же?).

Разлёгшись в сухости и уюте, мы блаженствовали. Блаженствовали и мечтали. О чём мечтал Денёк, я не знаю, может, о сиренах, может, о русалках, может — о пышногрудых уроженках Рязани. В принципе, все они очень похожи друг на друга: где надо — выпукло, где надо — укромные ложбины… Короче, сексуальные и героически доступные (в смысле, доступные героям), а Денёк разве не герой?

Но постепенно, во всеобъемлющей неге блаженства, начал в неявной форме обнаруживаться некий дискомфорт. Вот что-то обнаруживается, а что — непонятно. Как мозоль при разнашивании новых ботинок, вроде всё хорошо, но начинает саднить. Проходи пару часов — саднит ещё больше, но вроде терпимо. А возвращаешься домой — мама дорогая! — волдыри на полпятки.

Вот что-то подобное происходило и с нами.

И сыты, и мозг затуманен, а что-то не-то!

И чего не то?

Пить!

Пить хочется!

Да, блин, испить водицы не мешало бы.

Но водицы не было.

— Щас бы воды испить, — изрёк Бахтыч.

— Хорошо бы, — поддержал Денёк.

Я смолчал. Зачем тревожить мировой эфир колебаньем воздуха, банальным в своей очевидности?

Ласочка прошептала сожжёнными спиртом губами:

— Да, водички бы попить… хоть глоточек…

Это решило дело.

Меня прям подбросило.

— Друзья, я за водой. Давайте любые сподручные ёмкости — я наполню.

Макс воодушевился:

— Я тоже пойду, я знаю секрет отличия мёртвой воды от живой!

Просто офигеть, человек всю жизнь пил воду из-под крана, максимум — бутилированную, а знает то, что неизвестно никому. И откуда он выучился?

Ласочка доверчиво прижалась ко мне:

— Я с вами.

Мы собрали всё, что было мало-мальски похоже на ёмкости, и распрямились в полный рост. Но тут возникла проблема.

При распрямлении выяснилось, что Ласочка, в натуре, недееспособна: её цветастое платьишко оказалось настолько изодрано ретивыми стражниками, что вроде оно уже было и не платьишко, а его сексуально вызывающее отсутствие!

Ласочка испуганно запахнулась. На её синие глаза навернулись огромные прозрачные слёзы, грозившие слить из бедной девочки всю оставшуюся в ней жидкость.

И вот ведь интересно, стражники разодрали Ласочке платье вчера, в разгар сумерек, и никто из нас этого не заметил, и сама Ласочка не заметила в пылу погони. И при переправе всем, включая Ласочку, было не до того. И спали, не заморачиваясь Ласочкиной наготой. И даже завтракали — не удосужились заметить.

Мораль: общепринятые приличия — всего лишь верхняя оболочка. В критических ситуациях эта выдуманная обществом оболочка слетает, и никому она вообще ни разу не интересна. Главное: выжить, достичь, победить и т. д.

Мне пришла на ум интересная и практически удобноприменимая идея.

Я расшнуровал продранные при бегстве от стражников кроссовки, прикинул по длине к Ласочкиной спине от подмышек до талии. Примерно подходило.

— Снимай платье! — приказал я Ласочке. — Сейчас зашью.

— Нет! — испуганно вскрикнула Ласочка и зажалась в углу дотоле уютной расщелины.

Чего это она? Ведь цвет её трусиков и так был очевиден всем присутствующим.

Я начал понимать Колумба: сплошной гимор с этими женщинами.

— Ладно, и так сделаю, — я достал из рюкзака фирменный нож. — Встань только ровно. А вы отвернитесь, — обратился к друзьям.

Друзья отвернулись, Ласочка сгорала от стыда, нож проделывал дырки в Ласочкином платье…

Шнурки ушли на изготовление некоей шнуровки платья от подмышек до бёдер. Ну так, примерно, плюс-минус. У меня же шнурки не полтора метра длиной!

Наконец операция приведения Ласочки в достаточно приемлемый вид закончилась, и мы двинулись на поиски воды.

 

 

Глава XXXV

 

Задача, казалось, была легка: спустись до Москвы-реки, черпай полным ведром и пей до одурения. Но не всё так просто.

Пей-то пей, но больше одного раза никому из Москвы-реки попить не удавалось! Стало быть, нужен родник. А где его, этот родник, искать?

К счастью, Макс рядом с нашим укрытием обнаружил орешник.

— Щас понаделаем рамок — вот вода и будет наша-то!

Откуда у него столько познаний?

Рамок Макс понаделал знатных. Я не спец, но, зная Макса, могу с уверенностью утверждать: рамки получились на славу!

— Пойдём вдоль склона, я — пониже, Лёха — повыше, Ласочка — посередине. Как рамка завращается — тихонько зовём друг друга. Понятно?

Что тут понимать? Не вращается — иди, завращалась — тихонько зови. Офигенно сложно — прямо азбуки Морзе не хватает для понимания!

Двинулись в сторону заката.

Я шёл, цепляясь раздолбанными расшнурованными кроссовками за уродские корни гигантских дубов, вольготно росших на бесконечных склонах Воробьёвых/Ленинских гор, свободно и небрежно спускающихся к Москве-реке. Склон северный, сумрачный поутру склон, вселял прохладу и безмятежность. То ли взаправду, то ли понарошку — но вселял. Ни одной живой души вокруг! Я даже скажу больше: мёртвые души также не портили своим присутствием окружающий ландшафт.

После треклятых приключений последних дней счастливая нега и идиллия!

При ходьбе я не выпускал из виду Ласочку — не то чтобы я за ней следил, упаси Боже! Просто, когда она находилась в поле моего зрения, было как-то спокойней. Спокойней и безмятежней. И пошли вы все к чертям собачьим с вашими инсинуациями!

Рамки не вращались.

Я заскучал и с огромным удовольствием нашёл толстую суковатую палку для Бахтыча.

Хоть какая-то польза.

— Шабаш! — раздался приглушённый крик. Макс размахивал руками и от возбужденья приседал.

— Ты это чего?

— Релаксирую! Наслаждаюсь и релаксирую!

Лучше бы он пил, ей-богу!

Ведь понятно: выпил, обрадовался, отрубился — стандартная цепь пятнично-офисных событий. Ни в четверг так не нажрёшься, ни, упаси Боже, в воскресенье!

А тут стоит среднеразмерный детина и ни хрена не понятно, что делает!

— Смотрите, чего я нашёл, — Макса прямо корёжило от невозможного счастья, — никто никогда не мог, а я смог! Смог! Смог, блин, смог! — По небритым щекам Макса из его зелёных глаз потекли кристальной чистоты слёзы.

Вот ведь вроде ночью все спали — и Макс в том числе. Негде ему было найти и сожрать какую-нибудь галлюциногенную дрянь, ну просто негде! Так с чего же это его повело? С чего, блин?

Макс наклонился и осторожно разгрёб землю вокруг какой-то зелёной кочерыжки. Кочерыжка как кочерыжка, разве что сверху раскрыта, как розанчик. Сто раз увидишь — ни разу не зарыдаешь.

— Это… это… это волшебный цветок… типа папоротника. Папоротник раз в сто лет цветёт на Ивана Купалу, а этот — раз в тыщу… Не может быть! Не верю, не могу поверить! Не может этого быть!

— Ну не может, так не может. Пошли дальше родник искать.

— Да-да-да, обязательно нужен родник, обязательно…

Макс, похоже, рехнулся от тягот путешествия. Всякое мог подумать, но чтобы здравомыслящий человек тронулся умом от зелёной кочерыжки — случай в истории человечества небывалый.

Макс аккуратно руками разрыл землю, обкопал вокруг невзрачной кочерыги (кстати, при разрытии стало понятно, что она гораздо больше, чем казалась перед разрытием), бережно вытащил толстенький корнеплод/цветонос, или как там его звать. Глаза Макса лучились, губы дрожали, руки тряслись.

— Лёха, ты видишь Это?

Глупый вопрос, конечно вижу! Чего тут не видеть, коли Макс суёт «Это» тебе прямо под самый нос? Нос у меня достаточно длинный, но вижу я вблизи замечательно даже без очков. А я был в очках.

— Срочно, срочно родниковую воду… воду… кристальную воду… омыть в лазоревых струях, обтереть чистым льном… и будет тебе неизбывное счастье…

Макс нетвёрдой походкой удалялся от нас с Ласочкой, поражённых произошедшим событием.

Затем послышался хруст — и Макс исчез.

Мы опомнились и побежали. Бежать было трудно, ибо мои драные расшнурованные кроссовки норовили слететь, а Ласочка вообще была босиком.

Пробежав шагов двадцать, мы наткнулись на Макса. Он, весь напрочь перемазанный глиной, лежал далеко внизу возле бьющего из склона небольшого родника. Надо сказать, Максу повезло — он скатился, а скорее, улетел вниз метров с восьми. А ведь известно, что «падение с высоты более семи метров считается безусловно смертельным». То есть упал с высоты менее семи метров и убился — не повезло. Упал с высоты более семи метров, переломал руки, ноги, позвоночник — счастливчик, невозможный счастливчик!

Судя по блаженному шевелению руками и ногами, Макс вообще ничего не поломал. Он самозабвенно, любовно и тщательно промывал корень/кочерыжку в хрустальной горной воде. Казалось, мой друг сейчас кончит в небывалом экстазе.

Я аккуратно спустился к товарищу:

— Ты как?

— Счастье, неизбывное счастье… Сбудутся все желания, все хотелки и даже не очень хотелки… Счастье, богатство, беспримерное знание и неслыханные способности — и всё это будет у нас!

Такой глупой улыбки я лично ни у кого ещё не наблюдал (а наблюдал я многое).

— Хватит болтать. Наполняем ёмкости и двигаем обратно! Кругом полно врагов!

— Да-да-да…

Макс бормотал в полном согласии, но ничего не делал, находясь в явной прострации и душевной эйфории. Надо было бы дать ему пару оплеух для порядка, но зачем, и так дойдёт! У меня была Ласочка, и это полностью занимало меня.

Мы напились хрустальной воды, наполнили ёмкости, взяли под руки наполовину ополоумевшего Макса и потихоньку побрели в сторону пещеры.

 

 

Глава XXXVI

 

В пещере мы застали тревожно дремлющих товарищей. (Интересное состояние «тревожно дремлющие».) То есть человек спит, но неглубоко и неровно. Как бы сопереживает ушедшим в опасный поиск. Удобно — вроде и спишь, а вроде и сопричастен.

— Вот вам, друзья, водичка!

Денёк и Бахтыч не заставили себя просить дважды. Мгновенно проснувшись, они осушили предложенный им объём живительной влаги.

— Эй! — Это Бахтычу. — Спирт остался?

— Есть немного.

— А жир?

— Нет.

— А ты подумай.

— Чё тут думать? Нет и не спрашивай!

— А ты хорошо подумай!

Видимо, в голосе Макса было нечто, что навело Бахтыча на мысль согласиться с безусловной необходимостью обеспечить коллектив жирами.

— Осталась одна банка говяжьей тушёнки.

— То, что нужно… то, что нужно…

Макс грубо отобрал предложенную ему Бахтычем банку, быстро вскрыл её, поковырялся, не прекращая бормотать, капнул спирту в грязную жестяную кружку, размешал с говяжьим жиром, понюхал:

— То, что надо!

И принялся нашим единственным ножом тщательно очищать принесённую из леса кочерыжку. Кожуру при этом он не бросал куда ни попадя, а жадно поедал, как поедает разносолы оголодавший православный человек после сорокадневного поста.

Очистки он при мне ещё не жрал.

Мы заворожённо наблюдали за непонятной процедурой.

Внутри растения оказалась зелёная сочная мякоть. Макс покидал её в кружку, растёр грязными пальцами, мгновенно покрывшимися жировыми говяжьими наростами. Наконец он удовлетворённо заметил:

— Кажись, всё! Теперь надо дождаться заката.

Наш друг сладкосамозабвенно потянулся, аж косточки хрустнули, и привалился к стене пещеры. Стена почему-то подалась, и Макс в полный рост грохнулся в открывшийся зияющий проём.

 

 

Глава XXXVII

 

Только проёмов нам не хватало!

Оставшиеся путешественники напряглись, ожидая оползня, землетрясения — короче, какой-нибудь хрени, которая в фильмах следует за обрушением стен. Мы бы не удивились, даже если бы из проёма полезла нездоровая нечисть (я бы даже здоровой не удивился), но из проёма высунулась обсыпанная пылью максовская голова, чихнула и произнесла:

— Там какой-то зал!

Макс вылез обратно в божий мир, почесал нос, похлопал по карманам, нашёл зажигалку, посмотрел на нас и скрылся в проёме. Проём был похож, скорее, не на проём, а на портал — такой же круглый, чёрный и непонятный.

От скуки, ведь делать до темноты было нечего, мы тоже полезли в портал. Бахтыч полез с рюкзаком: они такие, эти порталы — войдёшь здесь, а в каком месте Вселенной вылезешь, неизвестно.

— Чё это? — в полумраке раздался возглас Макса.

Бахтыч подсветил зажигалкой: на стене и потолке пещеры сумрачно и загадочно в плавающем свете мерцали фигурки слонов, носорогов, быков, человечков и непонятные неравнобокие символы (типа звёздочек).

Присмотревшись, Макс в экстазе завопил:

— Мы нашли храм мудрости! Мы в центре тантрической силы! Я слышал, я знаю — мне бабушка говорила! Нашедший подобное место будет велик и счастлив!

— Что-то у меня счастья не прибавилось, а у тебя? — обратился ко мне Бахтыч.

— Пока не ощутил.

Макс, не отрывая взгляда от стены, бросил:

— Вы дураки и ровным счётом ничего не понимаете.

— Согласен, не понимаю ничего.

— Такое даётся раз в жизни, только избранным. Самым избранным!

Я окинул взглядом нашу гоп-компанию: одноглазый одноногий Бахтыч, бледный худой Денёк со спутанными пшеничными волосами, босоногая Ласочка в разодранном до подмышек платье, еле держащемся на её отнюдь не пышных формах за счёт моих отнюдь же не свежих шнурков, — и усомнился.

Возможно, я не видел себя, излучающего свет избранности. Возможно, для избранности хватило экзальтированности Макса. Возможно, да, а возможно — и нет. По крайней мере, я ничего не чувствовал.

— И? Делать-то чего? — подал голос Денёк.

— Да ничего, мы избранные, и всё тут!

— Я рад, результат-то мы как увидим?

— Результат, результат, будет вам результат, давай свети.

Бахтыч серьёзно воспринял максовскую эйфорию, порылся в бездонном рюкзаке и достал здоровенную свечу. Запалил от зажигалки, и начался процесс — Бахтыч светил, Макс пялился в потолок. Мы пялились на Макса.

Макс вёл себя очень странно: то пристально вглядывался в рисунки, то, наоборот, отходил подальше, то мазал рукой по стене, растирал в руках глину, задумчиво нюхал и даже пробовал на вкус. Мы продвигались за ним вглубь пещеры. Постепенно звери на рисунках исчезли, остались только кривобокие звёздочки да охотники, раскрашенные сложными татуировками, пронзающие других людей, совершенно не татуированных.

Макс ходил туда-сюда взад-вперёд, всматривался в потолок и бормотал непонятные слова:

— Сириус в Водолее, Козерог в декабре, Близнецы в мае, Арктур слева… Сириус… Сириус… Ага, Бетельгейзе… Эврика!

Я был потрясён не столько знанием Максом астрономии (я в ней абсолютно ничего не смыслю), сколько знанием древнегреческого. Макс вообще не отличается любовью к стандартным знаниям. Физику в школе он сдал с третьего раза при помощи завуча, аргументированно доказавшего тупой физичке, что двойка на экзамене — это не только проблема сдающего, но и проблема школы в целом и её, тупой физички, в частности.

Макс увлёкся, щёки его пылали, глаза горели.

Ничего было не понятно, но зарождалось ощущение, что мы действительно сопричастны чему-то важному, необыкновенно значимому. Так, наверное, ассистенты Менделеева присутствовали при первом начертании периодической таблицы элементов. Или ассистенты Колумба при открытии неведомой доселе Америки, или выжившие сподвижники Магеллана, не упавшие в пропасть с плоского земного диска при виде родной Испании. Или матросы с судов Беллинсгаузена и Лазарева, задолбавшиеся плыть по морозу, при бессмертном и неувядаемом в веках открытии загадочного Южного материка, оказавшегося впоследствии Антарктидой, или ассистенты не менее бессмертного Пржевальского, открывшего ещё более бессмертную лошадь, — мы благоговели!

— Эврика! Я всё понял! Это древненегрский календарь: когда охотиться на слонов, когда на носорогов, когда на буйволов. Самое поразительное — созвездия расположены совершенно по-другому! Видите, какая перекошенная Большая Медведица?

Я всмотрелся в неравномерно освещаемый свечой потолок — может, и перекошена. Большая Медведица — единственное созвездие, которое я могу найти на ночном небе, да и то с трудом. Оценить перекошенность я не в состоянии.

— Вы видите? Созвездия расположены совершенно по-иному! Вселенная движется, галактики разлетаются! Звёзды служат маркером времени. Это безумное открытие!

Я посмотрел на коллектив путешественников — все, кроме Макса, являли собой образцы здравомыслия и усталости, оттенённой лёгким чувством голода. Безумие даже рядом не стояло. Или стояло рядом в лице Макса.

— Смотрите: там, где слоны, носороги, буйволы и человечки — положение звёзд на небосклоне сильно отличается от нынешнего. Там, где уже нет слонов, но носороги, буйволы и человечки ещё остались — чуть более похоже на современное. Там, где остались только буйволы и человечки — ещё ближе. Там, где только татуированные человечки, пронзающие нетатуированных, — положение созвездий идентично современному!

— Если это негрский календарь, то должны быть месяцы охоты на жирафов и бегемотов, — потряс основы гениальной теории Денёк, — я читал, они охотятся на бегемотов.

Я вступился:

— Неважно. Были древние люди, охотились на всё подряд.

Мы стали внимательно разглядывать рисунки. Контуры носорогов и слонов были размыты, как будто их покрывала длинная шерсть.

— На фига слонам шерсть?

— Художник нафантазировал, — отмахнулся Макс, без отрыва изучая настенную живопись.

— То есть в звёздах не нафантазировал, а в слонах нафантазировал? Да на фига слонам по жаре шерсть?

Меня осенило:

— Холодно было — вот и на фига! Не слон это, а мамонт! И не негры рисовали а… древние арийцы!

Вот тут все были потрясены всерьёз.

— Куда же они делись? Почему не живут в пещере сейчас? — робко спросила Ласочка. — Мне их жалко.

— Дайте подумать… дайте подумать…

Пауза длилась вечность. Все замерли в ожидании второго величайшего открытия.

— Сожрали! Сожрали! Сожрали всех: сначала мамонтов, затем носорогов, затем буйволов, вообще всех!

— Чем же они питались? Что-то же они кушали? — сердобольное девичье сердце пожалело далёких предков.

— Не знаю, может, траву? Нет! — радостно закричал Макс. — Они ели друг друга! Каннибалы! — И он торжествующе указал на человеческие фигурки, пронзённые копьями, и воинственно пляшущих разрисованных человечков. — Остались только хищники, татуированные сверххищники!

Нам стало зябко.

— Так вот от кого мы отбили Ласочку!

Я, не подумав, проговорил это вслух — и сразу же пожалел.

— Мамочка! — Ласочка забилась в истерике. — Мамочка!

— Да, похоже на правду, — высказался Бахтыч, — сожрали всё живое и ушли.

— Куда?

— Да хоть в Америку, хоть к метро Университет.

— Неважно, — сказал Макс, — чёрные или белые, сгинули или перемёрли, я открыл новую науку — палеоастрологию!

— Поздравляю, — равнодушно заметил Денёк, — станешь Нобелевским лауреатом — поделись премией.

 

 

Глава XXXVIII

 

Когда мы вылезли, солнце перевалило за полдень — по теням было видно.

Макс взял кружку с размешанным в ней зельем, поковырял пальцами, подумал:

— Дай ещё спирту.

Бахтыч дал.

Макс помешал, облизал палец, вдохнул изо всей силы воздух обеими ноздрями, закрывши глаза. Минута молчания. Громкий выдох:

— Готово! Друзья мои! Надо втереть эту мазь в виски, лоб, нос и мочки ушей. Усесться на пол в позе лотоса и закрыть глаза.

— Я отказываюсь, — сказала Ласочка, — я боюсь.

— Увы, надо всем! — Макс был безжалостен. — Иначе не подействует!

— Тогда я буду держать тебя за руку! — Ласочка всунула свою тёплую ладошку в мою ладонь.

— Ладно, — согласился я.

Макс выделил каждому порцию мази, подумал, втёр немного в клюв попугаю (на всякий случай — чтобы наверняка подействовало). Затем каждый член команды, строго следуя максовским инструкциям, втёр мазь, куда положено. Ласочка снова вложила свою ладонь в мою.

Я сжал руку и закрыл глаза.

 

 

Глава XXXIX

 

Я открыл глаза: мы с Ласочкой стояли, взявшись за руки, посреди огромного пшеничного поля, простиравшегося во все стороны до самого горизонта. Полуденное солнце золотило спелые колосья. Летний ветерок гнал по пшенице лёгкие волны, как по тёплому, ласковому морю.

Ласочка удивлённо посмотрела на меня широко открытыми глазами:

— Ты тоже видишь это?

— Что «это»?

— Это… это поле и солнце, и ветер?

— Да.

— Здорово! — рассмеялась Ласочка и вдруг побежала.

Испугавшись, что потеряю её, я помчался следом. Мы бежали по полю, и тяжёлые колосья бились о нас, замедляя наш бег, как если бы мы неслись по морской отмели среди невысоких волн.

Светлые волосы Ласочки разметало ветром, драное платье не скрывало загорелых ног.

— Странно, — подумал я, — где это она успела так загореть?

Ласочка бежала и продолжала смеяться. Вдруг она внезапно остановилась и повернулась. Я с разбега налетел на неё и, чтобы не упасть, обхватил за талию. Наши лица оказались так близко, так близко…

— Какая она красивая, — пронеслась мысль — и неожиданно я поцеловал Ласочку в губы.

…Потом я лежал, положив голову ей на колени, Ласочка сидела на примятой пшенице, плела венок из каких-то синеньких цветов и что-то негромко напевала. Я не узнавал слов да и не хотел вслушиваться, пусть льётся песня из уст юной женщины, на неведомом языке в неведомой стране, вне пространства и времени.

Я закрыл глаза.

 

 

Глава XL

 

Снова открыв глаза, я не увидел поля. Мы были в пещере. Голые Ласочкины ноги были в мелких ссадинах. «Это от пшеницы», — догадался я. Голову Ласочки украшал венок из васильков.

— Так это был не сон? — я окончательно пришёл в себя.

Закатное солнце запускало последние лучи в край пещеры. Все путешественники были в наличии. Попугай сидел молча и, казалось, о чём-то глубоко задумался.

— Что я видел! — проорал Макс, забыв о конспирации. — Где меня только не носило! В каких мирах я побывал! Смотрите, что раздобыл! — Он восторженно засунул руку в карман куртки. — Горячий, зараза! — Макс внезапно выругался, уронив блестящий камень на грязный пол пещеры. — Это звёздный камень — идеальный кристалл. Буду через него прозревать будущее.

— И чего ты в нём прозрел? — спросил Бахтыч.

— Пока ничего.

— Тогда давай нож, буду копать в дальнем углу пещеры — десять шагов внутрь от входа и два направо.

— Ты откуда знаешь? — удивился Макс.

— Неважно.

Бахтыч взял нож, отмерил шаги и начал ковырять плотную глину.

— Вы там как? — не прекращая ковырять, спросил он.

— Бегали по пшеничному полю, боялся потерять Ласочку, — я смутился.

— Это хорошо, что не по кукурузному, точно бы потерял, — Бахтыч по-прежнему не прерывал работу.

— А ты что видел? — я перевёл стрелки на Денька.

— Это очень личное, — задумчиво ответил Денёк.

В углу нож стукнул о что-то твёрдое.

 

 

Глава XLI

 

Бахтыч замер. Потом, подумав, аккуратно расчистил заветное место. Наклонившись, напрягся — и с усилием выдернул из захрясшей глины деревянный сундучок, обитый железными полосами.

— И чё это такое? — недоумённо вопросил Макс.

Бахтыч, не реагируя на максовское сотрясение воздуха, взломал ножом врезанный в расписной сундучок замок.

— Смотри — не обманула, — задумчиво пробормотал Бахтыч, стоя спиной к нам и глядя вниз.

— Кто не обманул? В чём не обманул? — спросил Денёк.

— Неважно, — повторил Бахтыч.

Я подошёл поближе — сундучок стоял на земле и тускло сверкал содержимым. Мрачно жёлто, рубиново-красно и разноцветно сиренево-зелёно. Жёлтым светились кругляшки с бородатым мужичком, рубиново и разноцветно — тонкой работы ювелирные украшения.

— Чё за фигня? — удивлённо прошептал Макс.

— Не фигня, а реальность бытия, — сумрачно ответил Бахтыч.

— Это не принесёт счастья. — Опять Макс.

— Да по фигу! — Это снова Бахтыч.

— Мы унаследуем плохую карму.

— Компенсируем богатством.

— Карма не восстанавливается.

— Отмолю в церкви.

Тут подал голос Денёк:

— Объясни, что происходит?

— Некая… потусторонняя субстанция указала на место счастья — золотое дно.

— И?..

— В обмен на некую… мелочь — я согласился.

— Ты рад?

— Пока не знаю, поживём — и жизнь покажет…

— Не пожалеешь?

— Может быть… Думаю, нет.

— Смотри, это твой выбор.

— Да уж смотрю…

Макс взял в руки кругляшок:

— Кто это такой?

— Тот самый умник, что ввёл сухой закон во время войны и погубил себя, семью и Империю.

Я не очень сентиментален по отношению к неудачливым умникам.

Последней подключилась Ласочка:

— Какие красивые камушки!

Камушки были великолепны, величественны и действительно красивы.

Похоже, мы достигли предела мечтаний всех великих путешественников — огромного личного богатства без всяких обязательств перед кем-либо.

— Предлагаю честно поделить между участниками экспедиции, — предложил Денёк.

— Да не вопрос, — согласился Макс.

— При условии, что Ласочка участвует в Лёхиной доле. — Бахтыч никогда не теряет трезвости головы.

— Я согласна, дайте мне красивые украшения с камушками — и мне будет довольно!

Бахтыч подумал:

— Чёрт бы с ними, с камнями, мы в настоящий момент свободны, дарить некому — пусть забирает!

Денёк и Макс согласились.

— Эй-эй, не все! Возьми парочку и достаточно!

Хозяйственный он, этот Бахтыч!

 

 

Глава XLII

 

Итак, мы были сказочно богаты.

Однако внезапное богатство не изменило нашей психологии: жрать по-прежнему было нечего.

— Надо валить по-тихому, пока темно, — сказал миллионер Бахтыч.

— Бахтыч прав, — отозвался миллионер Денёк.

— И чё делать? — Это уже миллионер Макс.

— Пройдём по-тихому через Универ, не привлекая внимания, по темнам, затем, у метро Университет, поймаем местного бича — узнаем про круглосуточный ломбард, поменяем золотые кругляшки на настоящие деньги — и мы короли Вселенной!

План был прост и гениален до крайности. Оставалось лишь его исполнить — и вот он: хоум, свит хоум!

Светало. Мы выбрались из пещеры и тихо двинулись навстречу неизвестности.

Бахтыч при этом двинулся тише всех. Хромой, одноглазый, опирающийся одной рукой на здоровенную палку, он сильно смахивал на Джона Сильвера в период гонений и неудач.

Голодный желудок бодрил организмы экспедиционеров заунывным урчанием, обострённые чувства будоражили мозг. Время гнало вперёд, угрожая внезапным восходом солнца.

Мы пробирались вверх по склону через заросли бересклета. (Почему бересклета? Зачем бересклета? Что такое этот самый бересклет?) По крайней мере, это были заросли, а бересклет или не бересклет — какая разница?

Поднявшись, осторожно выглянув на улицу Косыгина, я изо всех сил втянул влажный предутренний воздух — ни малейших признаков опасности. Быстро, как только могли, поддерживая хромающего Бахтыча, мы пересекли потенциально смертельную перпендикулярность.

Тишина стояла вселенско-оглушительная.

Впереди, в предутренней серости, вырисовывался забор.

Вариантов не было — мы его взяли штурмом. Парк МГУ хранил загадочное молчание и нежелание вмешиваться в суетную жизнь. Памятник Ломоносову стоял к нам спиной и выражал неодобрение глупости и мелочности наших стремлений.

По ходу мы осознали никчёмность своих желаний, но у нас уже не было выбора: солнце грозилось вот-вот восстать из ночного плена, а до заветного метро Университет было ещё довольно далеко.

Бахтыч начал рассуждать вслух, кому бы из нас доверить миссию по обмену золотых эквивалентов на бумажные?

По логике Бахтыча, сам он отпадал: одноглазый, хромой, в глазах гипотетического умеренно законопослушного служителя ломбарда он никак не походил на легального правообладателя жёлтых кругляшков. Бахтычский внешний вид сразу наводил любого непредвзятого наблюдателя на мысли о работорговле, разбое и смертоубийстве.

Макс? Макс — вариант! Скромный, симпатичный, зеленоглазый юноша, не обременённый бурными страстями, с прозрачным, чарующим неземной харизмой взглядом ясных глаз…

— Твою ж мать! Ты чё жрал?! — рассуждения вслух Бахтыча были прерваны его же негодующим воплем.

Мы обернулись.

Макс, виновато опустив голову, суетливо стёрхал по штанинам дрожащими руками.

— И чего? — вслух сказал Денёк.

— Да ничего!

Мы стояли, не понимая яркого пафоса бахтычского гнева. И тут Макс поднял голову.

— Да ничего я не жрал! — Максовские глаза в ночи светились таинственным ярким светом, как сверкают звезды, пролетающие над уснувшей разморённой Землёй. Их яркое сияние, зелёное и загадочное, заставляло задуматься о потусторонних мирах, о таинственных гномах, добывающих драгоценные изумруды в глубоком сумраке ледяных пещер, о гоблинах, ищущих забвения в прохладных объятьях русалок… о многом, о многих и о себе, летящем в чёрной стремительной бездне беспредельной Вселенной.

— Макс, — в ночной тишине устало сказал Денёк, — ты подумай, может, это вредно? Может, стоит прекратить?

— Что вредно? Что прекратить? — голос Макса выражал искренний испуг.

— Жрать всякую дрянь.

— Да не жрал я ничего! — в максовском голосе сквозило отчаянье.

— Вот так совсем и ничего? — Бахтыч был неумолим.

— Да так просто, понимаете, увидел вербену… ну не совсем вербену, но вроде того. Дай, думаю, потру о звёздный камень, ведь не навредит, а наверняка сил прибавится…

— И чё, прибавилось? — в голосе Бахтыча звучала явная ирония.

— Да вроде нет.

— Макс отпадает, — резюмировал Бахтыч, — пойдут Лёха и Денёк. Слушайте сюда, менять будете исключительно золотые монеты. Торговаться упорно, но разумно. Косить под неудачливых профессорских внуков, у которых трубы горят после недельного запоя. Кстати, — он смерил нас цепким взглядом единственного глаза, — идеально подходите! Типичные спившиеся интеллигенты. Гуманитарий и технарь.

Мы с Деньком переглянулись. Не знаю, как Денёк, а я о себе имел гораздо более высокое мнение (в смысле, технарь?).

— Держи на всякий случай, вдруг пригодится.

Я взял предложенный Бахтычем нож, повертел, подумал и положил в карман куртки.

— Итак, решено — идём и ловим местного забулдыгу, он покажет дорогу к круглосуточному ломбарду. Вперёд!

И мы его поймали.

 

 

Глава XLIII

 

Ночь продолжала простирать свои крылья над Универом, когда мы, пройдя парк, вышли к метро. Редкие сумрачные фигуры мелькали в призрачном свете фонарей. Одна из таких фигур, шатаясь и издавая стойкий аромат перегара, оказалась в пределах досягаемости свободной руки Бахтыча. Резкое движение — и доходяга болтался, зажатый за ворот железной дланью. Чем-то это мне напомнило кинозарисовку про богомола — ровно то же самое, блин.

— Где ближайший ломбард? — строго, но по-отечески осведомился Бахтыч.

Хроник неопределённо мотнул головой за метро.

— Адрес? — Бедняга трезвел прямо на глазах.

А ещё рассказывают о пользе различных опохмеляторов! Животный ужас — лучшее средство для протрезвления!

В ночном воздухе чётко и ясно прозвучали адрес и подробное описание маршрута.

В дополнение, то ли из благодарности за внезапно возвращённую ясность мышления, то ли из чувства уважения к большому человеку, задающему неожиданные, но заставляющие задуматься вопросы, доходяга попытался подарить Бахтычу ношеные наручные часы.

Бахтыч вежливо, но твёрдо отказался. Да и зачем часы, когда есть солнце и звёзды и бесконечность времени и пространства?

Продвинувшись за метро, мы разделились. Я с Деньком, рассовав по карманам часть монет с портретом неудачливого бородатого человечка, отправился по указанному адресу на левую сторону проспекта Вернадского в круглосуточный ломбард. Остальные, отойдя от проспекта метров на пятьдесят, залегли в кустах.

Мне так не хотелось расставаться с Ласочкой! Тревожное предчувствие взяло за горло и не отпускало: ты её больше не увидишь… не познаешь… не вернёшь… Ерундень да и только! И увижу, и познаю, и чё захочу — и пошли все на фиг!

И всё вроде бы хорошо, и план разработан, и предусмотрены все мелочи, а вот болит сердце, и неспокойно ему и тяжко. Рассчитывай планы, примеряй направо и налево — а не лежит душа, хоть ты тресни! И нет тому рационального объяснения — да и не будет…

Мы с Деньком шли ровной походкой, куртку оттягивал нож. Ничто так не отгоняет опасность, как уверенный вид и твёрдый шаг.

Пару раз периферийным зрением я замечал мелькание зловещих теней, но ночное двуногое зверьё пугливо и не нападает на сильных.

Наконец показалась неяркая вывеска, описанная местным хроником.

Толкнув дверь, мы с Деньком очутились в небольшой комнатке с парой замызганных стульев у облезлой стены.

С противоположной стороны, через зарешеченное окошко, на нас смотрел мутный тип с татуировкой на шее. Денёк тихонько ткнул меня сзади в бок. Да я и сам напрягся: каннибал!

— Срочно, трубы горят, — с этими словами я протянул старинную, тускло блистающую золотом, монету. В глазах приёмщика мелькнул нездоровый интерес (впрочем, искусно замаскированный профессиональным небрежением). Взяв жёлтый кругляшок, он начал его внимательно изучать. Затем положил на какую-то досочку и накапал на монету из маленького пузырька. Ничего не произошло — не зашипело, не задымило — вообще ничего. Хорошо это было или плохо — хрен его знает. Мы постарались сохранить невозмутимый вид. Как минимум, не повредит, как максимум — поможет.

— Откуда это у вас?

— От деда, академика. — Тут я отступил от легенды: если дед профессор, то все ценности должны были профукать бесталанные дети, и на мою, внучью, долю фиг чего осталось. А если дед академик, то сын — профессор, а внук — нормально бестолковый тип. На мой взгляд, логично — стандартная цепь деградации.

Приёмщик назвал цену. Цена была неприлично высока.

— Не пойдёт, давай нормальный ценник, — я строго выполнял инструкции Бахтыча.

Татуированный назвал значительно большую цену.

— Не пойдёт, — в дело вступил Денёк, — не жмоться — добавляй!

Приёмщик добавил.

Решив, что задание по установлению справедливого эквивалента выполнено достойно, я согласился.

Мутный тип спрятался под прилавком.

Я опять напрягся. Но через несколько секунд он снова возник снизу с пачкой денег. Отсчитав нужную сумму, он молча вручил её нам.

Самое интересное, что никто из нас за всё время ни разу не произнёс слово «документы»: ни про паспорт, ни про квитанцию, ни вообще ни про что.

— Ещё возьмёшь?

Было видно, что приёмщик начал потеть.

— А сколько их у вас? — Глаза типа нездорово заблестели.

— А сколько у тебя наличных? —  Я по жизни не умею торговаться: проклятое интеллигентское воспитание.

Тип сказал. Я достал ещё несколько монет. Тип выдал деньги. Мы повернулись к выходу.

— Постойте! Сейчас позвоню — и мне привезут ещё нала!

— Адьёс! — было ему ответом.

 

 

Глава XLIV

 

Мы летели к друзьям на крыльях любви.

Я летел на крыльях любви. Денёк летел на эмоциях или на чём-то там высоком, но главное — летел.

Тревожное чувство, как там Ласочка, терзало меня (терзало мою душу, терзало моё сердце или терзало меня в целом — какая разница!). Я горел — и я сгорал: вот вся правда!

Что терзало Денька, сказать не могу. Может быть, его вообще ничего не терзало, блин.

Итак, мы летели на крыльях любви, отягощённые пачками богатства — и мы летели! Летели… летели… летели…

На кой ляд богатство, когда ждут друзья (а меня, в частности, любовь).

Перебежав проспект, родной проспект Вернадского, мы вернулись на правую сторону. Солнце вставало, поднимаясь на краю неба розовым хребтом дракона, соловьи пели во всю мочь музыкальных лёгких, петухи кукарекали третий раз. (Откуда в Москве петухи? Какие придурки их держат? Недоделанные внуки гениальных академиков? Жертвы близкородственного скрещивания чиновных прародителей? Пойди, угадай!) Да бог с ней, с пеной уходящей эпохи!

Мы летели на крыльях — и вдруг Денёк схватил меня за руку.

Мы остановились.

— Что-то там не то.

Я всмотрелся — и меня обуяла тревога, «не то» ещё слабо сказано!

Над нашими друзьями, связанными до изнеможения пут, стояли шесть татуированных воинов. Элита аборигенов, так сказать (а кто скажет иное?).

— Каннибалы! — с ужасом промолвил Денёк.

— Ё-моё, не хватало только каннибалов!

Я с ужасом осознал, что смог бы пережить смерть Бахтыча и даже смерть Макса, но смерть Ласочки я пережить не смогу!

Лучше смерть, чем жизнь без неё!

Странно, я сохранил часть логического мышления. Удивительно, знаю её всего пару дней — а готов отдать жизнь, лишь бы жила и радовалась жизни светловолосая девушка с ясными глазами. Нелогично, блин, ни разу, а правда.

Решение пришло внезапно — решение принято и не может быть изменено: победа или смерть — «виктория о муэрте»!

Притихнув, но не сбавляя скорости, мы с Деньком пробирались среди рядов ровных, подстриженных заботливыми садовниками, кустов, как Чингачгук пробирался по берегу Онтарио к воинскому лагерю проклятых гуронов.

А что тут скажешь, схожие обстоятельства рождают схожие действия!

Мы с Деньком сократили расстояние до врагов до минимума.

Я указал глазами на бахтычскую суковатую палку, валявшуюся на газоне, Денёк глазами показал: «вижу — не подведу!»

У меня была пара секунд на подготовку — и я их не потерял, потратив вышеозначенные секунды на обвязку ладони правой руки грязным засморканным платком во избежание порезов карманным ножом без упора.

Ведь моё раннее детство прошло на просторах Бирюлёва-Западного (знающие люди оценят холодный пот, прошибший их от затылка до копчика при произнесении наводящего ужас зловещего географического названия).

В те годы это было ещё не то гетто, которое там сейчас.

Хотя власти утверждают, что и сейчас это не совсем гетто, и даже совсем не гетто, а «территория совместного сопроцветания».

Ну-ну, просто охренеть — не встать!

Спросите у немногочисленных коренных жителей Бирюлёва, процветают они в чернеющем аду или не процветают, и вам самим сразу станет понятно, кому хорошо в нём «сопроцветать», а кому совсем наоборот!

Так вот. Позволю себе отвлечься от полыхающей действительности. В детском бирюлёвском саду и в школе каждый год повторялось одно и то же: все мальчики должны были передраться между собой, чтобы определить иерархию в стае.

Я завоевал почётный третий номер из двадцати пяти пацанов, и каждый сентябрь отстаивал его в драках с нижестоящими, приехавшими с каникул и позабывшими вертикаль власти. Эта закономерная цепь бытия прервалась, когда я в шестом классе переехал на Юго-Западную, где такого почему-то не было.

Сильно позже, посмотрев в передаче «В мире животных» на взаимоотношения в стаде павианов и подтвердив увиденное просмотром историй о клане шимпанзе, я с ужасом осознал, что участвовал ровно в таком же обезьяньем кровавом цирке, и решил, что в моей жизни этого больше не будет!

На Юго-Западной я открыл для себя мир классической русской литературы, и с тех пор принципы «не убий», «непротивленье злу насилием», и «стоит ли чего-то там великое одной слезы ребёнка» прочно завладели моим сознанием — и было мне покойно и хорошо, и чувствовал я себя соразмерным богу.

Короче, есть в Африке река Конго — огромная и беспредельная. И живут на правом берегу сей великой реки злобные шимпанзе. А на левом — добрые и милые шимпанзе бонобо. И не могут злобные правобережные обезьяны достать до добрых, ибо река широченна и непереплываема. Так вот, жители Юго-Западной — это бонобо и есть — тихие, мирные, незлобивые и расслабленные. А вокруг жестокий мир, отделённый бесконечной рекой Конго.

Ладно, отвлеклись, вернёмся к текущему моменту.

Вот, казалось бы, дружба. Нет ничего святее в мире. Вдруг появляется девушка, и в один день — на тебе! — многолетняя дружба побоку, и объяснить это явление невозможно. Колдовство, что ли?

…Мы прижались к траве. Наши товарищи были связаны и лежали на непрогретой с ночи земле. Над ними стояли шесть орков (вообще-то, они были люди, но внешне — вылитые орки: тупые, злые и сильные). Шесть орков — шесть хозяев местной жизни. Татуированные и мускулистые, они сгрудились над бахтычским рюкзаком. До нас доносилось восторженное хрюканье.

Но и мы уже были не те наивные молодые люди, выехавшие несколько дней назад с Юго-Западной в надежде исследовать неведомый северо-восток.

Мы были другие.

— Йо-ха-йу-хэй-вэй! — услышали мы восторженный возглас.

Орки потеряли концентрацию.

Сейчас — или никогда.

Мы вдарили с тыла!

Мой нож погрузился в спину самого здорового орка. Денёк непрофессионально, но с чувством приложился дубиной к затылку второго по размеру орка.

Мой орк завизжал, как поросёнок, схватился за спину и покатился по земле. Деньковый орк молча упал, освобождая простор для дальнейших действий.

Остальные орки стали разворачиваться. Денёк от полноты среднерусской души заехал следующему орку дубиной слева. Орк осел на землю. «Готов», — пронеслось у меня в голове. При этом я, не теряя ни секунды, вонзил нож во второго орка, с огромной вытатуированной надписью на шее «AC/DC». Я сам люблю слушать «AC/DC» — и в другое время, может быть, мы бы с удовольствием подискутировали об аспектах творчества культовой группы, но это в другое, мирное время, не сейчас. Орк успел развернуться — и мой удар пришёлся ему по плечу. Но этого хватило. Орк завопил, закрутился и упал от боли — я переключился на третьего.

Третий орк прыгнул, как леопард прыгает на газель с высокого дерева — неожиданно и внезапно. Я успел отклониться и пырнуть его в живот, но, к сожалению, вскользь — и мы схватились в рукопашном бою.

Краем глаза я успел заметить, что Денёк ударил четвёртого орка: тот пригнулся, пытаясь увернуться от прямого попадания, но дубина Денька вскользь задела его низкий лоб. Орк прошёл, шатаясь, пару шагов и уткнулся ничком в мягкую, свежую, некошеную майскую траву. Я в это время пытался убрать грубые чужие руки, сжимающие моё горло, но воздуха катастрофически не хватало… не хватало… и не хватило.

Последнее, что я помню, это Денёк и удар, и хруст, и обломки дубины, летящие по небу. Но забвение было недолгим. С усилием сбросив тушу орка на землю, я с трудом встал. Денёк, подобрав нож, разрезал путы на руках и ногах Бахтыча, Макса и Ласочки. Меня переполняли эмоции, но какие, я и сам не мог сказать.

Два резаных орка сбежали, остальные лежали в разной степени адекватности, но вроде дышали.

Кстати, хочу сказать, что воспитан я на классической русской литературе, категорически не приемлющей угнетения в любой форме.

Но после сегодняшней битвы я понял Колумба, привезшего из неведомой земли краснолицых рабов: сегодня я и сам бы с удовольствием продал каннибалов, напавших на нас. Куда-нибудь в Санто-Доминго за хорошие деньги. Ещё лучше: завёл бы плантацию, с наслаждением бы эксплуатировал злобных орков и нанял надсмотрщиков, которые бы их хлестали, пока не сдохнут. Но плантации у меня нет, рабство формально запрещено, поэтому, приведя орков в чувство лёгкими пинками, мы прогнали их бесцеремонными, от души отвешенными пинищами.

Победа была очевидна. Даже если в первом сегодняшнем ночном матче случилось 0:3, то во втором однозначно 6:0. По итогам, да и по сумме 2-х матчей мы вышли в следующий раунд со счётом 6:3. В споре бомбардиров лидировал Денёк — 4:2. Потери: я всё-таки расфигачил руку. Явно не хватило шпаги, а лучше — сабли, несколько отточенных ударов — и орки бы мирно лежали на сырой земле и поили тёплой кровью полевые цветы, и было бы всем счастье, кроме орковских матерей… Да бог с ними! Пусть живут — может, образумятся (хотя вряд ли).

— Мы уснули, — виновато глядя мне в глаза и растирая затёкшие руки, сказала Ласочка, — не ругай нас, милый, мы так устали!

— Блин, не прощу себе! — Бахтыч готов был разбить голову о корни деревьев.

Макс молчал.

— Ладно, что было — то было, — сказал Денёк.

— Надо валить! Времени в обрез, сейчас к оркам подойдёт подмога! — здравый смысл возвращался ко мне вместе с дыханием.

— Разменяли? — спросил Бахтыч.

— Ага, — кивнул Денёк.

— Тогда в торговый центр, никакому здравомыслящему и нездравомыслящему человеку не придёт в голову искать нас там!

Мы двинулись в торговый центр.

 

 

Глава XLV

 

В торговый центр мы зашли с заднего двора через служебный вход. На нас чёрным вороном налетел суровый охранник, но, получив в качестве сувенира радужную бумажку с видами Хабаровска, мигом превратился в заботливую квохчущую курицу-несушку. Уяснив суть проблемы, он мгновенно сообразил:

— Вам к Зинке.

Ни секунды не заморачиваясь, он бросил стратегический пост. Теперь любой злодей мог спокойно проникнуть в царство товарно-продуктового изобилия, но это волновало охранника меньше всего. Он долго вёл нас по замысловатым коридорам, наконец, толкнув неприметную дверь, позвал:

— Зинка! Я тут к тебе кое-кого привёл!

— Чё орёшь? Не глухая! — откуда-то нарисовалась Зинка.

Мелкая, чёрная, кривоногая, ярко раскрашенная старушенция внимательно изучала нас пронзительными синими глазами.

— Это мои друзья. Очень хорошие люди. Надо им помочь.

Последовала длительная пауза. Изучение продолжалось. Наконец решение было принято:

— Ладно, Серёга, ради тебя — помогу. Пошли со мной.

Передав нас Зинке, Серёга мирно отправился восвояси. День у него определённо задался.

Зинка завела нас в зал. На полках, вешалах и стендах красовались всевозможные шмотки известных брендов. Была там и обувь. Зинка оказалась владелицей вполне себе приличного магазина — внешность обманчива, богатые люди могут быть немолодыми, мелкими и кривоногими (в отличие от моделей рекламных роликов, изображающих успешных мэнов и ещё более успешных бизнесвумэн, пышущих красотой и здоровьем).

— Можете по очереди привести себя в порядок, служебный туалет вон там, — Зинка махнула рукой в дальний конец магазина.

Мы приступили к отмыванию и переодеванию.

Начались разногласия: мальчики хотели чего попроще, девочки предлагали чего подороже. В итоге победила Ласочка, поддержанная Зинкой: никто не заподозрит шикарно одетых респектабельных молодых людей в предосудительных проступках, совершённых буквально час назад сворой оборванцев. Ради конспирации пришлось подчиниться.

Умытые и приодетые, мы радикально преобразились. Бахтыч снял повязку — синяк прошёл. Максовская примочка сотворила чудо. Одноглазый пират пропал, вместо него в зеркало смотрел серьёзный сероглазый викинг, явно занимающийся оптовой куплей-продажей льна, пеньки и кедровых орехов. Прочие участники экспедиции выглядели как минимум не хуже. На моих руках, в дополнение, скрывая рану, красовались бежевые лайковые перчатки.

— Ещё нам нужны велосипеды.

— Это вам надо к Светке.

Получив пачку денег и не утруждая себя включением кассового аппарата, Зинка повела нас к Светке.

Светка, толстая и растрёпанная дама средних лет, в момент нашего прихода пила чай с бутерами. Розовая колбаса, с избытком разложенная на ломтиках хлеба, так призывно пахла, что у меня началась резь в животе. Остальные, судя по выражению лиц, также испытали нечто подобное.

— Привет, Светуля!

— Привет, Зинок! Чего надо?

— Покажи вот этим ребяткам самые лучшие прогулочные велосипеды.

Светуля не проявила признаков ни малейшего удивления, как будто каждый день с самого ранья отпускала покупателям велосипеды оптом. Заведя нас в торговый зал и продефилировав мимо многочисленных тренажёров, хоккейных клюшек, футбольных мячей, стендов с кроссовками, футболками, бейсболками и прочим полезным для здоровья барахлом, которым сама она, судя по внешнему виду, ни разу в жизни не пользовалась, пышнотелая дама махнула рукой:

— Выбирайте!

По итогам выбора на руках осталось лишь несколько разноцветных бумажек.

Попрощавшись со Светулей, мы, сопровождаемые славной бабуленцией, дошли до дружелюбного Серёги, пожали ему руку и выкатились на свежий воздух. Да, забыл упомянуть, Бахтыч, то ли вновь открыв для себя прелесть стереоскопического зрения, то ли просто умилённый трогательной заботой, не удержался и на прощание чмокнул Зинку в щёку. Старушка прослезилась и помахала нам вослед маленькой ручонкой.

До дома оставалось совсем чуть-чуть.

 

 

Глава XLVI

 

Расслабившись после благополучной метаморфозы, я предложил умудрённым приключениями экспедиционерам:

— Давайте сделаем крюк и посетим Минскую улицу.

— На фига?

— Там место силы.

— Чё ещё, блин, за «место силы»? — с удивлением, но не очень сильным спросил Денёк. Видно было, что за время путешествия он разучился удивляться. Всё может быть — и всё было.

— Я там в жуткую грозу попал в пробку.

— Как тебя, известного домоседа, туда занесло? — Бахтыч.

— Не иначе, искал волшебный эликсир! — Макс, похоже, мыслил туннельно — всё в его мире вращалось вокруг алхимии. И эта алхимия была его мир.

— Да, блин, говорю — случайно! Ехал по Минской улице со стороны Кутузовского проспекта…

— Очуменные у тебя познания в географии! — Макс был искренне удивлён.

— И там есть подъём, под Мосфильмовской…

— Я фигею, — повторил Макс.

— Короче, встал в пробке — гром гремит, молнии сверкают в полнеба…

— Как это? Молния — она же просто чёрточка, как она могла сверкать в полнеба? И почему в полнеба, а не в четверть или в треть неба? — Макс начал раздражать.

— Да ты задолбал! В целое небо — устроит?

— Устроит.

— Так вот, повторяю для особо одарённых: гром гремит, хоть уши закладывай…

— Куда? В ломбард? И на фига?

— Ещё слово — прибью!

— Да ладно, мне просто интересно.

— Интересно — так молчи!

— Всё, молчу! — На языке у Макса вертелись десятки вопросов типа крутой ли подъём? чего это вдруг пробка? какие растения росли по склонам?

Да, подъём был довольно крутой, а потом пошёл на спуск. Пробка… да кто его знает, с чего образуются эти пробки? Растения… я что, смотрел? Трава и трава: стриженая и зелёная, зелёная и стриженая. Много ещё у Макса вертелось вопросов, и много у меня было ответов. Но Макс молчал — и слава богу!

— Дорогу заливает, поток мчится, с пеной и пузырями, и вдруг осознаю некий дискомфорт: поток идёт в гору!

— Да ладно, в гору! — Бахтыч неумолим. Одно слово — викинг!

— Да, так оно и было! В гору — и всё тут. Таких мест в мире три: одно в Португалии, второе — не помню где, и третье — на Минке!

— Не поедем, — решил за всех Бахтыч, — далеко и жрать хочется.

— А я бы съездил, — робко предложил Макс.

Точку поставил Денёк:

— Дождя всё равно нет, хрена ли ехать?

И мы не поехали.

 

 

Глава XLVII

 

…Мы стояли перед бывшей «Польской модой», Имперским символом нашего района: Максу и Бахтычу было налево, Деньку налево и назад, мне — прямо и направо, Ласочке — вообще неизвестно куда. Но главное — Великое путешествие закончилось. Каждый разбредался в своё тихое бытие и далее шёл по жизни один так, как считал нужным. Прощай, Великое приключение! Северо-восток покорён, как покорён в своё время Эверест — решительно и насовсем.

Пора было по домам, а расходиться почему-то не хотелось.

Хотелось почему-то найти повод и ещё чуть-чуть не расходиться, постоять, помолчать. Помолчать и не расходиться. Не расходиться и помолчать. И так далее…

Наконец Макс неохотно произнёс:

— Пора!

Пора, блин, идти по домам! У каждого дела, блин, завязли… завязли, блин, в делах, в суете, фиг пойми в чём…

Возразить было нечего. Но мы почему-то не спешили расходиться и чего-то ждали.

И чудо произошло. Патрик внезапно пришёл в сильное возбуждение и начал трепать Макса за ухо: давай, мол, иди туда — направо!

Макс поначалу не реагировал, но, поддавшись общему желанию протянуть с нежеланием расстаться, повёл плечами, ладно, глупая птица, пошли, куда зовёшь!

Нам лишь бы повод — мы пошли следом.

Патрик притянул нас к зоомагазину — обычному зоомагазину, коими так богата столица-матушка.

Мы вошли внутрь.

Корма, аксессуары, немножко зелени, чуть-чуть рыбок и хомячков — и главное, для рекламы — здоровенный попугай!

— Чё это он? Родственную душу увидал, что ли? — удивился Макс.

Патрик подлетел к попугаю, похожему на него, как две капли воды, уселся рядом на жёрдочку, залопотал по-попугайски, замахал крыльями и, короче, сильно возбудился.

— Нашёл братана, не иначе, — резюмировал Бахтыч.

— Похоже, — согласился я.

— Или сестру, — заметил Денёк (что тоже было весьма логично).

Патрик бился крыльями о клетку, над которой на жёрдочке сидел его красно-синий собрат, и было видно, что он лучше обломает крылья и жизнь, чем мирно улетит один восвояси.

— Давайте выкупим птичку, — в голосе Ласочки звучало сострадание.

— Тебе надо — ты и выкупай, — высказал Бахтыч, в общем, коллективное мнение.

Действительно, какого лешего нам сдался совершенно посторонний попугай? Сто лет сидел себе на жёрдочке, а мы тут вдруг спасай его от сытой спокойной невольничьей жизни! А, может, ему того и надо: много еды, одиночество и неизменность?

Может надо, а может — нет, нам почём знать?

— Чего галдим? Чего нужно? — положил конец нашим метаниям суровый хозяин зоомагазина.

Экспедиционеры замолкли. А чего мы, собственно, хотели? Чтобы всем было хорошо. Всеобщего счастья? Да! А при чём здесь попугай? Он же не человек, не разумный субъект бытия — просто птица. Птица — и ничего более.

— Мы хотим выкупить вашего попугая, — решительно сказала Ласочка.

Хотя мы, собственно, ещё даже и не сформулировали, чего же мы, собственно, хотим.

— Не продаётся, — отрезал хозяин.

Мы было облегчённо вздохнули, ну не продаётся — так не продаётся, но Ласочка неумолимо шла к намеченной цели:

— А вот это?

И она положила на прилавок роскошную брошь — одну из четырёх, отмеренных ей суровой рукой Бахтыча при разделе волшебного клада.

— Постойте, дайте подумать, — в голосе хозяина зазвучало желание всеобъемлющего компромисса (всеобъемлюще взаимовыгодного в его понимании).

Он взял брошь и начал её внимательно рассматривать, крутить, вертеть и т. д. По прошествии весьма значительного времени, он, наконец, поднял голову от интересующего его предмета и спросил:

— Откуда у вас это?

— Неважно, — ответствовал Бахтыч, — говори, согласен или нет?

— Согласен, — после паузы ответил хозяин. — Мишка! Тащи плоскогубцы!

Заспанный средь бела дня продавец Мишка притащил плоскогубцы, хозяин освободил попугая, передал нам, пожелал счастливого пути и выпроводил вон.

 

 

Глава XLVIII

 

В итоге мы стояли опять же перед бывшей «Польской модой», как и полчаса назад, и никак не могли разойтись по домам.

Мне пришла в голову неожиданная мысль:

— Наверное, Патрик увидел и зоомагазин, и друга во сне, в пещере.

— Выделю им место в большой комнате, перед шкафом, — начал Макс рассуждать вслух, — понаделаю насестов, клетку повешу с вечно открытой дверцей — пусть летают, где хотят, корму куплю, самого лучшего попугайского корма. Ей-богу! Пусть живут два друга, сколько захотят.

Патрик тем временем клювом ласкал вновь приобретённого собрата, явно вызывая в нём ответную взаимность и подъём сил. Внезапно оба они вспорхнули с немогучих максовских плеч, на коих дотоле мирно восседали, и взмыли ввысь. Патрик летел легко и уверенно, а его новый спутник — вяло и с трудом, но в целом успешно. Покружив над нами, они взяли курс на юго-запад, и постепенно скрылись в начинающем разворачиваться последнем весеннем закате.

— Пропадут, — сказал Бахтыч, глядя вслед улетающим птицам, — или с голоду сдохнут, или кошки сожрут, или замёрзнут к зиме.

Я парировал:

— Не замёрзнут. — Всё он знает наперёд.

— Дай Бог друзьям удачи! — растроганно пробормотал Макс.

— Возможно, они вовсе не друзья, — задумчиво сказал Денёк, — возможно, один из них мальчик, а другой — девочка. Возможно, что и Патрик вовсе не Патрик, а Патрисия.

— По любому счастья им, — даже Бахтыч прослезился.

По итогам путешествия с нас спала шелуха цивилизации со всеми её атрибутами вежливости, этикетом и прочей лабуденью — остались лишь естественные чистые эмоции.

Так, наверное, и должно быть?

Май прощался с нами величественным закатом. Пышные розовые облака плыли по небу откуда-то издалека в неведомую даль, напоминая о каравеллах Колумба. Лёгкий ветерок освежающим бризом овевал наши лица, заставляя вспомнить о Магеллане с его устремлением в бесконечность, о Пржевальском, навязчиво мечтающем открыть судьбоносную лошадь, и даже о Миклухо-Маклае, грезившем о единстве России и Папуасии.

В данный момент мы в это явственно верили.

А почему не верить: и там, и там живут простодушные, неискушённые в хитросплетениях мировой политики люди, сеющие по весне и жнущие по осени, пашущие днём и любящие по ночам, рожающие и воспитывающие, болящие и восстающие, восстающие и бессмертные. Аминь!

 

Глава XLIX. Эпилог (необязательная к прочтению)

 

Денёк всё же отразил в стихах нашу героическую эпопею. Точнее сказать, в стихотворении:

 

Моя жизнь вьётся тонкой тропочкой,
то к овражку тихонько спустится,
то взбежит невзначай на горочку,
то к берёзкам прильнёт грустно так.

То на горочку, а то под горочку,
мимо сосенок да мимо ёлочек,
моя жизнь вьётся тонкой тропочкой
то на горочку, а то под горочку.

Приблудилась ко мне тропиночка,
а затем убежала в сторону.
Так бывает: сошлись кровиночки,
а пройдя — разделились поровну.

А потом средь берёзок встретился
с тропкой, прежде никем не хоженой,
и пошли, и помчались вместе мы
средь цветов и лугов некошеных…

Так иду, обходя обочины,
с васильком в руках, сторонясь дорог —
не со всеми я на большом пути,
но и вроде бы и не одинок.

А когда свой закончу путь
там, где сходятся все тропочки,
моя жизнь, завершив свой бег,
полетит в небо маленькой звёздочкой.

 

Ни фига себе! И это всё? Стоило двигать в такую даль, чтобы на выходе получить вот это? Где битвы, где погони? Где необычайные приключения? Где великие открытия?

Ладно, согласен, горочки были — один подъём от Москвы-реки чего стоит!

Согласен, что и тропиночка к Деньку приблуждалась; это, наверное, та проститутка с площади Гагарина. Правда, и здесь требуется уточнение: это не она убежала в сторону, а мы сами дали дёру во избежание дальнейших колотушек.

И с тропочкой «совсем нехоженой» встретились. То, что тропочка была нехоженой — подтверждаю. Но ведь это был я, а не Денёк.

Дорог, действительно, сторонились, особенно от Кремля до Универа — что есть, то есть.

«Обходя обочины…» Считать ли тротуары обочинами? Только самоубийца поедет на велосипеде по Ленинскому или Вернадскому по проезжей части — нормальные люди ездят по тротуарам.

«С васильком в руке» и прочей дрянью таскался Макс, и он же всю эту дрянь тащил в рот, как маленький ребёнок, — о последствиях вы уже читали.

Видно, от каждого из нас Денёк что-то взял: и от себя, и от меня, и от Макса. Непонятно, что он взял от Бахтыча? Может, про звёздочку?

Про звёздочку, кстати, неплохо, даже за душу берёт. Но я бы изменил последнее четверостишие для научности:

 

А когда свой закончу путь
там, где сходятся все теории, —
моя жизнь, завершив свой бег,
ляжет камушком в пыль истории…

 

Денёк в грубой форме отказался что-либо менять. У меня, говорит, такое видение мира.

Вот поди угадай, как это у него всё в мозгу преломилось? Как выливалось и как вылилось в то, во что вылилось? Люди одинаковые, а гений живёт рядом с тобой, общается с тобой, даже, бывает, ссорится с тобой — а в голове у него своя бесконечная Вселенная, и не такой он, выходит, одинаковый, а какой-то другой.

 

Прочитав книгу, потомки сельхозработника, приехавшего на комбайне со Ставрополья, подали в суд за оскорбление личности. Суд, к счастью, отказал ввиду явной неадекватности действий ставропольского труженика села в период руководства им тысячелетней Империей.

Наследники умника с подстриженной бородёнкой тоже подали иск о неуважении к верховной власти, но суд, руководимый пожилым джентльменом в мантии и с бугристым сизым носом, принял во внимание очевидную деструктивность действий по введению сухого закона — и отказал во взыскании. Мы чудно отметили с судьёй и заседателями это судьбоносное решение в одном из лучших ресторанов Москвы. Ирония заключается в том, что расплачивался я жёлтыми кругляшками с портретом бородатого умника.

Родственники уралмашского тракториста потребовали изменить способ его доставки до Москвы. Оказывается, прибыл он не на бульдозере, потому что был нетрезв и не мог садиться за руль, а на собачьей упряжке. Всего верных друзей человека было двадцать восемь, но пятнадцать из них пали жертвой борьбы за демократию, пойдя в пути на шашлыки. Ну что тут скажешь, против правды не попрёшь — пятнадцать так пятнадцать.

Приходили представители секретного полковника — все, как один, с неброской славянской внешностью, располагающей улыбкой и в прекрасных приталенных костюмах — горжусь вышколенностью специально обученных людей! Сказали, что в целом он не очень доволен книгой, но прощает всё: и ночёвку в гроте у красной стены, и кидание банкой тушёнки в стражника, и даже — раскрытие тайны Кормушки, спрятанной за стенами Кремля. Единственно, о чём ответственно просили представители, не раскрывать тайну розы ветров — я поклялся молчать, и молчу.

Некая феминистская организация прислала гневное письмо, в котором обвиняла меня в нетолерантности и гомофобии и в нём же категорически потребовала внести существенные изменения в текст, а именно:

как минимум двое из первоначальных членов экспедиции должны быть женщинами, не менее одного — чернокожим, и ещё не менее одного — геем (на мой выбор — лесбиянкой, ещё лучше — трансгендером).

Мне не очень хотелось отступать от исторической правды: ну не было среди нас ни одного, подходящего под описание обнаглевших феминисток!

С другой стороны, против веления времени не попрёшь, необходимость насущно диктовала корректировать эпопею. В силу причин, которые назову ниже, я не мог связаться с Деньком и Бахтычем, поэтому предложил измениться Максу.

Подумавши, Макс отказался менять пол, очерняться и огеиваться. Ложь, говорит, портит карму и искажает тантрическую картину мира. Введи, говорит, этих деятелей в качестве второстепенных персонажей, пусть они будут среди проституток на площади Гагарина. Я не против лесбиянки, особенно если она брюнетка и не очень толстая. Я, говорит, когда занимаюсь любовью с не очень толстой брюнеткой, мне вообще по фигу, какой она ориентации — я её даже не спрашиваю.

Оставалось только переделывать себя. Но тут вмешалась Ласочка: «Нечего идти на поводу у каких-то неудовлетворённых дур. Ты же не виноват, что у них личная жизнь не сложилась! Чем заниматься всякой фигнёй — пусть лучше мужиков себе найдут!»

Вот тебе и привет!

Как человек, склонный к компромиссам, я всё-таки предложил феминисткам максовский вариант. Что тут началось! Визг, гам, вой…

Неприятно. Но, с другой стороны, надо привыкать к подобным штукам. С каждым годом этого бреда в жизни будет всё больше и больше. Мы привыкнем, и, наверное, даже Макс будет спрашивать, укладывая на ложе любви очередную не очень толстую брюнетку, не является ли она сторонницей однополой любви и не оскорбляет ли её их с ним, с Максом, разнополость? Впрочем, зная Макса, могу уверенно утверждать, что спрашивать он будет чисто из вежливости, с глубоким безразличием к вариантам ответа и не теряя драгоценного времени на подробное обсуждение данного вопроса.

Что ещё сказать?

Ласочка прижилась у меня в доме. Мне кажется, что со временем она вспомнила, где её родной город, но моя любовь и притяжение Юго-Западной родили в ней решимость расстаться с прошлым и безоглядно окунуться в новую, счастливую жизнь.

Бахтыч приобрёл неодолимую тягу к странствиям: он снова направился на северо-восток и пропал в дебрях Измайлово. По слухам, он женился на дочери колдуна, обзавёлся детьми и совершенно принял местные нравы и обычаи. Денёк, вдохновлённый нашим путешествием, вообще отплыл на юго-восток. Теперь он сеет семена цивилизации в неведомых краях за Люберцами. Макс погрузился в эзотерику и палеоастрологию. Его страсть к шаманизму нашла своё удовлетворение в блуждании по неведомым мирам под нерассчитанные дозы самодельных целебных эликсиров на основе диких лесных трав, вод хрустальных горных ручьёв (коими так славен Юго-Запад), тростникового сахара и дрожжей.