Илья Сельвинский: «Как вдруг схватился с тигром стих…»

Стихи разных лет

 

Критика не раз называла Илью Сельвинского крупным анималистом в поэзии. Во введении на арену стиха различных зверей проявилась ещё одна яркая грань новаторства поэта, сила его изобразительного дара. М. Эпштейн в своём исследовании «Природа, мир, тайник вселенной…» (1990) отмечал, говоря о стихах Сельвинского: «Новизной отличаются пластические образы животных, в которых поражает хищная, упругая грация, ленивое великолепие <…> Сельвинский открыл для пейзажной поэзии новые края: Дальний Восток, уссурийскую тайгу, Тихий океан…»

Сам поэт так рассказывал о своём увлечении животными в одной из автобиографий: «Отец… уделял мне большое внимание и с детства знакомил с пушной номенклатурой, которую я затем дополнил изучением зоографии, но причина моего собственного интереса к животным, видимо, не в этом. Да и далеко не все звери мне любопытны. Ко львам, например, я совершенно равнодушен… Тигр возбуждал моё поэтическое начало…»

После этого не удивительно, что в первый же свой «Автопортрет», написанный ещё в 1916 году, юный гимназист вносит характерные штрихи: «ленивые черты», из которых веет «тигриной полудрёмой», были в только-только начинающейся поэзии Ильи Сельвинского тем зерном, из которого затем проросли величественные «тигриные» полотна поэта, составившие ему заслуженную славу. Однако в гимназических стихах внимание поэта в основном привлекают другие звери и птицы: волк, барс, кондор, поморник, попугай… В качестве эпизодического персонажа усурийский Тигр (так у Сельвинского) появляется снова лишь в поэме «Рысь», написанной в 1920 году, после окончания гимназии. «Он знал и хватку, и солёный вкус» (1) — с натуралистической меткостью скажет о нём поэт. А затем уже «тигриные следы» будут петлять и виться в поэзии Ильи Сельвинского вплоть до самых последних лет.

Позднее к образу тигра Сельвинский обратится в своей полемически заряженной «Декларации прав поэта» (1930), направленной против ЛЕФа и его утилитарного понимания поэзии, последовательно сужаемой до агитки и рифмованной передовицы идеологами и практиками (во главе с Маяковским) этого «неописуемого органа с комариными запросами» (Б. Пастернак). Сельвинский писал:

 

Я лично могу запевать тогда,
Когда пузырьки опиваются — вихрем,
Тычутся в бронхи, связки… Когда
Голос ластится тигром…

 

Образ тигра тут становится могучим символом вдохновенного труда поэта, решительно противопоставленным агитационной подёнщине и всякого рода стихотворчеству «без божества, без вдохновенья».

Показательно и другое высказывание, также не лишённое полемического запала, где поэт отождествляет себя с тигром, — из стихотворения «Читатель стиха» (1932):

 

И снова идёшь
среди воя собак
Своей. Привычной. Поступью. Тигра.

 

Имея в виду всё тот же критический вой, ставший с 1930-х без преувеличения постоянным фоном для его работы, Сельвинский в 1937 году писал К. Зелинскому:

«Ты глубоко прав, говоря, что миф о тигре только «устрашающая» защита моей незащищённости. Но он мне кое-что всё же даёт. Отнять его у меня — значит не дать мне возможности работать совершенно…»

Тигр, таким образом, — не только центральный звериный образ в портретной галерее Сельвинского, наиболее интересный и близкий поэту, но и своего рода образ-талисман, источник силы, противостоящий духу зла (в лице «бездушных критикококков», что «под завесой густой дымагогии» «душат стих, как чума котят»). Так тигр в лирике начинает незаметно выполнять древние функции, предписанные ему ещё мифологией и фольклором.

«В дружеском кругу, как я знаю, его и называли тигром», — вспоминал об учителе впоследствии один из знаменитых семинаристов Сельвинского Сергей Наровчатов. Другой ученик Сельвинского, поэт В. Липатов, пишет о том, что первым привлекло внимание в рабочем кабинете мастера: «Входим в святую святых поэта — комнату, где воплотились на бумаге замыслы многих его произведений. Бросается в глаза обилие разнообразных художественно выполненных изображений тигра, вплоть до китайской живописи на шёлке…»

В начале 1930-х Сельвинский опубликовал в «Литературной газете» («ЛГ», 1933, 17 января) небольшую подборку своих афористических высказываний. Особо выделялось среди них такое: «Тигр — это молния в кожаных ножнах». В своих стихах поэту удавалось раскрыть этот афоризм во всём его стихийном блеске.

 

* * *

В этой подборке собраны основные «тигры» из поэтического заповедника Ильи Сельвинского. Как видим, к этому образу поэт обращался на протяжении всей жизни, и каждый раз находил для изображения любимого зверя новые краски, штрихи и метафоры. Особого внимания заслуживает стихотворение «Охота на тигра». Это — один из главных шедевров Сельвинского, стихотворение, в котором мощно соединились эпический размах и лирическая глубина поэта. Сам Сельвинский выделял эти стихи среди всего обширного массива написанного им: в сборник «Моё лучшее стихотворение» (1961), для которого поэты сами отбирали одно стихотворение, которое они считали наиболее удачным и характерным для себя, Сельвинский поместил «Охоту на тигра». Именно эту балладу имел он в виду, когда вздыхал о том, что на войне голос его был контужен и теперь «тигра читать нечем». Разбору рифм, тому, как работают они в «Охоте на тигра», поэт посвятил несколько страниц своей теоретической книги «Студия стиха» (1962). Сохранилась также запись авторского чтения этих стихов.

От первой публикации в газете «Вечерняя Москва» (1933), а затем и в книге «Тихоокеанские стихи» (1934) до канонического текста, по праву входящего во все позднейшие издания поэта, включая собрание сочинений, баллада, как это часто бывало у Сельвинского, претерпела немало изменений. Переписаны оказались многие строчки, были вычеркнуты целые строфы и т.д. Однако если в случаях переделок ранних эпических произведений («Улялаевщина» и «Записки поэта», роман в стихах «Пушторг», трагедия «Командарм 2») мы вправе усомниться в правильности позиции автора, пытавшегося переписать себя, молодого и дерзкого конструктивиста, наново, то шлифовка и окончательная ювелирная отделка «Охоты на тигра» восхищает неуёмностью мастерства, свежестью найденных решений, силой точных слов.

Вчитаемся глубже в одну из строф, где рисуется словно в замедленном кадре падение подстреленного тигра:

 

Но вскинул винтовку товарищ Игорь,
Вот уже мушка села под глаз,
Ахнуло эхо! — секунда — и тигр
Нехотя повалился в грязь.

 

Глубокая содержательность формы — одна из важнейших черт поэзии Ильи Сельвинского. Формальная сторона стиха не только не противоречит и не «мешает» смысловой, но, наоборот, выявляет последнюю с особой рельефностью и силой. В словах «ахнуло эхо» смысл явственно передаётся на уровне звука, затем строка замедляется — мы ощущаем «секунду» и в ритмической паузе, и в слове «ти-г-р», растянутом за счёт рифмы («Игорь»). Слово «нехотя» в следующей строке усиливает и продолжает всё заложенное в строке предыдущей: продолжение получает и звучание «ахнувшего эха» («не́-хо-…»), и особая тягучесть, замедленность строки — что наилучшим образом передаёт в динамике падение тяжёлого, «ленивого, как знамя» зверя. После «невесомой грузности» трёх- и четырёхсложных слов («нехотя», «повалился») строка наконец обрывается обречённо: односложное «в грязь» ощущается глухим стуком падения.

Вот как, с нескрываемым восхищением, писал об образах и метафорах «Охоты на тигра» в книге «Ни дня без строчки» Юрий Олеша:

«Илья Сельвинский великолепно описал тигра.
Морда тигра у него и «золотая», и «закатная», и «жаркая», и «усатая как солнце». (Солнце, глядите, «усатое». Вот молодец!) Он говорит о тигре, что он за лето выгорел «в оранжевый», что он «расписан чернью», что он «по золоту сед», что он спускался «по горам» «драконом, покинувшим храм» и «хребтом повторяя горный хребет». Описывая, как идёт тигр, Сельвинский говорит, что он шел «рябясь от ветра, ленивый, как знамя»; шёл «военным шагом» — «всё плечо выдвигая вперёд».
Он восклицал о тигре:
– Милый! Умница!
«Ленивый, как знамя», – это блистательно, в силу Данте. Чувствуешь, как хотел поэт, увидев много красок, чувствовал, что есть еще… еще есть что-то. Глаза раскрывались шире и в действительно жарких красках тигра, в его бархатности поэт увидел «ленивое знамя»».

Но «Охота на тигра» — не только выразительная «картинка», не просто торжество стихового рельефа, праздник изобразительности. Обратимся к комментарию автора: «В балладе всё время шло совершенно реалистическое описание удивительного случая, когда тигр, охотясь за оленем, проявил такую тонкость ума, какой в зверином мире не наблюдается. Но не ради этого казуса написал я свою балладу. Для меня в этом тигре была воплощена идея гения и его судьбы».

Тигр у Сельвинского — и его собственное звериное alter ego, и символ всепобеждающей силы творчества, поэтической стихии, и «величавая легенда» природы. Неслучаен и такой афоризм поэта из всё той же «Студии стиха»: «Борьба мастера со словом — это борьба укротителя с тигром: малейшая неловкость — и тигр тебя искалечит».

Так схватывался с тигром стих поэта — и каждый раз в этих схватках поэзия в лице Ильи Сельвинского одерживала блистательную победу.

Константин Шакарян

 

АВТОПОРТРЕТ (2)

Я вижу в зеркалах угрюмое лицо,
Пролёт широких век и сдвинутые брови,
У рта надутых мышц жестокое кольцо
И губы цвета чёрной крови.
Я вижу низкий лоб под чёлкой навесной,
Глаза, знакомые с цветным огромным миром —
И из ленивых черт мне веет тишиной,
Тигриной полудрëмой перед пиром

1916

 

ОХОТА НА ТИГРА

1

В рыжем лесу звериный рев:
Олень окликает коров,
Другой с коронованной головой
Отзывается воем на вой —
И вот сквозь кусты и через ручьи
На поединок летят рогачи.

2

Важенка робко стоит бочком
За венценосным быком.
Его плечи и грудь покрывает грязь,
Измазав чалый окрас,
И он, оскорбляя соперника басом,
Дует в ноздри и водит глазом.

3

И тот выходит огромный, как лось,
Шею вдвое напруживая.
До третьих сучьев поразрослось
Каменное оружие.
Он грезит о ней,
о единственной,
той!
Глаза залиты кровавой мечтой.

4

В такие дни, не чуя ног,
Иди в росе по колени.
В такие дни бери манок,
Таящий голос оленя,
И, лад его добросовестно зу́бря,
Воинственной песнью мани изюбря.

5

Так и было. Костром начадив,
Засели в кустарнике на ночь
Охотник из гольдов, я и начдив,
Некто Игорь Иваныч.
Мы слушали тьму. Но забрезжил рассвет,
А почему-то изюбрей нет.

6

Охотник дунул. (Эс.) (3) Тишина.
Дунул ещё. Тишина.
Без отзыва по лесам неслась
Искусственная страсть.
Что ж он оглох, этот каверзный лес-то?
Думали — уж не менять ли место,

7

И вдруг вдалеке отозвался рёв.
(В уши ударила кровь…)
Мы снова — он ближе. Он там. Он тут —
Прямо на наш редут.
Нет сомненья: на дудошный зык
Шёл великолепный бык.

8

Небо уже голубело вовсю.
Было светло в лесу.
Трубя по тропам звериных аллей,
Сейчас
на нас
налетит
олень…
Сидим — не дышим. Наизготовке
Три винтовки.

9

И вдруг меж корней — в травяном
горизонтце
Вспыхнула призраком вихря
Золотая. Закатная. Усатая, как солнце.
Жаркая морда тигра!
Полный балдёж во блаженном успенье —
Даже… выстрелить не успели.

10–11

Олени для нас потускнели вмиг.
Мы шли по следам напрямик.
Пройдя километр, осели в кустах.
Час оставались так.
Когда ж тишком уползали в ров,
Снова слышим изюбревый рёв —
И мы увидали нашего тигра!
В оранжевый за лето выгоря,
Расписанный чернью, по золоту сед,
Драконом, покинувшим храм,
Хребтом повторяя горный хребет,
Спускался он по горам.

12

Порой остановится, взглянет грустно,
Раздражённо дёрнет хвостом,
И снова его невесомая грузность
Движется сопками в небе пустом.
Рябясь от ветра, ленивый, как знамя,
Он медленно шёл на сближение с нами.

13

Это ему от жителей мирных
Красные тряпочки меж ветвей.
Это его в буддийских кумирнях
Славят, как бога: Шан-
Жен-
Мет-
Вэй! (4)
Это он, по преданью, огнём дымящий,
Был полководцем китайских династий.

14

Громкие галки над ним летали,
Как чёрные ноты рычанья его.
Он был пожилым, но не стар летами —
Ужель ему падать уже на стерво?
Увы! — всё живое швыряет взапуск
Пороховой тигриный запах.

15

Он шел по склону военным шагом,
Все плечо выдвигая вперёд;
Он шёл, высматривая по оврагам,
Где какой олений народ —
И в голубые струны усов
Ловко цедил… изюбревый зов.

16

Милый! Умница! Он был охотник:
Он применял, как и мы, “манок”.
Рогатые дурни в десятках и сотнях
Летели скрестить клинок о клинок,
А он, подвывая с картавостью слабой,
Целился пятизарядной лапой.

17

Как ему, бедному, было тяжко!
Как он, должно быть, страдал, рыча:
Иметь. Во рту. Призыв. Рогача —
И не иметь в клыках его ляжки.
Пожалуй, издавши изюбревый зык,
Он первое время хватал свой язык.

18

Так, вероятно, китайский монах,
Косу свою лаская, как девичью,
Стонет…
Но гольд вынимает “манок”.
Теперь он суровей, чем давеча.
Гольд выдувает возглас оленя,
Тигр глянул — и нет умиленья.

19

С минуту насквозь прожигали меня
Два золотых огня…
Но вскинул винтовку товарищ Игорь,
Вот уже мушка села под глаз,
Ахнуло эхо! — секунда — и тигр
Нехотя повалился в грязь.

20

Но миг — и он снова перед нами как миф,
Раскатом нас огромив,
И вслед за октавой глубокой, как Гендель,
Харкнув на нас горячо,
Он ушёл в туман. Величавой легендой.
С красной лентой. Через плечо.

Владивосток
1932

 

---

Аудио: Илья Сельвинский читает стихотворение «Охота на тигра»

---

 

БАЛЛАДА О ТИГРЕ

Какая мощь в моей руке,
Какое волшебство
Вот в этих жилах, кулаке
И теплоте его!
Я никогда не знал о них
До самой той зари,
Когда в руке моей затих
Хозяин Уссури.

За штабом N-ского полка,
Где помещался тир,
«ТОВАРИЩИ! —
гласил плакат —
В РАЙОНЕ ТИГР!»
А я из Дальнего как раз
Шёл
в тыл,
Но на плакат внимания
Не об-
ра-
тил.

В те дни я сызнова и вновь
Всё думал об одном:
О слове душном и родном
По имени Любовь.
Я это слово не люблю,
Как пьяница вино,
Затем что слишком в жизнь мою
Вторгается оно.

(Не хмурьтесь, милая моя,
Не надо горьких слов.
Бродил я, листьями гремя,
И слушал соловьев,
Но мой рассказ не о любви –
О тигре мой рассказ.
Мы счёты сложные свои
Сведём не в этот раз.)

Однако сопка, чуть дыша,
Свою пузырит грязь,
Над ней дрожит её душа,
От газов разгорясь,
Однако плачется москит…
Что это? Стон? Песнь?
Москит, несущий меж ракит
Сонную болезнь.

Дымком вулканным тянет здесь
От каждого листа.
Ведь это самые что есть
Тигриные места.

И вдруг я вижу изо мха
В три линии усы,
И вдруг я слышу сквозь меха
Рипящие басы
И различаю: жёлт и бел,
И два огня горят…
Но странно: я не оробел.
Напротив: рад!

Не от катара я умру,
Не от подагры, нет!
Не заглядевшись на пиру
В бездонный пистолет;
И не от ревности в Крыму,
В Москве не от статей —
Я, как поэму, смерть приму
Из тигровых когтей.

А может быть, совсем не то…
А может быть, затем,
Что вера в счастье, как в лото,
Сильнее всех поэм —
Всё вдохновенное во мне
Дохнуло в грудь мою,
И две стихии, как во сне,
Переплелись в бою.

Какая мощь в моей руке,
Какое волшебство
Вот в этих жилах, кулаке
И теплоте его —
Я эту истину постиг
На берегу зари,
Когда со мной схватился тигр
У плёса Уссури.

Безумье боли, гром ядра,
И дых, и два огня,
И пламя смертного одра
Окутало меня,
И, обжигая как литьё,
Зверь
взял
верх.
Но преимущество моё
В одном: я человек!

Покуда в левое плечо
Вгрызаются клыки,
Пока дыханье горячо
Дымится у щеки
И тьма сознанья моего
Уже совсем близка —
Я стал почёсывать его
За ухом… у виска.

Он изумился и затих.
За все свои года
О битве лаской грубый тигр
Не слышал никогда,
И даже более того:
Откуда эта весть
О том, что где-то у него
Такие нервы есть?

Ещё его округлый клык
Дробит моё плечо
И за раскатом рыка рык
Вздымается ещё,
Но ярость шла по голосам
Тленцой, а не огнём,
И зверь прислушивался сам
К тому, что было в нём.

Когда вечерняя звезда
Растаяла ко дню,
Его рыкание тогда
Сошло на воркотню.
Он дергал ухом. Каркал он.
Он просто изнемог.
Но растерзать меня сквозь сон
Уже никак не мог.

Когда же вовсе рассвело,
И стали петь леса,
И лунки белые свело
На жёлтые глаза,
Он, сединой поголубев,
Откинулся вразвал
И, словно стая голубей,
Один заворковал.

Вот, собственно, и весь рассказ.
В нём правды — ни на пядь.
Но он задуман был для Вас:
Я что
хотел
сказать?
Что если перед Вами я,
О милая, в долгу,
Что если с Вами, жизнь моя,
Ужиться не могу,
И ты хватаешься, кляня,
Рукой за рукоять —
Попробуй всё-таки меня
Над ухом… почесать.

Какая мощь в твоей руке,
Какое волшебство
В перстах твоих и кулачке
И теплоте его —
Я никогда не знал о них
И жил бы день за днём,
Как вдруг схватился с тигром стих
В сознании моём.

1940

 

В ЗООПАРКЕ

Здесь чешуя, перо и мех,
Здесь хохот, рёв, рычанье, выкрик,
Но потрясает больше всех
Философическое в тиграх:

Вот от доски и до доски
Мелькает, прутьями обитый.
Круженье пьяное обиды,
Фантасмагория тоски.

1945

 

АЛИСА

Этюд 7.

Она мне постоянно говорила,
Что у неё жених, что он красавец
И что, мол, нет на свете человека
Такого некрасивого, как я.
И вдруг однажды очень удивлённо:
— А знаешь? А ведь ты похож на тигра! —
А я подумал: нужен только образ,
Чтоб увидать в уродстве красоту.

1951

 

ПУШТОРГ

(отрывок)

*
Слыхал ли кто рычание тигра,
Облавой выгнанного за тайгу?
Он тихо картавит, он каркает тихо,
Месяцу жалуясь, как на духу.
И это страшнее грудного грома…
Он плачет, языческое божество!
В такие минуты медведь огромный
И тот за версту обходит его.

1927-1950-е

 

ТИГР

Обдымленный, но избежавший казни,
Дыша боками, вышел из тайги.
Зелёной гривой (5) он повёл шаги,
Заиндевевший. Жёсткий. Медно-красный.

Угрюмо горбясь, огибает падь,
Всем телом западая меж лопаток,
Взлетает без разбега на распадок
И в чащу возвращается опять.

Он забирает запахи до плеч,
Рычит —
не отзывается тигрица…
И снова в путь. Быть может, под картечь.
Теперь уж незачем ему таиться.

Вокруг поблескивание слюды,
Пунцовой клюквы жуткие накрапы…
И вдруг — следы! Тигриные следы!
Такие дорогие сердцу лапы…

Они вдоль гривы огибают падь,
И, словно здесь для всех один порядок,
Взлетают без разбега на распадок,
И в чащу возвращаются опять.

А он — по ним! Гигантскими прыжками!
Весёлый, молодой не по летам!
Но невдомёк летящему, как пламя,
Что он несётся по своим следам.

1960

 

Примечания К. Шакаряна

(1) В позднем, каноническом тексте поэмы, вошедшем во все основные издания, Сельвинский, убрав тигра, использует эти строки при характеристике рыси.

(2) В данной редакции публикуется впервые — по записи с авторским чтением.

(3) Эс — означает паузу и произносится про себя.

(4) Истинный Дух Гор и Лесов — так китайцы называют тигра.

(5) Опушка тайги.