Александр Габриэль — минчанин, с 1997 г. живет с семьей под Бостоном (США). В России изданы шесть книг стихов, имеются многочисленные публикации (более 30 только в журналах Журнального Зала). Трижды лауреат конкурса им Н. Гумилева (Ст.-Петербург, 2007, 2009 и 2018 гг.), лауреат Чемпионата Балтии по русской поэзии (Рига, 2014 гг.), обладатель премии «Золотое Перо Руси» (Москва, 2008 г.).

Редактор — Андрей Фамицкий

Всё глубже ведёт нора

ПИТЕР-РЕМИКС

В кольце гранитных мостовых и статуй конников
три дня не евший, раздражительный с утра,
в каморке тесной, словно шкаф, студент Раскольников
в микроволновке греет суп из топора.
Ни со старухами не знаясь, ни с процентами,
лишь красотою озабоченный всерьёз,
хирург пластический орудует пинцетами,
чтоб Ковалёву подровнять сбежавший нос.
Жильё в районе совершенно обесценено:
невыразимейшим отчаяньем объят,
влетает в форточки безумный крик Арбенина,
любимой Нине зря подсыпавшего яд.
Везде пороки. Брать пример, по сути, не с кого.
Из бутиков голодным волком воет Лепс…
И бродит Германн ошарашенно по Невскому,
держа в руках три вещих карты с Google Maps.
Зато вдали и от дождей, и ветра хмурого,
кассетный чудом починив магнитофон,
про град Петра внимает жадно песне Шнурова
десяток старцев на святой горе Айфон.
Как ни крути: хоть этот град — не рай обещанный,
но и роман им наполняется, и стих…
Есть города. Они — как роковые женщины.
И жить немыслимо ни с ними, ни без них.

КОММУНАЛКА НАЧАЛА 50-Х

Как трудно в коммуналке быть поэтом!
Извечная проблема с туалетом.
Беда, когда несчастно естество.
Над лампочкой у входа мошки — роем…
Иван Кузьмич страдает геморроем
и гайморитом, чёрт поймёт его.

В дырявой майке, хмурый, одноглазый;
мат щерится почти из каждой фразы,
сводясь лишь к одному: «Попробуй тронь!»
Ивана Кузьмича никто не любит.
Он в комнатном своём унылом кубе
смолит «Казбек», насилует гармонь.

А, говорят, он был другого нрава,
когда была жива супруга Клава,
он в Ялту ездил с ней и в Геленджик…
Умел быть обаятельным, чертяка!..
Теперь трезвонят про него двояко:
мол, был в плену. Сомнительный мужик.

Из мебели в его каморке — койка,
стол, старый табурет и мухобойка…
И, как в любой из многих прочих нор,
на стеночке, крошащейся и хрупкой —
великий человек, дымящий трубкой,
заправленной «Герцеговиной Флор».

Аудио: Александр Габриэль читает стихотворение «Коммуналка начала 50-х»

В ДАВНЕМ ИЮЛЕ

Забытый тот июль. Лесок. Жара.
И разомлела даже мошкара.
Светило в горних высях жарит стейки.
Листвой играет Моцарт. Или Бах.
Ты рядышком. Соломинка в зубах.
И кожа горяча, как печь в литейке.

Мир создан вновь. Неясно, что почём.
И хлещет нас сверкающим бичом
немыслимая гамма цветовая.
Подглядывает зяблик из ветвей,
бревно, как Ленин, тащит муравей,
бестрепетно подъём одолевая.

Забилось время дубу под клобук…
А счастье — это лишь скопленье букв,
не символ, не итог и не предвестье.
Не нужен менестрель нам и пиит,
ведь ясно: быть нам рядом предстоит,
ну, пусть не вечность. Лет примерно двести.

Тот день впечатан в память, как тавро.
Оттуда усмехается хитро,
так и не став обузой и рутиной.
И мир повис над пропастью во ржи,
и в небе проплывает тучка джи,
а больше тучек нету. Ни единой.

СЕВИЛЬЯ

Туристский хор шумлив и бестолков:
здесь все — от янычара до маньчжура.
Везде висят афиши: «Бой быков»
(И Бендер в бок толкает: «Сходим, Шура?»).
Поэты бродят, ожидая муз,
предвестниц эпохального хорея,
по улочкам квартала Санта-Круз —
еврейского, где не найти еврея.

Севилья строит парки и мосты…
Деля свой век на смех и перебранку,
она не растеряла красоты
ничуть от Педро Первого до Франко.
Смешение эпох, культур, карьер,
эклектика живого мирозданья:
почти венецианский гондольер
пересекает Пласа-де-Испанья.

Пульсирует прекрасный город-сад,
как на виске взволнованная венка.
И время словно движется назад,
совсем назад, от твёрка до фламенко.
Здесь почему-то чуть цветнее сны,
здесь в ноябре — вкус нашего июня…
Убавь на голове мне седины,
весёлая севильская цирюльня.

Как в старом романтическом кино
проспект Эль Сида наполняют тени
всех тех, кто соответствовал давно
понятиям «идальго» и «дуэньи».
И, не пытаясь чистить этот мир
от скверны, словно тело — аюрведа,
шумит, бежит река Гвадалквивир —
извечная услада логопеда.

ТАГИЛЬСКИЕ ЧАСТУШКИ

Белая майка и чёрные треники,
кроссы не сильно моднее бахил…
Эники-беники ели вареники,
эники-беники, Нижний Тагил.

Мимо ходите, случайные странники.
и разучитесь отбрасывать тень.
Пряники-манники, чаки паланики,
взгляд исподлобья, заточка, кистень.

Мутные взоры, крысиные мордочки
в металлургическом зыбком аду.
Битые форточки… Сядем на корточки.
Мелочи нету? А если найду?

Эх, на Монтажников психолечебница,
эх, травмопунктов стыдливый неон…
Ротики щерятся, ждут развлеченьица:
стенку на стенку, район на район.

Фирма не вяжет венки или веники,
мало рождений и много могил…
Эники-беники ели вареники,
эники-беники, Нижний Тагил.

* * *

Зелёнкой покрыт деревьев торговый ряд,
аллергики расхватали запас визина…
Здесь тишь и покой. Инфляция, говорят;
ссылаются на табло, где цена бензина.
И тучи, набухнув серым, пускают сок,
и вроде не время ствол направлять в висок.

Всем ближе свои. К аноду не льнёт катод.
Жизнь вылилась в чёрно-белое «или — или».
Плывёшь себе, астероид среди пустот,
в холодных, как лёд, скоплениях звёздной пыли.
Всё глубже, тебя всё глубже ведёт нора.
И люди — отнюдь не братья. Признай, сестра.

Все те, кто любил тебя, кого ты любил,
будь двое их, или двадцать, а может, двести —
в ловушке вблизи сомкнувшихся Фермопил.
Ни шагу назад, ни шагу вперёд. Мы вместе.
А Ксеркс где-то рядом. Поступь его орды
в минуту затопчет наши с тобой следы.

Но всё это мысли. Всё в основном окей
в мирке разбитных одёжек и блюд съедобных,
и хвалится рэйв-новинками диск-жокей…
А где-то солдат стреляет в тебе подобных,
и пуля, прервав напев, и судьбу, и стих,
полёт исчерпав, ложится у ног твоих.