Наташа Журавлева окончила факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова.

Работала на центральном телевидении как автор и ведущая, в газетах «Московский комсомолец», «Аргументы и факты», «Экспресс-газета» обозревателем, в журналах «ТВ-парк», «Мир ТВ и Кино» шеф-редактором, «Клепа» заместителем главного редактора (1990-2010 гг.)

В 2014 году окончила ВКСР (Высшие курсы сценаристов и режиссеров). Теперь пишет сценарии и рассказы. В 2018 году вышел ее первый полнометражный фильм «Солдатик».

Живет в Москве.

Редактор — Елена Черникова

Счастливая жизнь

Моя любимая одноклассница, сумасшедшая Маша, когда развелась с мужем, сняла загородный дом прямо рядом с ним, потом завела роман с мужниным двоюродным братом и стала судиться с ним за три метра земли, которые братья не могли поделить между собой. Отсудила-таки и была так счастлива, как будто прямо вот лично она ему отомстила за все свои страдания. Надо сказать, что бывшего мужа она ненавидела лютой ненавистью, из чего я сделала вывод, что Маша — ярый мазохист, а иначе чем объяснить необходимость постоянно лицезреть физиономию бывшего? Потом она и двоюродного брата бросила. В общем, непокладистая она у меня, правду-матку рубит, нелицеприятные вещи говорит. Я думала, она опять рядом где-то поселится и выберет изощренный вид мести уже для двоюродного брата, но нет: уехала Маша в противоположном направлении и сняла дом за 60 км от Москвы в поселке художников. Живут в этом поселке актеры, музыканты, рабочие сцены даже, какие-то волшебные столяры, — кто угодно, только не художники. Причем, все пенсионеры — дом престарелых на выезде. И вот Маша, которая всегда весила 42 килограмма, весит теперь 72, кутается в пуховой платок, ходит в валенках и принимает гостей, соседей своих. Живет у нее собака, беленький крысенок и две улитки, которые без конца размножаются, и Маша бегает в панике, раздавая их всем желающим. Но желающих-то уже не осталось, поселок небольшой. Я приехала на Старый Новый год. Получила в подарок улитку и рекомендации к ней, жить она должна, оказывается, в кокосовой стружке, ест салат айсберг и молотый геркулес с гречкой, чем-то политый, забыла — чем, а вообще улиток этих можно и не кормить. Маша три месяца как-то не кормила. А они живут и размножаются. Причем, между ними стоит толстая стенка, обложка от «Капитала» Карла Маркса, чтобы они не встречались, а они стенку сносят и в обнимку все время лежат. Лежать так могут вечно, типа спят. Но, если их поставить под теплую струю воды, то они оживают, выползают: в общем, мы с Машей целый видеофильм сняли про улиточное купание. Потом пожарили картошку со шкварками, позвали жениха машинного — Васю, лет семьдесят ему на вид, потом поехали на рынок, другого Васю взяли с собой, он так рад был: конечно, новое лицо — это я, новые разговоры, а этому Васе лет восемьдесят пять, наверное. Он купил рульку и обещал сварить гороховый суп. Я уже уезжать хотела, но из-за супа осталась, так Вася про него вкусно рассказывал. Потом пришла (боюсь предположить, сколько ей лет) Матрена, бывший литературный критик, хотя, говорят, критиков бывших не бывает. Матрена Машу осуждала, называла гулящей, то один к ней приходит, то другой, то с третьим она целуется: «Вот, Игорь-то, Игорь, его все в поселке терпеть не могут, а эта с ним милуется». Ах, еще Игоря я не видела! Маша оправдывалась, горячилась, объясняла, что Игорь сам приходит, и она ничего сделать не может. Потом стали пить чай, открыли сахарницу, а там улитка. Как она туда доползла из комнаты так быстро, не понятно. Для нее это ж прямо путешествие из Петербурга в Москву. Попили чай с улиткой и пошли гулять с собаками. Собаки там, по-моему, у всех. Крыс встал на задние лапки и провожал нас у порога. Он без клетки живет, так, в свободном полете. Ну, а потом уже и стемнело. Пошли в гости к Васе суп есть. Вася умылся, приоделся, убрал дом, накрыл на стол. Маша говорит, с ним такого не бывает. Ну, я, понятное дело, на свой счет отнесла все эти перемены. Но суп оказался как гороховый кисель, совсем невкусный. Вася достал самогон, пили самогон с киселем. Потом пьяные поперлись к Матрене, а она уже спала мирно под телевизор и дверь закрыть забыла. Разбудили Матрену, она достала коньяк: «Ты тут так сопьешься, Маша, — сказала я». Она только весело рассмеялась: «Игорь звонил, сейчас придет, пошли ко мне, у меня еще ром есть».

Может, это и есть счастье? И минизоопарк, и от женихов отбоя нет, и телевизора нет, забот никаких, лес вокруг и свежий воздух.

А я домой приеду — мне завтра на родительское собрание по ОГЭ в 8 утра, потом ребенка к врачу отвезти, потом кое-что написать надо на пять тысяч знаков, потом в магазин, потом суп сварить, потом в ремонт обуви и страховка у автомобиля кончилась…. Ой, да! Еще елку разрядить, на помойку вынести…

И кокосовую стружку в конце концов купить для улитки.

Без меня

«Жизнерадостная, веселая, красивая, она всегда улыбалась. Казалось, плохого настроения у нее не бывает. Мужчины ее любили… Милая, обаятельная, приветливая…» Если я умру, обо мне, наверное, напишут какие-нибудь такие слова. Конечно, не все в этой жизни меня любят, но я обаятельная, веселая и красивая, и меня любят мужчины. Я часто думаю: если я умру, как люди отреагируют на мою смерть? Я знаю, что можно умереть при жизни, без торжественных похорон, без воспоминаний… мне кажется, что я живу долго…

Когда я умру, каждый вечер ровно в половине двенадцатого ночи за моими окнами будет раздаваться крик пожилой женщины: «Мурка, Мурка, Мурка!» И послушная Мурка не заставит повторять хозяйку свое имя больше трех раз.

Когда наступит утро, моя соседка Валька, заспанная и еще не протрезвевшая после вчерашнего, заведет свой голубой «Опель» и, чертыхаясь, отправится на Динамо торговать йогуртами и макаронами. Там, вдали от мужа, ее ждет поклонник Юрик с кудрявым ухом, отгрызенным медведем в цирке. Маргарита Юрьевна, наша дворовая сплетница, помашет Вальке вслед, а ее сумасшедшая беспородная собака рванет со страшной силой и поволочет за собой по асфальту бедную старушку. Потом со своей сукой — блютерьером — выйдет старая дева Королева. И, тряся своими невостребованными телесами, начнет ругаться с Мироновой из второго подъезда. Вылетит еще свора собак, которых приютила Рита из 35-ой, перелают всё, что движется, и, умиротворенные, усядутся посреди улицы. Прошаркает в магазин с болониевой авосечкой 70-х годов алкоголик Бирюлин, и выйдет гулять с маленьким сыном Марина с пятого этажа. Марина три часа простоит во дворе в белой шапке, похожей на клоунский колпак, белой куртке и белых рейтузах, мечтательно глядя в небо. За это время ее сын искусает всех собак, открутит все водопроводные, газовые и прочие вентили и перепилит решетку соседнего детского сада. Все пенсионеры сходят в магазин и в поликлинику, все оставшиеся — на работу и в школу. Кого-нибудь найдут в квартире мертвым, приедет милиция выбивать дверь и вызволять несчастного. Бабки во дворе будут обсуждать ужасную одинокую смерть и думать о своей. А кое-кто пропустит все эти события, проспит полдня и встанет ближе к вечеру. У меня полно таких знакомых.

Мамина подруга девяностопятилетняя Лидия Николаевна неверной рукой накрасит ресницы, иногда попадая тушью в нос, и вложит румяна в морщины. А после обеда выползет в скверик с палкой, трясущейся головой, в обтягивающих малиновых легинсах. Мой друг Петренко дрожащими руками потянется к телефону вызывать своего медицинского приятеля — ставить капельницу с глюкозой, позвонит Ленке и скажет ей, что с сегодняшнего дня бросает пить. Ленка, в халате, повесит трубку и пойдет поливать цветы. Они у нее пускают корни прямо в букетах, которые ей дарят бесчисленные поклонники. Потом начнет ругаться с мужем, давно уже на нее не претендующим, и требовать у него деньги на новую дубленку.

Моя сиротливо стареющая подруга Ирина начнет свое утро в четыре часа дня, обежав всех соседей в доме и заняв морковку для морской свинки. Потом заберется со своей свиньей под одеяло и включит телевизор. Машка до вечера будет орать на мать за то, что та поперлась с Таганки в Бирюлево покупать молоко, потому что там оно на 3 рубля дешевле.

Секретарша Катька у нас на работе будет заучивать новые диеты и глотать очередные таблетки для похудения. Колесов, как всегда, томно дотронется до чьей-нибудь попки и назначит свидание на вечер. Васька Пеков назначать свидания не станет, а попытается кого-нибудь затащить к себе в кабинет. Наш босс, как всегда, куда-нибудь умотает. В Ниццу или в Новую Зеландию. Людка Зайцева задорно и молодо закричит на весь коридор в телефонную трубку: «Вы что, думаете, что я вас обманываю? Разве не видно, что я порядочная пожилая женщина?!» А коротенькая, кривоногая выдра Паркина будет бегать по коридорам нашего офиса, материться и радоваться, что меня больше нет…

Тому, кто будет работать вместо меня, будут все время ставить меня в пример. Рассказывать о моих лучших качествах и непревзойденном таланте. В конце концов, у моего преемника возникнет комплекс неполноценности. Я помогу ему, если смогу. Оттуда…

Тому, кто въедет в мою квартиру, сильно не повезет. Он не будет знать, что в ней живут привидения, лишится покоя и будет вскакивать по ночам. И, если не научится бороться с призраками, возможно, сойдет с ума. Что не замедлил сделать мой сосед справа. Периодически его тихое помешательство пугает жильцов нашего дома. Он устраивает костры из своих вещей на кухонном столе, включает на всю катушку краны на кухне и в ванной или плюет из окон на прохожих. Это никогда не кончится, потому что кто-нибудь со временем займет его место.

Мужчины, которых я любила, будут любить других женщин. Шептать им слова о верности и страстно сопеть в ухо. Возможно, мою квартиру получит мой первый муж. Он будет в ней много курить и разбрасывать по комнатам грязные носки. Спать на моей подушке и оставлять на ней по утрам свои слюни. Мой второй муж, рассказывая обо мне своим возлюбленным, будет закапывать глицерин в глаза и скорбно пускать слезы, убеждая их, что он очень верен и однолюб.

Мои друзья… Я вдруг пойму, что у меня не было друзей, что у меня были знакомые, которые еще при жизни забыли обо мне. Они продолжат жить без меня, ходить в театры и в гости, пить или не пить, злиться или радоваться, очень бояться за свое благополучие, за свой покой и радость. Они будут стараться не вспоминать обо мне, чтобы не думать о смерти. Потому что я умерла молодой и красивой.

Убить бабушку

На даче жили бабушка, мама и дочка. Дочка была очень маленькая, а бабушка была очень старенькая. Не то, чтобы уж прямо очень — ей было всего 75 лет — другие в этом возрасте еще и замуж выходят. Но бабушка делала вид, что она уже не может даже и этого.

Бабушка купила палочку, потому что не могла ходить. При этом она все время теряла ее, то в грядках, то к соседке пойдет забудет, то дома потеряет.

— Где моя палочка? Дочка, ты не видела мою палочку? — беспрестанно спрашивала бабушка.

— Нет, мама. Может на втором этаже?

— Да ты что, с ума сошла я на второй этаж уже который год не поднимаюсь!.. Хотя может быть, с внучкой там была… Пойду посмотрю…

Бабушка всегда была такой. Она много и часто жаловалась на свое здоровье и поэтому дочка уже не обращала внимания на ее жалобы. Сколько она помнила бабушку, та все время что-то теряла. Кричала в истерике мужу и дочери: «Ну, где же мои ключи? Ну, не стойте же, помогите мне найти ключи! Наверное, у меня их украли в автобусе!» И через пять минут: «Нашла, можем идти».

Дочка уже давно не реагировала на все ее просьбы найти палочки, кошельки, ключи. Ну, и та потихоньку затихла. Неинтересно же. Вот когда был жив папа, он метался, искал, переживал. Вот это была жизнь. Бабушка очень часто уже имела потусторонний взгляд. Плохо слышала, плохо понимала, но по привычке во все вмешивалась, гневалась, она вообще была недобрая и по привычке думала, что все люди чувствуют то же, что и она.

Бабушка ходила по дачным дорожкам и тихо попердывала, она была убеждена, что раз она не слышит, то и никто не слышит. Она воровала у внучки творожок, пока не видела мама, тихонько пожирала то ее бананчик, то капустную котлетку, то вообще весь ужин («Девочка ничего есть не захотела»). А потом громко спрашивала:

— Доченька, можно я попью квасу?

— Можно мне взять кусочек сыра из холодильника.

— Можно, — дочке хотелось ее убить.

По ночам бабушка громко храпела. В ее комнате все время воняло мочой, потому что она ставила переносной унитаз на ночь и видимо иногда промахивалась. У нее постоянно было завалено кресло каким-то тряпьем, подоконники — старыми бумагами и журналами, в углу стояла стремянка, которую она не позволяла выбросить, хотя ногу могла поднять только для того, чтобы всунуть ее в трусы.

— Завтра я поеду в Москву, — сказала бабушка, — мне надо вставить стеклопакеты. 25 штук.

— Господи, мама, какие стеклопакеты? У тебя всего три окна в квартире.

— При чем тут квартира. Врач так сказал.

— И куда же врач сказал вставлять стеклопакеты?

— Куда-куда! В рот, конечно! — бабушка в гневе была страшна. Глаза ее наливались кровью.

— Понятно. Металлокерамику.

— Ну, да, — бабушка весело расхохоталась, — я это и хотела сказать… Ну, перепутала.

В молодости бабушка любила смеяться. Особенно при гостях. Ее, может быть, даже считали веселой. Но дома она была чистый цербер, «Кабаниха», как называла про себя ее дочка, после того как прочла в седьмом классе «Грозу». Бабушка тогда была черная, с черными глазами, с орлиным носом, вся в конопушках и всегда права. Всех она держала в строгости, в правильности и при этом сама была ужасно неряшлива, все разбрасывала и сама разбрасывалась. То об одном заговорит, сама себя перебьет, то о другом…

Дочка, когда бабушка уезжала в Москву, очень радовалась, она выбрасывала старые ржавые ведра, которые бабушка запрещала выбрасывать, треснутые раковины, которые валялись по всему участку, старые нережущие секаторы, давно заржавевшие лопатки и грабли, которые страшно было взять в руки, потому что бабушка на всю зиму все так и оставляла в грядках. А убрать ей было недосуг, потому что главное для нее был процесс посеивания, взращивания (не пропалывания, заметим) и урожая.

— Ну, как там мама-то? — спрашивала соседка Лидия Ивановна, толстая моложавая, но от своей толстоты к старости уже тоже практически переставшая ходить.

— Да ничего, смотрит телевизор, — дочка с внучкой часто заходили к соседям в гости. Раньше и бабушка с ними дружила, но теперь в основном смотрела телевизор. — Суп тут стала варить. Сначала натерла морковку, потом картошку порезала. Потом залила все это холодной водой и ждет, когда закипит. Я говорю: «Мама, а что ж ты мясо-то не положила?» «А мясо, девочка, кладется в последнюю очередь, чтоб ты знала!»

— Это ничего, — сказала дочка Лидии Ивановны, — у нас дед тоже совсем плохой стал. Смотрел тут «Поле чудес», а там нужно было отгадать какое-то животное, живущее в Африке, имеющее копыта и так далее, один мужик и говорит: «Жираф». Оказалось неправильно, а дед и говорит: «Ну, конечно, неправильно, дурак, жираф же — это птица».

Дочка очень переживала из-за бабушки, ей казалось, что бабушка была вампиром, как это говорят, сосала чужую энергетику. Ладно бы чужую, а то ведь свою, дочкину и внучкину. Как посмотрит своим черным глазом. Правда, к старости глаза у нее выцвели, волосы поседели. Дочка еще лет десять назад ей говорила: «Мама, надо покраситься, постричься». Нет, с тех пор бабушка больше не стриглась и не красилась. Волосы ее плавали в супе, во внучкиной каше, без конца прилипали к тряпке от посуды, летали по комнатам…

А посуду мыть бабушка очень любила. Она ее не мыла, а споласкивала. И дочка потом бралась за эти мерзкие кастрюли и сковородки, которые скользили от жира, и ее трясло от ненависти к бабушке. Когда она была маленькой, бабушка, начупырившись, уходила на работу, а ее оставляла одну. «Ты должна все убрать к нашему приходу, — говорила бабушка, — и приготовить ужин».

Ей было всего девять лет, дочка представляла себе, что у нет мамы, что она несчастная золушка, которая к приходу мачехи должна убрать весь этот огромный замок. Квартира у них была большая, одну комнату бабушка называла хоккейным полем, другую — футбольным. Дочка мыла старинные камины, терла бронзовые пепельницы, которые никто не мыл веками, отмывала жирную посуду, мраморные подоконники с налетом копоти и пыли. И когда приходили гости, все говорили: «Наверняка твоя дочка убиралась!» Все знали, что бабушка так убраться не могла. Она была начитанной, следившей за новостями, за научными новинками, за модой. Бабушка хорошо шила и всю жизнь одевала свою дочку очень модно, по «Бурде», но если бы кто-то посмотрел на обратные швы… Дочка потом уже думала, что, по этим швам любому психиатру можно было бабушке поставить диагноз. Наверное, она была очень нервной, почему нельзя было спокойно обработать шов?

Однажды дочка сказала соседке Лидии Ивановне:

— Вы не представляете, как она варит внучке кашу. Она ставит пять тарелок. В одну кладет кашу, в другую — сахар, в третью — ложку, в четвертую — кусочек масла, в пятую кастрюльку наливает молоко, и ставит кипятить. И когда я встаю, у меня уже полная кухня посуды. Но попробуй, ей скажи, что я приготовлю все сама. Обида на всю жизнь.

— Ты знаешь, — вдруг сказала ее подруга Лидия Ивановна, — она всегда была такой.

Ее дочка Лена как-то зашла к бабушке на участок и говорит:

— Ну, вы даете, мы тут стараемся палочки выстругиваем, чтобы пионы подвязывать, а люди шампуры просто в землю втыкают и нормалек.

Бабушке, чего под руку попалось, тем и подвязала.

Вот она идет по участку, эта бывшая Кабаниха, еле передвигающаяся бабушка, тихо попердывая. Остановилась, взяла свой нос в два пальца, да как сморкнется в землю! Господи, неужели трудно подойти к раковине или взять платок! Эта та, которая, когда-то учила дочку хорошим манерам. Ест теперь всегда из общей салатницы, учитывая, что нет у нее «стеклопакетов» и одни гнилые зубы, как это противно дочке, а ведь может заразить еще и внучку!

— Поросят из малины вынь! — кричит дочке.

— Каких поросят, мам?

— Ну, сама знаешь, каких, — злится.

— Понятно, червяков, наверное.

— Соседи-то, видела, внучку свою на закрытой машине увезли.

— Что значит, на закрытой, мам?

— Ну, что значит, то и значит, он же, сосед, в госпитале работает, значит, заболела его внучка.

— Да нет, они на обычной машине просто в город за покупками поехали.

— Ну, ты все знаешь! Вот посмотришь.

— Мама, ты не мой больше посуду, я после тебя всю посуду целый день в кальцинированной соде перемывала.

— Чистяйка! Чистяйка! — глаза налились кровью, — Чужими руками!

Взять бы да убить ее, думает дочка, взять бы да убить!

Когда она была маленькой, она очень долго писалась, бабушка говорила ей: «Ты и мужа описаешь!» Как она этого боялась. А бабушка била ее электрическим проводом и бегала за ней по их огромной квартире… Бабушка отдала ее в пионерский лагерь, приезжала иногда и привозила чистые простыни. А как девочка могла их поменять? От нее пахло мочой. А соседки по палате думали, что так пахнет моющее средство, которым мыли пол. Как она боялась, если узнают, что этим средством была она. Как она ночами не спала, ждала, пока все заснут и она сможет перестелить мокрую простынь.

Как она любила рисовать. Бабушка приходила к ней в комнату и строгим голосом спрашивала: «Рисуешь? А математику ты сделала?» Дочка прятала свои рисунки, а когда бабушка ложилась спать, она рисовала луну, деревья, которые спали у них за окном. Она так любила рисовать, что рисовала даже ночью.

Лето было беспросветным. Все время лил дождь. Бабушка ходила по участку и все время пыхтела. Она была нетолстая, но очень дряблая, целлюлитная, ноги как слоновьи, все шелушашиеся. Сколько дочка ей не покупала кремы, все они пылились в закоулках ее конурок. Это пыхтенье так раздражало дочку, что она все время повторяла про себя: «Опять вся упыхтелась». Деться от бабушки было некуда, оставалось только ее убить. Может сделать вид, что она упала с лестницы?

— Подай мне тарелки, — дочку так и колотило от бабушкиных привычек. Утром она опять сожрала тайком внучкин сырок, так что та не успела и оглянуться. Господи, неужели нельзя спросить? Я бы дала ей десять сырков, чтобы она обожралась! Дочка грохнула об раковину тарелки.

— Подавай по-человечески! — взревела бабушка.

— Веди себя по-человечески.

— Вот интересно, за что же ее любил папа? Дочка была вся в папу. Тоненькая, беленькая, голубоглазая. Когда училась в десятом классе, она спрашивала папу: «Скажи, а если бы сейчас ты встретил меня и маму, кого бы ты выбрал?» Интеллигентный папа отмалчивался, изворачивался и на вопрос так ни разу ей и не ответил.

— Господи, что за халву купил твой муж, — кричала бабушка, — я съела маленький кусочек, меня тошнило так, что я думала смерть моя пришла.

— Правильно, — отвечал муж дочки, — она год здесь уже лежит, нечего ее было есть.

— Я потеряла свою палочку, помоги мне ее найти, — к мужу она как-то больше благоволила, чем к дочке.

— Если вы ее так часто теряете, значит надо привязывать ее веревкой.

— А? Что он сказал?

— Он сказал, что надо привязывать твою палку веревкой.

Бабушка хохотала.

Дочке казалось, что бабушка никогда не умрет. А когда она умерла, дочка взяла ее грабельки и пошла копать грядку, а потом, когда уставшая поднималась на крыльцо, она вдруг почувствовала, что дышит, как бабушка. «Упыхтелась, — подумала она». Потом сморкнулась в грядку, сполоснула посуду и пошла пописать на унитаз в бабушкиной комнате.

Её папа

Говорят, что с возрастом друзей заводить все сложнее, не то, что в детстве. А у меня не так давно появилась подруга как-то неожиданно. И чувства такие же, как в детстве, буквально всем поделиться хочется, сто раз в день позвонить, рассказать о каких-то мелочах. И даже будто какое-то ощущение счастья, бесценного приобретения. Да и она без меня не может, пожалуй, больше, чем я без нее. Я как-то обещала забежать к ней на работу, прибегаю — привет, — она мне конфетки-бараночки, чайку, и говорит: «Сегодня день такой ужасный, одна радость, — знала, что ты зайдешь». Приятно очень. И все мне в ней нравится, даже то, что не должно нравиться. Собственно, никому неизвестно, что должно и не должно, но мы абсолютно разные, а меня это не раздражает. Все комфортно и легко, и хочется ее слышать и видеть. Ездили мы с ней ко мне на дачу, грибы белые насобирали, шашлыки нажарили и охотничьих колбасок, и день был чудесный и солнечный, а я жаловалась, что не могу сдать никак свой дом. Никто почему-то ко мне заселяться не хочет. Через какое-то время она мне звонит и спрашивает: «А не хочешь ли ты дом свой продать?» Папа ее заинтересовался и хочет посмотреть. Я согласилась. И в день, когда мы собирались поехать дом посмотреть, Аня моя заболела. Простудилась бедная, — поехали мы с папой вдвоем. Долго мы не могли встретиться, все перезванивались, потому как встречу в районе Красной Пресни назначили, а там люди в трусах и майках бежали, и все улицы перекрыты были. Он на метро, я на машине, никак объехать этих бегунов не удавалось, чтобы хоть как-то к метро приблизиться. И мне он уже по телефону тогда понравился во время нашего перезвона. И потом, когда ехали, болтали обо всем. Такой же он, расчудесный, как и Аня, оказался. А на обратном пути мы решили в Абрамцево заехать, потому что день был еще по-летнему солнечный. И в усадьбе этой подмосковной было удивительно красиво. И изразцовая врубелевская лавочка, и уютная васнецовская избушка на курьих ножках, и поленовская часовенка с деревянным резным иконостасом. Папа оказался ужасно образованным, с тонким чувством юмора, и даже воскресная обратная пробка нас не утомила. Мне в какой-то момент показалось, что он может заменить мне моего ушедшего папу, по которому я очень скучаю. Мы построили совместные планы, как поедем летом в Италию вместе с Аней. (И Аня, кстати, рассказывала, что папа совсем не любит путешествовать! Плохо мы знаем своих пап.) Он признался, что с 2009 года не был в отпуске и совсем разучился отдыхать. А всю жизнь мечтал побывать в Италии, в Риме… Мы расставались на Белорусской, и он сказал: «Очень был рад встрече, вы очаровательны. Вы человек очень искренний и очень интересный». Я засмущалась… Какой чудесный день….

…Тут папа вдруг обнял меня и схватил за сиську, спросил: «Ты не обиделась? — я отрицательно покачала головой. «У тебя мужик-то есть? — я отрицательно покачала головой. «А надо, это для здоровья надо, так что я буду тебе звонить, писать эсемески и приеду в гости. Колбасы куплю, всего. Звони, как только захочешь ласки».

Он еще чего-то говорил и говорил, а у меня такое ощущение было, что я вдруг вся испачкалась. Нет, не то чтобы я прямо так против своего здоровья выступаю, но как-то так грубо, так вульгарно. А где интрига, где ухаживания? Романтика, в конце концов! Опять же — папа подруги все-таки, в возрасте мужчина-то, и мама же есть…

Стас

К ней приезжает парень на мотоцикле, в кирзовых сапогах в любую погоду, в бандане, в кожаной куртке, под курткой жилет болотного цвета, точно такого же, как его глаза. Он снимает шлем, достаёт мобильник:

— Чего набирать-то? — каждый раз спрашивает он.

Они встречаются уже лет пять, именно лет, потому что встречаются они только летом. «Моя любимая летняя женщина…», — как-то написал он ей. Они общаются эсемэсками. Только по мобильнику. «Ну, разве могут быть такие отношения?» — спрашивает она. «А какие ещё могут отношения у женатых людей», — отвечает он. А прошлое лето сложилось как-то так, что они вообще не общались.

А этим летом он приехал и говорит: «Ну, вот у меня сын родился. Год исполнился». Блин! Вот время-то идет! Она говорит:

— Мы же уже пять лет почти встречаемся.

Ему это, вроде, не интересно. Собственно, говорят они мало. Все происходит в постели. Там возникает ощущение, что они знают друг друга очень близко, практически все друг о друге. «Умничка моя, какая же ты сладкая, — он красиво любит ее». Через сорок минут он уходит. Стас всегда торопится. Она скучает.

Что это? Любовь? Впервые она задумалась об этом года через два. Ба! Да у нас роман, подумала она. Или что?

Сначала он истерил. Писал: «Когда увидимся?» У нее были другие интересы. Что-то она молчала. Он кричал: «Ответь мне сейчас же!» Потом, когда они встречались, наказывал. Был агрессивен, отшлёпывал, она все время думала — у него две жены были, за что они его так любили? За большое достоинство или за эту мужскую агрессивность? Теперь он был нежным.

Она о нем ничего не знала. Только то, что он копал. Копал, копал, то винтовку какую-то нашел — мечтал о ней сто лет. СПБ, что ли. То гранату какую-то принес. Полчаса рассказывал, как нашел. Нет, в общем иногда больше, чем на сорок минут приходил.

Последний раз приехал в сентябре. Она яблоки на даче собрала и кастрюлю алюминиевую из-под яблок в прихожей оставила. Он входит, шлем рядом кладет и говорит: «Блин, только бы не перепутать, когда уходить буду». Прикольный он, Стас.

— У тебя были служебные романы?

— А ты не знаешь? Ты не помнишь, что когда-то, когда ты ещё у нас работала, однажды после праздника, — день рождения КОБАНОВА был, — мы зашли с тобой ко мне в кабинет…

— А ну да, ну да, я забыла, что мы вместе работали… Знаешь, я вообще тут подумала, я считаю, что мужчины они вообще вот выше женщин. Ну, нет ведь практически женщин ученых, режиссеров, композиторов, знаменитых археологов, в конце концов писатели, тоже в основном мужчины, а женщины пишут только детективы или любовные романы…

И тут Стаса понесло. Он заявил, что давно хочет написать книгу. И уже придумал сюжет. Только надо найти место и время, ясен пень, нет ни того, ни другого. А он бы написал, она полчаса ржала над историей о каком-то парне Лёлике, который вечно пьяный в жопу, но находит самые интересные вещи.

— Последний раз мы его нашли под машиной, мы его вытаскиваем, а он спит и к себе автомат прижимает. Где он его нашел? Не помнит, не знает, и так каждый раз.

Смотрит на нее своими наглыми зелеными глазами. Красивый парень. Моложе ее лет на десять, но он, кажется, об этом не знает. Что он о ней думает? Странные какие-то отношения. Ну да, собственно, какие могут быть отношения между женатыми людьми.

Она говорит:

— Я сегодня как-то плохо выгляжу, не накрасилась, морщины под глазами.

— Да ладно, ты вообще гладенькая такая.

Она чувствует себя счастливой. Он вообще даже иногда не пишет ей, а просто присылает вопрос — знак вопроса — ? И всегда почему-то получается, что вовремя — муж уезжает на дачу. Она практически сама не зовет его.

— Да, кстати, поздравляю тебя или Колю, ну, кого-то из вас, у меня три месяца задержка.

— …Ну, ты сходи к врачу-то…

— Да схожу, схожу, времени еще много, — интересно пропадет после этого или нет?

— Ну и кому интересны эти любовные романы, — продолжает она.

— Ну кому-то, наверное, интересны. А я бы хотел написать киносценарий. Знаешь, я прямо вижу, какое это будет кино.

И он говорил, говорил, говорил, рассказывал, как пять главных героев попадают в одну эпоху в другую, как под Вязьмой полегли 800 тысяч наших солдат, при том, что немцев было всего ничего. И как там до сих пор все откапывают.

Раньше Стас сидел на героине, теперь только траву курит. Поэтому иногда он забывает, что она ему говорила, а иногда может изрекать нечто философское, даже посоветовать чего-нибудь заумное. Она тут начала как-то ему о Боге, о понимании его воли, как понять, как услышать… Он возьми и такую байку загни:

— Да, вот говорят, ни одно живое существо на земле не может причинить вред другому. Вот одному чуваку рассказали об этом. Идет он по дороге, а навстречу ему несется сумасшедший слон, и погонщик на нем кричит: «Отойди! Отойди!» Но он не отходит. Никакого вреда же не может быть. Ну, его затоптали насмерть, и оказывается он на небесах. Спрашивает Бога: «Как же так, Боже? Ведь мне не одно живое существо не могло причинить вреда?» «Так-то оно так, — говорит Боже, — но надо было погонщика слушать…»

Стас всё не унимается про свой сценарий. Она предлагает ему писать вместе.

— Представляешь, — говорит он, — у меня один раз такое видение было. Раньше, сигналом к атаке всегда был командирский свисток. И этот наш Лелик нарыл где-то свисток и уже отряхнул его, собирается дунуть. А я покурил, стою около дерева. И вдруг вижу, как вся мертвая пехота встает по этому свистку, вылезает из-под земли, все в струпьях, разложившиеся, и кричу ему: «Не свисти, не надо!»

Со своими археологическими историями Стас сидит у нее уже два с половиной часа. И вдруг неожиданно приезжает муж. Она так растерялась, что даже представить их друг другу забыла. Стас сам протянул руку.

— Стас.

— …Михаил, — замешкалась она, — Стас уже уходит. Стас снял куртку с вешалки, взял ее в руки и вышел за дверь.

— Спасибо тебе, — сказала она. — Пока.

— Это вам спасибо, — выразительно произнес Стас.

Через пятнадцать минут он прислал эсемеску: «О как! а ты говоришь!» Она ответила: «Все хорошо, не волнуйся». Мужу сказала:

— Это по работе.

Потом долго думала, думала, вспоминала стасовы достоинства и написала: «Ты чудесный». И подумала, нет, мужчинам нельзя писать такие послания.